Смерть и Время царят на земле,
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце Любви.
— Пап, это ты написал?
— Нет, дружок, нам такого уже не написать, секрет утерян… «И Третий Рим лежит во прахе, и уж Четвертому не быть».
— На вашем веку не быть, не беспокойтесь, — вставил Вэлос загадочно, хозяин вздрогнул, а старушка спросила у Алеши ласково:
— Вы, деточка, тоже у нас будете жить?
— Буду, — ответил он, в душе звенело: «Неподвижно лишь солнце Любви».
— Ну, я пошла, — сказала Поль.
Круг четвертый.
— Это Полина — моя невеста. А это ее земляк Алексей.
— Счастлив познакомиться и могу только представить, как счастливы вы, доктор.
— Я за рулем. А вы не представляйте, а женитесь, усыновляйте — и в Нью-Джерси, пока нет сильной конкуренции. Правда, над Атлантикой нередко случаются авиакатастрофы. Шучу.
— Ваши шуточки вечно отдают мертвечинкой, — прошипел хозяин. — Я никуда не собираюсь.
— Тоже верно, здесь интересней. Вот мотаемся по Москве: бушуют, строят башню, разрушают, пьют за красоту.
— Национальная черта, — хозяин усмехнулся, — обусловленная, говорят, климатом и широкостью здешних равнин.
Какие-то равнины померещились вдруг Алеше, бескрайние, заметенные снегом, а кругом незабудки. И она живет в этом кошмаре. Подлый паучок! Паучок спросил у хозяина рассеянно:
— Боитесь? — снял очки, неторопливо, словно вслушиваясь во что-то постороннее; в высокую башню почти не долетал гул Москвы.
— Ничего я не боюсь! — отрезал хозяин — и обратился к Поль: — Вы ведь невеста? Вы не боитесь? Ну, ваше слово!
— Ну, я пошла, — сказала Поль.
Круг пятый, последний.
— Это Полина — моя невеста. А это ее земляк Алексей.
— Откуда же земляки? — с улыбкой глядя на Поль, поинтересовался хозяин (еще двое сидели, глядели и улыбались справа и слева от него).
Вэлос объяснил.
— О, гнездовье русской души! Как приятно, должно быть пройтись Очарованным Странником по Скудным Селеньям, по Темным Аллеям и Бежину Лугу.
— И полюбоваться на Семерых Повешенных, — процедил левый сосед. — Тоже русская красота.
— Леонид Андреев, — вмешался правый, — это уже вырождение, декаданс в его крайнем…
— Вырождение. Правильно, — левый. — Повешенных не проигнорируешь…
— Я вам завидую, — хозяин обращался только к Поль.
Алеша сказал с иронией:
— Переезжайте. На Москву нет проблем обменяться.
— Одно кладбище на другое, — пробормотал Вэлос, все рассеяннее становился он. — Проблем нет!
— Косточки — можно, а корни не обменяешь, — хозяин все улыбался. — Ведь это Иван Грозный дал название вашему городу?
— Тоже был подарочек, — вставил левый.
— Нет, в идее монархии есть для России нечто неувядаемое, — возразил хозяин. — Царская охота на орлов. Двуглавый орел — Запад и Восток — символ нации.
— Бывший символ бывшей нации, — левый.
— Бывшего государства, а нация жива, пока живо русское слово, — правый.
— Ну-ка, произнесите словечко, хором! — приказал Вэлос и снял очки.
Однако очарованные странники молчали. Сквозь груды словесной цивилизации не пробиться слову. И все же…
— А вот мы сейчас выпьем как следует, — хозяин разлил вино по серебряным стаканчикам. — И постепенно наши страсти уравновесятся. Итак, сегодня пятница, двадцать девятое, Третий Спас. С праздником!
— Я за рулем, — сказал Вэлос.
— Ну, я пошла, — сказала Поль.
…Он остановил машину, объявил:
— Все, охота окончена, необходим передых. Иду звонить в Переделкино. — И скрылся.
— Что такое Переделкино? — спросил Алеша. Не поворачивая головы (она сидела впереди), Поль ответила:
— Писательский поселок под Москвой.
— Писательский поселок! — с ужасом повторил Алеша, и на какой-то безумный миг представилось: Москва, предместья, пригороды, Россия, весь мир переполнены пациентами доктора Вэлоса. — Да ведь там писателей навалом?! Слушай, Полечка, поехали домой, то есть на Арбат, а?
Поль как будто оживилась, обернулась, спросила:
— А старичок уже пришел, как ты думаешь?
— Вряд ли, — ответил Алеша, поколебавшись. — Он сейчас поливает розы.
— Поливает розы, — повторила она машинально, синие глаза вдруг вспыхнули болью. — Вот видишь тот дом? (Наискосок через улицу трехэтажный, ничем не примечательный дом.) Мы там жили в полуподвале. Там за оградой был сад.
Алеша оглядел местность и словно очнулся, спала пелена сна. Вон там писательский клуб, похороны Шрамма (в легком жанре)… и лица, лица персонажей, словно разыгравших сегодня под руководством доктора второй акт непонятной мистерии.
Вэлос подошел, сел за руль, машина тронулась, Поль сказала:
— Отвези нас с Алешей на Арбат, пожалуйста.
— Зачем? — он затормозил резко. — Там тяжелая атмосфера.
— Нет. Отвези.
— Поль, давай такси возьмем.
— Мальчик, я предупреждал, не лезь.
— А ты, дядя, не болей.
— Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно.
— Это ваш петушок пропел давно.
