ллеям, и как убедительно объясняет он, что смерти нет.
Алеша проснулся внезапно, зеленая прохлада, утро, одиночество. Уже понимая, что все безнадежно, выскочил в коридор и бессмысленно крикнул:
— Она ушла?
— Ушла, — подтвердил голос из первой щели. — Я сам открывал дверь.
— Когда?
— Двадцать минут восьмого, — отозвались из четвертой. — Позвонила и ушла.
— У нее свидание с Митей возле Киевского вокзала, — по-военному четко доложили из шестой.
Из третьей поправили:
— Не с Митей, а с Евгением.
А из пятой доброжелательно прошамкали:
— Не волнуйтесь, Алешенька, она записала наш телефон. Я сама ей дала телефон.
— Телефон! Она позвонит! С Митей! С Евгением! Я сам! Я сама! Жди! — вразнобой запел хор коммунальных сплетников, старинных друзей Кирилла Мефодьевича, живущих его заботами и жуткими криминальными историями.
Уже входя в комнату, он услышал кроткий безнадежный вопрос: «Васенька, это ты?» — подобрал розы с пола — они тоже были безнадежны, — поставил в фарфоровую вазу, сел на диван в тот угол, где сидела ночью она, и принялся ждать. Срываясь время от времени на бесполезные звонки (из очередной щели выползала фигура, завязывался никчемный разговор, он стоял рядом, сгорая от нетерпения: она может позвонить, а телефон занят!), но вообще сидел неподвижно в ее углу, сосредоточившись на презрении к себе, тоске и ожидании. Она позвонила в шестом часу вечера. Вначале Алеша не различал слов, как там, на перекрестке, только голос — далекий, усталый. Он сказал хрипло:
— Не понял. Повтори.
— Съезди в Милое, спроси у Мити желтую папку в комоде, в верхнем ящике — там работа. Если его нет, ключи в сарае над входом. Сможешь?
— Что я скажу Мите?
— Ничего не говори. Он не спросит.
— Поль, ты с Вэлосом?
— Да.
— Ну что ж ты делаешь?
— Попробую пожить.
— Что-что?
— Пожить. Я сегодня заеду, — добавила она, и тотчас измученные мысли его понеслись в ином, головокружительном направлении.
— Сегодня? Правда? Во сколько?
— До девяти ты управишься?
А вдруг нет? Вдруг там что-нибудь… Слушай, приезжай к девяти, позвони семь раз, дверь у Кирилла Мефодьевича вообще не запирается, входную тебе откроют. Полечка, ты приедешь, точно?
— Приеду.
— Тогда я побежал.
Нет уж, сегодня ночью он не заснет — определенная близкая цель зажгла кровь, закружила голову, умчала в путь, — и только перед знакомым зеленым забором вдруг остановился он, осознав, что сейчас увидит Митю. За забором, подвывая, мотались собаки. Он неуверенно отворил калитку, его обнюхали, узнали, заволновались радостно, но никто не вышел на крыльцо, не выглянул из окошка, не подал голоса. Меж золотыми шарами прошел Алеша к дому, потянул на себя дверь — она подалась с тягучим скрипом — тут ему стало действительно страшно. Он обернулся — собаки толпились у крыльца, сад пламенел, невыносимая тишина, — миновал веранду, вошел в узкий коридорчик, остановился перед дверью, за которой три недели назад слышались ему их голоса и смех.
Было темно, как в погребе. Чтобы прийти в себя, ощутить реальность, Алеша пошарил на стене справа от входа, нашел выключатель. Тусклый свет треснувшего фонарика озарил вешалку с темной одеждой, обои в пожелтевших цветочках, табуретку, тумбочку в углу. Картинку над дверью (только сегодня заметил): старинный пир за длинным убранным столом, какие-то люди в пышных дорогих одеждах с мольбой, страхом и недоверием смотрят на сидящего в центре человека, а над ним стрельчатое оконце с золотым деревцем в синеве. Он толкнул дверь и шагнул через порог. Комната была пуста, — Алеша перевел дух — пуста, но как будто только что кто— то покинул ее: примята вышитая подушка на диване, на пол свесилось одеяло, на столе раскрытая авторучка с золотым пером и лист бумаги: «Пошел в больницу, рассчитываю скоро вернуться. Митя».
Жив! Алеша опустился в кресло с высокой спинкой, облокотился о стол. Он жив и вернется, и она попробует пожить, однако ощущение гибели — чьей? его? ее? старого дома?.. какой-то всеобщей гибели — не проходило: отзвенели их голоса и смех в низких комнатах, отзвенят другие голоса в других комнатах, отцветет сад, все пройдет, кончится и остынет, сгниют две доски, осядет камень, сотрутся буквы… но одно лицо… сейчас, пока не поздно!.. синие глаза и пунцовые губы, на которые больно смотреть! Алеша поднялся стремительно, нашел в комоде желтую папку, вышел: скорее! Скорее переступить этот дом, этот сад, записку и золотое перо — к ней!
На крыльце тихо, полукругом сидели собаки и коты и вопросительно глядели на Алешу. Из каких-то родных глубин всплыла детская считалочка: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной — кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не задерживай добрых и честных людей. Не задумывайся!» Он понял внезапно, что Митя не вернется, сел на ступеньку — зверье потянулось к нему за лаской, — тяжело вздохнул, принимая на себя бремя доброго и честного человека, царевича-королевича-сапожника-портного. Прошел на кухню, достал костей и рыбы из холодильника, накормил и напоил братьев меньших, отвел собак в сарай, разыскал там ключи, запер дом, повесил ключи на место и двинулся в путь.
