— Скрип телеги?.. Как вы сказали?
— Я говорю…
Раздался стук в дверь, мы даже вздрогнули, вошла Любаша и заговорила задыхающейся скороговоркой:
— Борис Яковлевич! Скорей к главному, рвет и мечет…
— Я просил не беспокоить меня во время…
— Там этот дурак из райздрава, главврач говорит…
— Черт бы их побрал!
Фрейдист рванулся к двери, исчез, вновь появился — точнее, в щель протиснулась его голова и поинтересовалась сердито:
— Ну а эти два года, что вы разгадывали всадников, что вы, простите, кушали? На какие вообще шиши…
— Я перевел до того «Братьев Али». Шестьсот шестьдесят пять страниц.
— Кошмар!
Фрейдист исчез окончательно, Любаша стояла у стеклянного шкафчика с инструментом, независимо заложив руки за спину, а я так и продолжал лежать на кушетке, на чем— то сбил меня дурак из райздрава.
— Люба, милая, посиди со мной, — вырвалось у меня неожиданно, она послушно села на докторский стул возле кушетки. — Нет, не надо, испорчу тебе репутацию вконец…
— Да ну их! Лежите. Лежите, говорю. Вам нужен покой после сеанса.
— Да ведь это одна трепотня.
— Не говорите так. Вдруг поможет?
— Да в чем поможет-то?
Что они все ко мне, как к зачумленному!..
— Разве я уже покойник? Какой покой может быть рядом с такой красавицей… Не слушай, Любаш, это я уже пошлости начинаю, а впрочем… правду говорю.
— Говорите, — сказала она с такой нежностью, что желание — попробовать, что будет? — сразу пропало: слишком человеческие образовались у нас с ней отношения, и Фрейд перевернулся в урне.
— Говорить?.. Понимаешь, голубушка, есть у меня одно дело… ну, необходимое. А то уехали б мы с тобой куда подальше. Поехала бы?
— Поехала, — она взяла меня за руку. — А после… ну когда кончится дело?
— Когда кончится-то? Тогда уже поздно будет.
— Я не понимаю. Какое дело? Какое, Дмитрий Павлович?
— Литературное. Роман надо кончать.
— А-а… А почему будет поздно? Слишком долго кончать?
— Да не слушай ты меня, я ведь предупредил. — Рука у нее загрубелая от работы, но горячая и ласковая. — Человек я жалкий, слабый, вдруг так захотелось твоей любви. Ну, слабак, понимаешь?
— Да что вы на себя наговариваете! Вы сегодня в таком настроении…
— В слезливом, правильно. Это на меня так Фрейд действует. И ты.
— Плохо действую?
— Отлично. Вот так бы я лежал и лежал, а ты б сидела рядом и сидела.
— Ах, сиделка вам нужна?
— Ага.
Мы рассмеялись облегченно, словно опасную ловушку миновали, почти попались, но вырвались, так легко стало, хорошо, давно так не было.
— Как хорошо мне с тобой, Люба.
— Правда?
— Ей-Богу.
— А про что роман, Дмитрий Павлович?
— Ой, не надо! Я уже сегодня…
— Ну хоть одно предложение, ну я прошу, вспомните!
— Да хоть десять, для тебя-то… Погоди, дай выберу покрасивше. — Как-то сами собой всплыли строчки, и я заговорил торжественно и мрачно, сам на себя дивясь: — «Одно дело интересует меня теперь, вечернее, тайное. Оно началось с брачного пира, но оно не кончилось. Старинные страсти вечно возвращаются, сознательно или бессознательно, мы ждем Жениха. Он вернется на смирном ли ослике или в сиянье мировых светил, мы закричим Осанну, задыхаясь от сладчайших слез, а потом, посовещавшись, опять убьем».
Потихоньку, чуть не на цыпочках, вошел фрейдист, внимательно вслушиваясь и кивая в такт кудлатой головой, взял из шкафчика скальпель и так же бесшумно вышел.
Глава восемнадцатая:СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА («Mattheus-Passion»*
Задумчивые родители канули в железнодорожную ночь. Василий Михайлович острым нюхом чуял чертовщину и обман, но делать нечего — они оставили авантюристку-дочь в сумасшедшем доме дожидаться фиктивных списков и без ума любить одного русского доктора, крупного специалиста по упадочному периоду конца и начала веков, так называемому декадансу.
— Черри-бренди — огонь в крови! — вскричал Аркаша, наполняя рюмки; багрянцем зажигалась густая струя; падали на белую скатерть хрустальные розовые тени; запах пьяной вишни растекался в воздухе. — За безумный огонь!
Две хозяйские страсти — к ликерам и старинной музыке (голландский «Золотой» и бенедиктин уже одолели, а также Генделя) будоражили общество в саду или лесу: открытая веранда выходила в сосны, и за живой изгородью шиповника высокий бор сгорал в закатных лучах. Горели оживленные лица, нервный смех вплетался в полифонические «Страсти по Матфею», два прелестных ребенка — брат и сестра играли на лужайке перед домом.
Возвращение хозяина из довольно туманного Альбиона праздновалось милейшей компанией: кроме хозяев и филолога с Лизой, коллеги Аркаши «международники» Эдуард и Рома, кинорежиссер Гаврила, промышляющий шпионажем в боевиках, и чей-то преклонный родственник, «старый идеалист», как он впоследствии себя отрекомендовал. Вышеназванные, за исключением идеалиста, были со своими… любопытное совпадение — не с женами, и прекрасные дамы были прекрасны, мужчины мужественны, ликеры вкупе с духовной музыкой кружили головы в этот смуглый смолистый вечер на исходе лета.