— Дети, в школу… — начал доктор проникновенно.
— Не трогай его! Ну?
— Ладно, отвезу я тебя в этот клоповник. Но учти: до завтра.
Машина рванула по Садовому кольцу на закат; красные лучи ударили в лица, преломляясь и множась в бесчисленных оконных осколках первопрестольной; зажегся в звездах Кремль; засверкал персидским покровом Василий Блаженный; квадрига коней взмыла к небу, послушная властной руке прекраснейшего демона; утонул бывший университетский садик в сумерках; вспыхнули неуместно стеклянные башни Калининского; нежная слабая луна встала над арбатскими переулочками; в последний раз взвизгнули тормоза.
Они сидели молча в сумерках как прежде: она на диване, он на полу. Квартира из семи комнат в царские времена принадлежала, соответственно, деду и отцу Кирилла Мефодьевича. Исторический вал уплотнений, дойдя до упора в сороковом, начал спадать — в конце концов их осталось семеро. Тысячелетняя «Осанна» («Спаси же!») воплем, шепотом, беззвучием, а чаще сомнением и отрицанием бьется в человеческие стены, однако в этой последней комнате не жестоким бессмысленным итогом, а милосердным кануном вдруг встала при дверях. Так показалось Поль — в золоте, зелени, пурпуре и лазури «Я возлюбил вас» — на миг показалось, забылось, вспомнилось, она бросилась сюда — откровение не повторилось.
— Чья это комната? Кто он?
— Защитник. Защищает в судах.
— Непохоже. Те с деньгами.
— Кирилл Мефодьевич, по-моему, бедный.
— Слабовато, значит, защищает?
— Соседи говорили, он знаменитость. Но он… — Алеша задумался в поисках слова, — чудак. Может, потому что в лагерях сидел много лет.
— За что?
— Соседи говорили: за шпионаж. Ты не верь, он…
— За шпионаж! — она рассмеялась нервно. — О Господи!
Испытанные в веках молоток, гвозди и две прочные доски от чудачеств излечивают не всех.
— Он лучше всех, — сказал Алеша убежденно. — Не считая тебя, конечно.
— Шпион и шлюха! — она опять рассмеялась.
Произнесенное слово — ее тайна? В грязном подвале серая тень, сладостный сквознячок раскачивает паутину, догорает лучина и заколачивают досками выход.
— Не верю!
— Вот еще! Так про меня Митя сказал.
— Последнее слово, да? Митя твой — подонок!
— Ну-ка замолчи, или я уйду.
— Подонок!
Она встала и пошла к двери, Алеша вскочил, загородил дорогу. Три недели убеждал он себя, что она такая и есть, да ведь не убедил.
— Ты для него на все готова!
— Ну и что?
— Ты для него…
— Да, на все. Для него.
— Зачем же ты связалась с паучком?
— Чтобы нельзя было вернуться.
— Да чего ради уходить-то?
— Ради свободы. Слыхал это сладкое слово — свобода? Произнесенное слово — ее тайна? Какие строятся на земле башни ради него, какие гвозди вгоняются — эх, любит некто посмеяться над человеком.
— Слыхал, от твоего мужа. Тебе не терпится от него освободиться?
— Не терпится.
— Не верю. Может, это гению необходим простор?
— Может быть.
— Чего ж он сам не ушел?
— Уходил, и не раз.
— И возвращался?
— Возвращался.
— Зачем?
— У меня необыкновенная кожа, он говорил.
В произнесенной горечи, в сарказме даже, в прозрачной темени Алеша обнял ее за плечи, подвел к дивану, встал на колени рядом, спросил, весь дрожа:
— Почему именно Вэлос?
— А что? Настоящий мужчина, с деньгами.
Произнесенное слово — ее тайна? Безумный аукцион, процент-товар, сладостное шуршание ассигнаций, золотой лик мира сего, и стучит молоток в энергичных лапах.
— Я тебе не верю. Почему ты называешь его Митя?
— Я называла?
— Да.
— Я так иногда чувствую. Когда вспоминаю незабудки на кладбище.
— Они тебя погубили, — неожиданно для себя сказал Алеша с отчаянием. — Эти двое. А как же я, Поль?
— Я не могу соблазнять детей, до этого я еще не дошла.
— Ты меня измучила.
— Значит, и до этого дошла. Господи, как бы мне умереть.
Произнесенное слово — ее тайна? Зияющая дыра, заколачивают ящик, покосившийся крест и сладостное забвение.
— Полечка, я не могу поверить, — заговорил Алеша, словно всего себя отдавая ей. — Я тебя спасу, вот увидишь. Они все не умеют любить и тебя не стоят, а я… хочешь, докажу? — он сел рядом и взял ее за руки. — Хочешь?
— Что докажешь?
— Поеду к Мите и все устрою.
— Плохо ты знаешь Митю.
— А если он не захочет, ты останешься со мной? — Он прижал ее руки к лицу. — Останешься?
— У меня будет ребенок.
Произнесенное слово — ее тайна? Какой ребенок, при чем здесь… что за чертовщина в конце-то концов! Однако жалость, нежность и непонятная надежда — намек на какой-то сад в цвету — забирали все сильнее, становились сильнее боли и желания. Он попытался объяснить ей это, кажется, не смог, но она слушала — они сидели, держась за руки, в старой комнате, где в потемках возлюбленные тени и слабый отблеск сквозит за окном в листве. Узкий луч спускается сверху, свет усиливается, неподвижное солнце любви горит в чужом саду, нет, в их саду — в нашем, они гуляют по а