о отделаться до конца. Сорвала с руки браслет — семь арлекинов блеснули в чистейшей глубине, — швырнула куда-то, не глядя. И легла на диван: заснуть бы и забыть.
Зазвонил телефон — она не шелохнулась, — безнадежный звон, безнадежный, безнадежный звон. И все-таки не выдержала.
— Поль, это ты? — спросил тихий проникновенный голос.
— Дорогой товарищ Вэлос, придется потерпеть, — бросила трубку на рычаг.
Страстная пятница, и все хотят любви. Где прячется дедушкин парабеллум, черт возьми! Я б отвезла его Мите. Заскрежетал замок, Поль вошла, огляделась, вздрогнула, заметив в углу Лизу.
— Ой, ты меня напугала! Что ты тут стоишь, Лизок?
— Тебе сейчас звонил твой паучок-любовник. Насчет огненного Эроса. Я сказала потерпеть.
— Паучок-любовник, — повторила Поль невменяемо и схватилась пальцами обеих рук за виски — удивительный жест (древний, ритуальный — рвать на себе волосы), но так и замерла с поднятыми руками. — Ты думаешь, он мой любовник?
— Нет, я умру со смеху! — Лиза и вправду посмеялась. — Одному немецкому доктору его игра сошла с рук, ты ведь в курсе? Вам всем ваши игры…
— Какому доктору?
— Всем, всем, не переживай, и русскому и немецкому… — Лиза повела рукой, будто отталкивая что-то. — Не спятила, не бойся. Но если ты сейчас не поедешь в Милое и не расскажешь все Мите, я это сделаю сама. Выбирай.
Вновь зазвонил телефон, Поль взяла трубку, Лиза прислушалась злорадно, Поль говорила безучастно:
— Да, Никита… Да, это я… Нет, он в Милом, поезжай… Никогда… Я не вернусь никогда… Не знает, но узнает от тебя. Все.
Лиза взглянула на нее, нагнулась, принялась вслепую шарить под вешалкой, ища босоножки.
— Я сейчас перехвачу его, Поль. Он не успеет.
— Успеет. Звонил с Казанского.
— Пустяки, — испуганно сказала Лиза, а слезы все текли по ее лицу. — Поеду в Милое. Поль, я поеду! Я скажу, что разыграла Никиту… Я разыграла!
— Поздно.
— Что поздно?
— Все поздно. — Поль постояла, помолчала. — Ну, пошла.
— Куда?
— Теперь все равно. — Поль взглянула на нее — какой яркий осмысленный блеск синих глаз! — Мне ведь все с рук сойдет. — И исчезла за резной двустворчатой дверью.
Лиза кинулась в столовую, побросала кое-как вещи в дорожную сумку и в седьмом часу вышла на перрон провинциального литературного города. Стоял прекрасный голубой вечер последней летней пятницы, и розы еще жарко цвели в привокзальном палисаднике, как, должно быть, цвели когда-то в Гефсиманском саду, как расцветут, Бог даст, и в ледяной зияющей вечности. Ведь она ошиблась: русским просто так ничего с рук не сходит… впрочем, в конце всех концов и никому не сойдет. «И вспомнил Петр слово, сказанное ему Иисусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И вышед вон, плакал горько».
Они разыскали его — несомненно. Ничего не было сказано напрямую, но я почувствовал. По моей инструкции прежде всего требовалось «расколоть» Маргариту, в ней ощущалось колебание (месть — деньги, деньги — месть), а может быть, я к ней несправедлив: жизнь с экстрачудовищем опасна — отсюда и колебания. Но не время вдаваться в психологические нюансы: она его не выдала — не Медея, а мать, жена и домохозяйка одержали верх. Однако визит на Ленинский проспект протекал своеобразно. Начать с того, что Никита с Сашкой заявились к ней вдвоем (кофе, коньячок.
«Французский?» — «Нет, армянский», — ага, прием по первому разряду, не по высшему). Где сидели? В спальне у Марго. Уже несколько странно. Детишки подслушивали? Ну, это уж как водится. О чем говорили? Муж пропал, третью неделю, клиентура оборвала телефон, прям хоть заявляй в милицию, пришлось заложить в ломбард золотые серьги и кулон и тра-та-та и тра-ля-ля… Одним словом, распили бутылочку и удалились. Но одна деталька, та самая, меня насторожила. Квартира четырехкомнатная, есть шикарная гостиная, граничащая с кабинетом, спальня же удалена от него максимально (вот и меня там принимали, чтоб не мешать сеансам; шикарно-то шикарно, но стены советские, звуко- и энергопроводящие). Нет, уверили меня друзья, никаких подозрительных шорохов, движений и голосов слышно не было. Но я сумел поймать взгляд Сашки — как будто растерянный, в сторону (Никиту особо не проймешь, натренирован в общении с собратьями-сочинителями, соврет, глазом не моргнув). «Саш, если я дам тебе слово, что не пойду туда, ты мне скажешь: что ты заметил необычное? Ведь ты заметил?» — «Чем клянешься?» — тотчас прицепился Никита. «Своей любовью», — сорвалось у меня нечто неопределенное и нечаянное (какой любовью? к кому?). Но они поверили. Сашка сказал: «Из-под двери кабинета на пол прихожей пробивался необычный красноватый свет… даже не свет, а колеблющийся отсвет». Ну ясно, камин, инфернальный огнь! Мой дружок постоянно мерзнет. Как же я сам не догадался, что он скрывается, так сказать, на виду, у себя, где его и в голову не придет искать! А может быть, он меня ждет? Но я правду сказал: не пойду, Вэлос должен явиться ко мне… или не явиться — в этом и состоит моя полная покорность Твоей воле. В эти больничные дни, не без помощи Кирилла Мефодьевича, я отдал себя в руки Бога Живого — а там уж Он сам распорядится мною. Орудием жалким, но пока действующим.
