Задала вопрос и тут же забыла обо всем в сосредоточенной муке. Жалкой настырной мушкой ощутил себя Алеша: от мушки небрежно отмахиваются, а могут и прибить ненароком — и не заметят. Он побледнел и отчеканил:
— Я хотел припугнуть и переспать с тобой.
Поль расхохоталась, кончиком плетеной сандалии поддела валявшуюся на полу пышную чистейшую розу на длинном стебле и выбросила ее на середину комнаты. Заметила с отвращением:
— Ну какой идиотизм. И ты всерьез рассчитывал на успех?
— Ты ужасно боялась мужа. Боялась! И потом: чем я хуже паучка?
На лице ее выразился ужас, вдруг запустила пальцы в волосы и потянула пряди, застонав. Уже и со стороны заметно было, как она дрожит. Алеша испугался.
— Поль, да что с тобой?
— Не подходи!
Он бросился за ширму, взял подушку и ватное одеяло, уложил ее на диван, снял сандалии и сел прямо на пол.
— Может, доктора, а?
Так же внезапно она успокоилась, спросила в раздумье:
— Не знаешь, какому доктору его игра сошла с рук?
— Полечка, переключись…
— Лиза сказала сегодня.
— Ее доктор преподает в МГУ. Ему все сойдет.
— Нет, она говорила о каком-то немце. Как ему удалось, как им всем…
— Так это Лизка сюда влезла? Ну дрянь, ну я с ней встречусь!
— Что, помешала твоим планам?
— У меня все равно ничего не вышло бы. Я еще на перекрестке как увидел тебя, подумал: не смогу.
Чем-то его слова заинтересовали Поль, она глядела пристально («Никогда! Никогда!»), голова его медленно начинала кружиться.
— Почему ты подумал «не смогу»?
— Не знаю. Я подумал: из-за таких женщин стреляются.
— Что за ерунда! Детские фантазии, глупейшие!
— Это у твоего мужа детские… Зачем он прячет парабеллум?
Она поднялась, села.
— Можешь сделать пустячное одолжение?
— Могу и не пустячное.
— Нет уж, тебе слишком дорого надо платить. Позвонишь одному человеку и скажешь, где я.
— Я этого не сделаю.
— В чем дело?
— Не сделаю.
— Ну, я сама… Тут есть телефон?
— Я тебя не пущу.
Она равнодушно пожала плечами, опять легла на диван, сжалась в комок под одеялом… Господи, что ж это такое?.. Как жалко!
— Поль, давай телефон. (Она не отвечала.) Ну пожалуйста. Я позвоню.
— Возьми в сумке записную книжку. Мстислав Матвеевич. Позвать Евгения Романовича.
Добравшись ощупью до телефона в коридоре, Алеша включил мутную лампочку на стене (сразу, как по команде, образовались соседские щели), набрал номер.
— Алло, — немедленно отозвался мужчина.
— Это Мстислав Матвеевич?
— Мстислав Матвеевич гуляет. Зачем он вам нужен?
— Мне, собственно, нужен Евгений Романович.
— Правильно, это я.
— Поль заболела.
— Адрес. (Алеша продиктовал.) Сейчас буду.
Солнце переместилось; уже не нежная прохлада, а острые прямые лучи пронзали комнату; сияли небеса, листья, лица, классики; в восточном углу все очевиднее проступали глаза, рука в каноническом жесте, багряный плащ, раскрытая книга: «Да любите друг друга, как Я возлюбил вас». Она молчала, он стоял в дверях. Он не знал, сколько продолжалось это стояние, это молчание; время словно остановилось в неизъяснимой, но такой яркой гармонии золота, зелени, пурпура и лазури, боли и вечности, страсти и тишины. Наконец она в изнеможении легла на диван, он сел, как прежде, на пол, прижался лицом к одеялу.
— Поль, ты уйдешь сейчас?
— Наверное.
— Не уходи.
Тут из коммунальной бездны за дверью прорезалось семь звонков.
Впотьмах, в волнении и спешке, Алеша доктора не узнал, ввел в комнату и обомлел («А ведь я знал, кто паучок… догадывался! Как же я позабыл?..»). Маленький господин в черном бархатном костюме подошел к дивану, уселся и сказал с нежностью:
— Дорогая моя!
Тонкий голос проявил гибкость, силу и глубину, даже потешная внешность неуловимо изменилась («А почему я принимал его за шута горохового?»), доктор продолжал убедительно:
— Ты не больна, наоборот — ты выздоравливаешь.
— Это все ерунда, — отмахнулась она. — Где парабеллум?
— Я не ясновидящий, у меня другая специализация, — взял ее руку, поцеловал несколько раз в ладонь. — Когда я заговорил об этом — первый пир помнишь? — писатель дернулся и взглянул на потолок. Полагаю, на чердаке.
— Я боюсь за тебя, Митя. Он способен…
— Кто — он? — закричал Вэлос. — С ума сойти! Молодой человек, подтвердите, кто я есть. Ну, смелее! — и улыбнулся юной обаятельной улыбкой.
«Кого-то он мне сейчас напоминает», — в ужасном смятении подумал Алеша.
— Черт вас знает, кто вы есть.
— Не поминайте всуе, — заметил Вэлос и обратился к ней: — Мстислав сегодня гуляет, аванс получил. Поехали, а, Поль? (Она не отвечала.) Ладно, попозже. Кстати, через две недели кооператив готов. А тут, извините, палата номер шесть, голоса, Васенька… Да вы садитесь, молодой человек, что ж теперь стоять, теперь можно и посидеть. — Алеша, словно зачарованный, присел к письменному столу. — Ну, похож я на Васеньку, как вы думаете?