Объяснить неизъяснимое трудно, почти невозможно, но… детали, образы и ощущения, собранные за последние сутки, выстраивались в таком порядке: русский гений и подпольный доктор, соединенные чем-то с детства (но ведь не убийством же!), дедушкин парабеллум и она — самое главное! — она меж ними, погибель (он чувствовал) и будущий ребенок.
— Почему она называет его Митя? Как их можно перепутать?
— Примите как данность, — ответил Кирилл Мефодьевич, выслушав сбивчивую речь. — Есть предел человеку, который лучше не переступать. Поезжайте к ней, а я займусь им. — Алеша пошел к калитке, тот добавил вслед: — Надеюсь, еще удастся как-то спасти.
— Что спасти? — Алеша обернулся.
— Их спасти. Друг для друга.
— Да ведь они расстались навсегда!
— Вряд ли. Не так-то просто расстаться с жизнью. Вы меня понимаете?
Понимать-то понимал, а как хотелось думать, будто он спешит на свидание к ней! Алеша воротился, сел на лавку рядом с Кириллом Мефодьевичем, отвернулся — слезы жгучие— горючие, небо чистое— вечернее, последние лучи, розы и купола. Милая Родина. Скудные селения, темные аллеи и Бежин луг. Занесенный снегом барак, двухэтажные нары, холод, боль, тьма, народ — очарованный странник в энергичных лапах, жизнь подошла к нечеловеческому пределу, но в ту ночь в начале весны сквозь стоны, мат, храп он услышал голос: «Оставь все и следуй за Мной». Оставить все — этот барак, этот народ, боль и тьму — значило оставить жизнь, и как легко и сладко было бы оставить ее и получить жизнь вечную. Однако он понял, что следовать за Ним — иной, куда более тяжелый и страстный путь. Он выжил.
— Поезжайте, Алексей, с Богом!
Забытое слово перешло от старика к юноше и послало в путь. Мы на неведомом пути и цель — тайна, но может быть… а вдруг это возможно!.. а вдруг расцветет еще новый пир на русской земле: Третий Рим, Третий Путь, Третий Спас!
Вчера отец нашел собак, всех троих, возле родничка. Крайне истощенные, сказал он, ослабевшие (возле самой воды останки — шкура и кости — на цепи, ну да, той дворняжки). У него оставался шестой обширный сектор — Никольский лес, и он, видимо, повторил наше последнее странствие, заблудился в оврагах, в болоте, выбрался на, травянистую тропку — послышался как будто слабый дальний скулеж, — он позвал: «Милка! Арап! Патрик!» — в ответ лай, вой, на которые и пошел он, еще не веря.
Да, это чудо (никак не могу опомниться). В искаженном моем, извращенном воображении все и все должны со мной погибнуть: и лес, и сад, и звери. Стало быть — нет? Неисповедимы пути, воистину так. Вэлос, по его словам Кириллу Мефодьевичу, высадил их из машины на развилке, у начала проселка к «Пути Ильича» второго сентября. Семнадцать дней! Господи Боже мой! Где бродили они, где блуждали, как выжили?.. Поначалу бесприютные псы двинулись к людям в совхоз: там запомнили Арапа и донесли отцу. Но он их там не нашел, значит, они покинули сытные помойки и побрели… не знаю, мы никогда не бывали в совхозе и его окрестностях — собаки не могли взять след. Вот если попали на кладбище… Поль была там с ними накануне дня рождения — странная история с незабудками, есть в ней запредельный загробный (мои незабудки) аспект, которого я не смею коснуться. Попросту боюсь, как ребенок бессознательно боится темноты, а я — своего вечного сна. Это мой кошмар: поиски детской могилы — при чем здесь она?.. При том, что у тебя есть детский дружок, интересующийся оккультными науками и к ним чрезвычайно способный… разумеется, это штучки Вэлоса. К черту! Итак, на кладбище они могли поймать след, а потом заплутаться в мертвом лесу, продираясь чрез безлиственные колючки, покуда не нашли родничок, полумертвые от усталости. Нежную Милочку отец взял на руки, за ним потащились Арап и Патрик — домой, сколько визга, любви и счастья!
Я слушал своих — мама сообщала подробности — и чувствовал редкий подъем сил душевных и физических. Любовь и счастье? Где мое «золотое» перо? Брось. Где мой «черный пистолет»? Почти под рукой. Но передышка была необходима, и я погрузился в стихию домашнюю, держащую как-никак на плаву. Пока она не спросила:
— Митя, а где твои тетрадки?.. Видишь ли, — добавила поспешно, — после той ночи, как ты приходил, я поднялась на чердак, вдруг ты записку… ты тетрадки забрал?
— А их на столе нету, что ли?
— Нету. Шкатулка Сонечкина стоит раскрытая — и все.
Сонечкой мама называет погибшую свекровь, а по заведенному порядку в «писательскую лабораторию» (в сущности, мы алхимики и тщимся добыть золото из ядов земных, недр подземных и испарений небесных) никто не ходил.
— Кто же взял рукопись? — заинтересовался отец. — Уж не тот ли, кто украл собак?
— Я помню наизусть, — пробормотал я, но не добавил: со мною кончится мир, которым я жил годы, в сущности, фантасмагория, но для меня не менее реальная, чем вот этот сентябрьский сияющий исход.