— Мить, поехали в Коктебель? — Никита улыбнулся тонко, Сашка закивал, сговорились. — Загудим по-черному, а?
— Обязательно.
Какой все-таки соблазн — вот он, совсем рядом, в Москве на Ленинском.
— А что? Продлим себе «бабье лето».
— Обязательно.
Позвонить в дверь, рвануть мимо Маргариты к камину — и в упор! И детский крик…
— Так я займусь путевками?
— Обязательно.
Нет, нет и нет. Да будет на все воля Твоя!
— Ну что заладил? Учти, бархатный сезон кончается.
Наконец-то для меня все кончается — бархатные ночки, шашлыки на набережной, какие-то пролетарии по какому-то культурному обмену (ходят, обнявшись в шеренги, поют: «Сорвала я цветок полевой…»). Кончаются: писательский пляж, тесненький, грязненький, писательские разговоры по душам («А цыпленочек-то был с душком». — «Завтра осетринка, отведем душу»). Кончаются: ресторанчик «Эллада» и языческие морды за столиками (пьяный звук неумолкающей эллинской речи), в бесконечном ремонте кончается беззащитная волошинская башня… эх, убога наша жизнь даже в ее «подъемные» моменты. Впрочем, был-то я там один раз, а ощущение такое, что все для всех…
— Пусть все кончается без меня, не надо путевок, Никит.
Мы втроем — разом, решительно — закурили сигары, вонючие дымки поплыли над озером.
— Черт знает что! — сказал Никита. — Он скрывается у Марго — стало быть, один, так? Они расстались — так я понимаю. Она его бросила. Чего тебе еще надо?
— Ничего.
— Митя, в этой истории есть тайна, и ты обязан ее разгадать, — и Сашка вставил свое слово.
— Он никому ничего не обязан. Пусть роман кончает. Тетради принести? Они на даче?
— Наверное. Но мне…
— Как «наверное»?
— Неужели Вэлос… — начал Сашка, поэт выразился кратко, но сильно.
— Да не знаю я ничего, меня это не интересует.
— Нет, какая сволочь, — констатировал Никита. — Доиграется… Любовь — дело наживное, а вот рукопись… Опутал Митьку со всех сторон!
— Он утверждает обратное, — заявил Сашка осторожно.
— А ты и веришь, да?
— Нет, конечно.
— Что он утверждает, Саш? — вмешался я.
— Что он… как бы выразиться?.. сформирован на твоих фантазиях, притом самых мрачных, демонических. То есть…
— Да если наш Митюша такой мощный демон, то почему он меня не сформировал по этому образцу… или тебя, к примеру. Даже обидно.
— Ему я обязан всем, — сказал Сашка твердо, добрая душа.
— Да разве я отрицаю эстетическое влияние…
— Послушайте, господа, кажется, я еще не покойник.
— Вот именно, — подхватил Никита. — И напрасно пренебрегаешь бархатными сезонами, потеряешь вкус к жизни.
— Жизнь, — протянул Сашка многозначительно, подтягивая разговор к некой высшей плоскости. — Живот и житие.
— И что тебя вечно тянет к пафосным схемам? — взорвался Никита как будто без повода; я понял, что завелись они еще по дороге ко мне; потек бестолковый русский спор: от курортов и столиков — непременно к основам бытия, бессмертной душе, мировой гибели… О чем бы ни заговорили мы, тянет к духовной бездне… нет, они, они — я уже по ту сторону: на прошлом берегу за грязноватым потоком остались письменный стол с зеленой лампой, тетрадь в клетку, «золотое» перо, бездарные ночи, страсти, мысли… все о том же: основы, душа, гибель.
Наука строго научно доказала основы (они случайны, возникновение жизни — случай), разоблачила душу (ее нет, есть разум — продукт неразумной материи), подготовила гибель (сколько-то тонн ядерной взрывчатки), а нам все неймется. Впрочем, им неймется, а я… напрасно я запаниковал, мой дружок соврал, как всегда: никого нельзя полностью «сформировать» (это под силу лишь Творцу — и волосы на голове сочтены, и души прозрачны, и взвешен каждый грамм взрывчатки — головокружительная бездна в этом откровении, однако — буквально так, верю, потому и отдаюсь в Твои руки). А вот вызвать к жизни те или иные душевные струнки в ближнем и сыграть на них… но разве я когда-нибудь страдал сладострастием власти?
— Откровение — это смерть, — говорил Никита, будто меня подслушав. — Философы занимались диалектикой, богословы — метафизикой, ученые — физикой, поэты — красотой — признаюсь, да! Чего мы беспокоимся-то? Истина — рядом: умереть — и все узнать.
И ведь я так думал… думаю… нет, мгновениями обжигает страх — этот праздник, этот ад, который подсознательно всегда с нами, и кто-то поможет выпить драгоценный напиток в разгар пира, составить списки «в расход» в потаенных комнатах (как страшен скрип тормозов, как приближаются шаги по лестнице), выстроить очередь в крематорий. Кто крайний?
— Одним словом, — заключил Никита, — я рассчитываю на жестянку с пеплом.
— Ты совершаешь подмену, — подключился Сашка фанатично, звенящим от напряжения голосом (и это мне знакомо, эта влекущая страсть). — Смерть — это тот, другой. А «Я есмь воскресение и жизнь» — вот откровение.