— Нет, — ответил Алеша с тихой ненавистью.
— Да уж надеюсь. Эти Васеньки…
— Прекрати, — сказала Поль.
— Не развлек? — Вэлос опять улыбнулся заразительно и покорно, пристально глядя ей в глаза. — Надо отдохнуть, родная моя. Спи. Тебе приснится сад, удивительный сад, полный солнца, птиц и влаги, и ты поймешь, что жизнь прекрасна… жизнь прекрасна… жизнь прекрасна…
Алеша положил руки на стол, на них голову и чуть не застонал. Остатки бессознательного детского ощущения — вопреки всему добрая и разумная воля правит миром и смерти нет — уходили в абсурд (ущерб, изъян) «прекрасной жизни». Через какие свободы, соблазны и страдания проходит душа, чтобы уже сознательно собрать и восстановить утраченное, как редко это удается, как не хватает на это жизни человеческой. И все-таки есть третий путь, о котором знал его любимый писатель: бывают дни, часы, минуты даже, что стоят целой жизни.
Он поднял голову в наступившей тишине, вгляделся в измученное лицо, решил в невыразимом облегчении: «Ничему о ней не поверю!» И услышал голос Вэлоса — прежний, трескучий и тонкий (его голоса, улыбки, жесты, даже черный бархат в несусветную жару казались Алеше двусмысленными и опасными):
— Еле справился, всего себя отдал. Вы спросите, почему? — Вэлос сидел, откинувшись в угол дивана. — Нехорошо здесь, тяжко, трудно действовать в этой атмосфере, — подмигнул неожиданно. — Не хотите отдохнуть? (Алеша вздрогнул.) Шутка. А впрочем, к вашим услугам. Очень благодарен, особенно вашей подружке. Славная девочка, с огоньком, далеко зайдет. Вообще молодое поколение радует, — он окинул молниеносным взглядом розы и шампанское. — Короче, приходите оба, я вас вылечу. Даром.
— Обойдемся.
— Ох, не зарекайтесь.
— Вы, кажется, старый Митин друг?
— Самый старый, со школы. Вот так, выражаясь фигурально, и сидим за одной партой. Жизнь отдам, если надо, и даже деньги.
— А как насчет его жены?
— Вы же слышали, — прошептал Вэлос, ему действительно было тошно, зябко, ежился словно от холода, а лицо непрерывно менялось, улыбка переходила в оскал, оскал в улыбку, лишь глаза оставались траурными, без блеска. — Она называет меня Митя.
— Еще бы! И я назову… если закодируете.
— В этом — не повинен!
— Не прикидывайтесь! Вы ее запугали.
— Чем?
— Пистолетом.
— Пистолетик-то не у меня, а…
— Вот именно. Если у вас розы на столе расцветают, могли бы и парабеллум изъять. А вы специально дразните.
— Розы, незабудки… — протянул доктор ни к селу, ни к городу. — Здесь — нехорошо, — внезапно оживился. — Понимаете, смерть изучалась до сих пор как процесс материальный, биологический. Ее колоссальная энергия почти не освоена. Я как раз этим занимаюсь, а впервые почувствовал на себе лично в лесу на рассвете. Прошли годы, все утряслось, и после десятого класса я неделю жил в Милом. Что вы думаете? Разыскал кладбище. Могилка ухоженная, голубенькие незабудки, ну, крест… больше я там не бывал. Однако это впечатление (детали простенькие, но выразительные: цветы, березка, холмик, детское лицо на фотокарточке) послужило паролем по пятницам. Понимаете?
— У вас, доктор, много пациентов? Психов много?
— О, она совершенно нормальна, не сомневайтесь.
— Я в ней не сомневаюсь.
— Да и он…
— И не в нем.
— И он нормальный, но… гений. Что ж вы хотите?
— Уж прям гений.
— Как говаривал вождь: «Других писателей у меня для вас нет». Может, и слаб, но с даром предчувствия и с чудовищным воображением. Эта страна живет фантазиями, не замечали? Ну что еще… дар вины. Подарочек.
— Какой вины?
— Пистолет немецкий, взят с поля сражения. Гаврилу Принципа помните?
«Ну ясно, чокнутый, — решил Алеша, — писатель с женой попали в лапы».
— И Гаврилу помню, — поддакнул рассеянно. — И Наполеона, и дедушкин трактат черненький. Все помню, успокойтесь. Поезжайте домой, определите свои отношения с писателем, а то ведь пистолет может стрельнуть.
— Отношения у нас, если можно так выразиться, эстетические. Я ему даю забвение, он мне — энергию… из своих творческих отходов. Природа настоящего творчества, как известно, двойственна: и на солнце пятна. Мне достается…
— А вы скажите себе: я свободен — и поезжайте.
— И рад бы. Может, пистолет развяжет. Видите, как нас скрутило? Близнецы-братья — кто более матери-истории ценен? К примеру, они мечтают освободиться друг от друга.
— Кто?
— Митя с Полиной.
— Серьезно? — увлекся Алеша, на миг забыв, с кем имеет дело. — Они мечтают?
— Все мечтают.
— А я думал, они друг друга любят.
— Любят. Все любят, мечтают, жить вместе не могут. Самое распространенное человеческое стремление. При любви. При более умеренных чувствах золотые свадьбы справляют. Тут диалектика. «Погибель от злого мужа» — лишь крайнее выражение этого стремления, символическое, так сказать, от древнего рока, мифа. Хотя мифы сбываются, учтите. Вот я их и развожу, по их желанию.