— Вот сейчас Он говорит ученикам, — Аркаша между делом рассказывал содержание пассиона Баха: — «Кто со Мной опустит руку в блюдо, тот Меня предаст…»
— Потрясающий мог быть кадр, — перебил Гаврила, дамы и международники терпели молча. — Крупным планом рука Иуды — и вдруг виноград… или что они там ели… становится красным от крови. Требуется выпить.
— За искусство! — подхватил Аркаша, рюмки наполнились. — Всю жизнь пью за искусство! Так вот, Вечеря кончается, они идут в Гефсиманию… вот, скоро пойдут… Христос — бас, не забыли?.. пойдут и заснут. Он скажет… как у Баха?..: «Wachet und betet, dab ihr nicht in Anfechtung fallet»*. Они ответят: «Sо schlafen unsre Sunden…»**.
Иван Александрович курил, помалкивал, поглядывал на нее. Лиза передернула плечами, отвернулась, испугавшись, что выкинет сейчас нечто несуразное от избытка острых ощущений (летели к небу скорбные женские крики, темные глаза не отпускали, хмельной бесенок в крови щекотал и подзуживал). Она в который раз уж, чтоб остыть, засмотрелась на детей. Светловолосые двойняшки в голубых комбинезончиках сосредоточенно возились в песке. За весь вечер они не подошли к веранде, не подали голоса, не оглянулись, кажется, ни разу — и взрослые не лезли к ним с праздным умилением.
— Мировые ребята! — заявила Лиза, и сидящие за столом уставились на нее. — А что? Как они тихо играют, посмотрите только! Нет, я никогда не видела таких…
— А во что играли вы? — перебил Иван Александрович.
— Ну, в классики, в шпионов, в королеву… во много чего играли. Да это давно, в детстве. В последнее время было модно в откровенность.
— Что еще за откровенность?
— Не знаешь? Вы не знаете? Ой, какая игра! («Вот бренди мне уже не надо было пить, больше не буду», — подумалось между прочим.) Берется палка, каждый хватается за нее рукой, кто как успеет, а последний, чья рука наверху, обязан отвечать на вопросы. Каждый задает по одному вопросу. Весь интерес в том, что заранее уславливаются не врать.
— Все, Лизочек, не продолжайте, играем в откровенность! — загорелся хозяин; Гаврила, настроившись на мистическую волну, пытался возражать, но журналисты и дамы, не ожидая подвоха и соскучившись на «Страстях», бурно поддержали; родственничек же зловеще хохотнул; хозяин настаивал: — Соня, где у нас палка?
— С вами не интересно, — вставила Лиза, — вы обязательно наврете.
— Кто — я?
— И вы, вообще взрослые.
— А что, вас многие уже обманывали? — Аркаша с ласковой улыбочкой глядел на Лизу; Иван Александрович отчеканил бесстрастно:
— Ты будешь первый, если пустишься в откровенность.
— Никогда, Лиза, верьте! Могу поклясться… по-европейски!.. Соня, где у нас семейная Библия?
Жена только усмехнулась в ответ; Аркаша, взбодрившись рюмочкой, отправился на поиски в дом, вернулся вскоре, держа в руках массивную трость с мрачноватым набалдашником в виде оскаленного черепа; драгоценное черное дерево тускло отсвечивало киноварью, и вдруг трехгранной вспышкой сверкнуло стальное лезвие — под черепом ждал своего часа стилет.
— Палочка с секретом! — любовно прокомментировал Аркаша исчезнувшую молнию. — Налетай!
Игроки в азартной спешке налетели, Лиза успела первой, Иван Александрович ухватился двумя пальцами где-то в середине, Аркаше места не хватило.
— Вот блестящий случай, Аркаша, публично погибнуть за правду, — заметил Иван Александрович, — за которую ты борешься в передовицах и подвалах.
— Держу пари на трость. Что ставишь?
— Аркаш, — заговорила Соня, — однако ты хорош…
— Нет, пусть, пусть, — перебил Гаврила заинтригованно. — Обалденная игра. Я уже приготовил вопросик.
По зловредной улыбке старого идеалиста заметно было, что он также приготовился. На лицах Аркашиных коллег любопытство боролось с сомнением, женщины глядели на Ивана Александровича в ожидании, которое он умел-таки возбуждать.
— Что ставишь? — привязался к нему Аркаша.
— Я не могу держать беспроигрышное пари.
— Что ставишь?
— Я тебя предупредил. — Иван Александрович пожал плечами. — И проучу. У меня в машине есть вещица подороже этой палки. Веришь?
— Ладно. Но начну я не с тебя, а с твоей девочки, она умеет в детство играть. — Он повернулся а Лизе: — Прошу.
В пристальном взгляде его она уловила приглашение совсем к другой игре (что ж, с доктором филологии и она становилась взрослой, сейчас он с усмешкой наблюдал).
— Мой вопрос: вы изменяли когда-нибудь своей жене?
В сардонической паузе сладко запели детские голоса в плаче, мольбе и трепете.
— Нет, — сказал Аркаша и засвистел в лад небесному хору.
— Она что, всем такие вопросы будет задавать? — поинтересовалась подруга Ромы, друг процедил:
— Ее дело. Играет по правилам.
А Эдуард заговорил деловито: