ачество. Хотите знать, что наступит?» — «Не хочу». — «Боитесь?» — «Есть предел для человека — священный страх, не дозволяющий касаться посмертия». — «Э, посмертие формируется тут, на земле — отчего б и не коснуться? Так вот, исполнится вековечная мечта человечества о светлом будущем, где навсегда прекратятся страдания и наступит полное абсолютное небытие». — «Вы имеете в виду Страшный Суд?» — «Ага. Битву при Армагеддоне, где победят вот эти самые простые нормальные люди, брошенные Богом, и получат наконец вечный покой. Все войны, восстания, смуты на земле подспудно исполняют эту великую метафизическую цель: борьбу с Богом за прекращение жизни». — «Вы полагаете, в этом заключается мрачный пафос фантазий Плахова?» — «Подчеркиваю: подспудный. Сам он этого, возможно, не осознает. И вообще — я пошел дальше».
— Гораздо дальше! — отрезал я. — Никогда не мечтал о самоистреблении человечества.
— Не мечтали, но опасались, правда? Ваш вопрос об изначальном изъяне в Творце разве не подразумевает в себе конец — прекращение, так сказать, «неудачного» творчества?
— Да, боялся. Раньше. Теперь я полностью положился на Его волю.
— Вы уверены, что полностью? Дмитрий Павлович! Вам не кажется, что какой-то собственный изъян, по слабости нашей веры, мы распространяем на силу высшую?
— Может быть.
— Вэлос твердит, что смертоносную энергию свою ощутил (или получил) в детстве на рассвете в Никольском лесу. Вы должны вспомнить, Дмитрий Павлович, и освободить себя и его.
— Ну, уж если фрейдист с психоанализом не смог…
— А мы попробуем любовью. «Там увидим, что прочней». Ваша жена, Дмитрий Павлович, ждет ребенка.
Из прохладных парящих сфер он сбросил меня прямиком в замкнутое пространство, где промышляют по высшему разряду, где душные драпри, стелется табачный дым и огонь играет в немецких стеклах (доктор не снял очки, поскольку обработать Кирилла Мефодьевича не в его власти, они из разных ведомств). Я молчал, а тот диалог у камина продолжался. «А что? Они боялись предсказания, а ребенка-то хотели, отказать я не мог». — «Наверное, она хотела ребенка от своего мужа». — «В какой-то точке (тут он, конечно, усмехнулся) мы с Митюшей для нее совпадаем». — «В какой точке?» — «Вы бы сказали: в падшей. На уровне плоти, земли, смертной страсти». — «Пусть так. Однако ваше ужасное единство с другом подорвано — она добровольно и свободно (как вы любите говорить) ушла от вас». — «Ну это мы еще поглядим, Митька ее не примет».
— Не… приму, — сказал я с усилием.
— Опять исполняете не свою волю?
— Свою.
Мне не хотелось спорить, доказывать. Все как-то померкло, помертвело, солнце померкло. Что такое ад? Каждому свое. Собачья цепь и танталовы муки при невыносимой жажде дотянуться до ключа запечатленного. Кровь на колымском снегу и в камере Орловского централа. Комната Верховного суда и высшая мера, которая исполняется каждый день, каждую ночь семь лет («не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз»), которая исполняется сорок седьмой год — всю сознательную жизнь отца. Тут же и моя мерка, небольшая, но… А если этот земной ряд (ад) перевести в вечность?
— В вечность без любви, — сказал я нечаянно вслух. Старик что-то отвечал, я не слушал, лишь последние слова дошли до сознания (кажется, из Матфея):
— «Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи». В своем неоконченном романе, Дмитрий Павлович, вы ведь обращались к Апокалипсису?
— Да. К тайне всадника на белом коне.
Глава двадцатая:КОНИ ИОАННА
«Тайна первого всадника на белом коне — начало и конец нашей цивилизации. Начало: единственное мгновенье! — Бог и сатана пришли на землю во плоти. Таинственный Жених и подставное лицо — премудрый змий, дух пустыни (пустота, жаждущая воплотиться?). Результаты воплощений — социальные и философские пиры на тронах и трибунах, трибуналы, кабинеты, подполья подсознания, международные банки, колымские просторы… Прием известный, даже банальный, интересно другое: догадываются ли подставные лица, что пропускают через себя сатану?
Впрочем, меня интересует всадник на белом коне (да к каждой строчке, к каждой мысли припутывается пустынный дух! Неужто они нераздельны для меня и нет спасения? Господи, помоги!). Итак, начало. Иоанн Богослов, страшные символы нашей цивилизации: четыре всадника, четыре царственных коня, лук, меч, мера и смерть.
Первый всадник на белом коне. Он пришел в венце, с луком в руках, „победоносный и чтобы победить“. Победил ли он? Тайна в суете двух тысячелетий, в драгоценном размере библейского стиха: и в потаенной иерусалимской горнице двенадцать избранных были с Ним, „и сатана вошел в одного из них“ (догадывался ли он? мешочек с деньгами, раскаяние и позор по пятницам), и сатана вошел в одного из них, и бесценный венец превратился в терновый, и милосердные руки выронили лук. Однако избранное число восполнилось, и двенадцать стрел остались в двенадцати сердцах странной любовью: „Я возлюбил вас“.
„Я возлюбил вас“! — и Жених, Таинственное Слово, на время вернулся к своим избранным, но вино уже превратилось в кровь, и пришел второй всадник, „чтобы взять с земли мир“. Он пришел с мечом в руках, на рыжем коне — и кроткий белый цвет смешался с багряными отблесками пламени на подземных римских алтарях, походных крестах и хоругвях, на святой чаше Грааля, монгольской коннице и киевском распятии, на византийской плащанице. Арийский возглас: „С нами Бог!“
„С нами Бог!“ — победоносное шествие Креста (ловкий подкоп, обезьяна в кабинете), и на смену средневековому „невежеству“ алтарей и распятий пришел прогресс (борьба за существование, естественный отбор, золотой стандарт) — одним словом, пришло возрождение. И пришел третий всадник, на вороном коне, и подмешал к бело-багряному отблеску черный, и принес в руках меру. И на смену арийскому возгласу: „С нами Бог!“ выдвинут языческий лозунг: „Человек — мера всех вещей“. И в расцвете Европы гордый человек, сверхчеловек, первый интеллигент, занялся делом — тайной золота, — и сатана вошел в него (и Фаусту это вроде бы сошло с рук — догадывался ли он, что не евангельское раскаяние и позор, а вечная молодость, лучезарное будущее и слава ждут его?), и сатана вошел в него, и „зло совершает благо“.
И „зло совершает благо“, и на закате Европы, когда миллионные бойни, пиры и продажи празднует сатана во имя блага, равенства, золота и лучезарного будущего, приходит четвертый всадник, на бледном коне, „и имя ему смерть, и ад следует за ним“. И в нашем бледном лучезарном аду, на исходе христианской цивилизации, выдвинут последний лозунг: „Ничего нет“. Нет Жениха, конец смыкается с началом, побеждает подставное лицо — пустота, ничто, абсолютная смерть, где ничего нет…» Митя услышал стремительный лай и выглянул в окошко: меж золотыми шарами брел странник в белоснежных одеждах, всего лишь Никита в английском летнем костюме, но душа не желала мириться со столь тривиальным фактом, покидать пленительные пределы бессонной ночи — и долго унималось сердце, глаза привыкали к августовскому полдню, пеклу, к плотному видению в золотых цветах. Никита стоял и молча смотрел вверх на Митю; вот шевельнулся, закачались, засверкали шары, словно жгучие лучи пронзили воздух, перехватили дыхание, остро потянуло назад в другой мир, под другие небеса. Митя крикнул неприветливо:
— Ну, что стоишь? Иди в дом. — Пропали на сегодня, а может, навсегда, страшные кони Иоанна — нет, остались навсегда, и в их грозном явлении все события этой пятницы получили для него какой-то мистический подтекст.
Они встретились в темном коридорчике, прошли в низкую прохладную комнату, сели в ветхие кресла у стола, закурили, Никита сказал, мельком взглянув на Митю:
— «Сигнал» свой привез показать.
Положил на вишневую бархатную скатерть тоненькую книжечку (на обложке деревце с ядовито-синими листьями — анчар, что ли?) и уставился в окно; меж тем как Митя разглядывал приятеля пристально, сам на себя дивясь:
— Что с тобой?
— А что?
— Какой-то ты деревянный.
— Голова болит, — соврал Никита, и в бойких желтых глазах его мелькнул, кажется, страх.
Митя полистал книжечку. «Закат Европы». Ну-ну. «Как я смотрел в пустые небеса, одна звезда, одна вечерняя и русская тоска…» Помню. «Сколько раз мне пришлось умирать от любви…» Не раз.
— И все же что с тобой?
— Тут вот какое дело… — начал было Никита и вдруг с силой ударил ладонью по столу. — К черту! Почему именно я должен?
— Это касается Поль?
— Ты знаешь?
— Догадываюсь. Но не знаю, с кем.
— С Жекой.
— С кем?
— С нашим Жекой. С Вэлосом.
— О Господи! — Митя расхохотался. «Однако свободен!» — дрожало, ликовало, звенело внутри; он попытался сосредоточиться на этом могущественном ощущении — не удалось, — свобода требовала немедленной реализации уже не в созерцании, а в действии. И он мгновенно подчинился этому требованию.
— Спутались они давно, — отрубил Символист, сделав ставку на здоровый реализм и правду-матку ради спасения друга; Митя жадно слушал: чем хуже, тем лучше! — Года два уж, наверное. Причем она сдалась сразу, с первого захода.
— Откуда тебе известно?
— Жека рассказывал. Его просто распирает. Еще бы! Эта женщина… — Никита осекся и безнадежно махнул рукой. — Мить, она же дрянь. Такая, как и все.
— Ну-ка помолчи!
— Дрянь! — заорал Никита. — Я бы выразился точнее, но из уважения к твоим чувствам придержу язык.
— Мои чувства свободны, — холодно отозвался Митя, собравшись с духом: ненависть уже давала силу если не жить, так продержаться. — Но почему именно Вэлос?
— Черт его знает! Вот я думал и надумал…
— Завидно было?
— Ну, старик, от тебя не ожидал!
— А что, отказался бы? Не отказался бы. Ты такой, как все, все такие, как все… — какие-то пошлости говорил он, тут же забывая, но один вопрос сквозь надвигающуюся боль, один— единственный… Он цеплялся за него, чтобы освободиться, он, конечно, чувствовал, что в нем ключ ко всему: — Почему именно Вэлос?