я схватка, похоть нетерпения на потных простынях. Митя поднялся, прошел в кабинет, взял с полки писательский справочник (тысячи функционирующих или, частью, уже погребенных членов в тисненном золотом переплете), выписал мельчайшим подпольным почерком адрес сокола (вот зачем понесло домой — за адресом), перебросил ремешок сумки через плечо, усмехнулся, прощупав кармашек, вышел в переднюю, открыл дверь и начал спускаться в новый мир, свободный от любви и благодати.
Однако даже сейчас он догадывался, что мир этот — не единственный (человек не может долго продержаться без тайны), как будто все писалась глава (в стиле трагедии, а может быть, пародии) с подтекстом из Иоанновых пророчеств: «и имя ему смерть» — туда звал небольшой и вполне материальный предмет в черной сумке. Вокруг этого центрального символа кишели обрывки, отрывки, отражения мира горнего и мира падшего, образы и образа — все перепуталось и разорвалось в душе. Это он был в потаенной горнице на закате, готовилось убийство, сквозь клочья грязных простыней цвели пунцовые розы и сияли галилейские лилии, наглый блеск чужого золота слепил глаза, небольшой и вполне материальный… Но, оказывается, еще светило прежнее солнце, дожидался малиновый «запорожец», Символист нервно вышагивал по тротуару и курил папироску в окошечке шустрый инвалид. Он совсем забыл о них (милосердные провалы в памяти меж обрывками разорванных миров), но этот последний обрывок был связан со справочником, почерком, предметом, припахивал кровью и мертвечинкой и легко вписывался в контекст. Он вот-вот поставит точку, соединит все со всем в смерти, если повезет — в ничто. Завыл мотор, в горних сферах воображения отозвалась серебряным звоном походная труба, взметнулся в подполье подсознания свист бичей, двинулись в путь.
— Теперь, Мить, на Герцена?
— Деньги вперед.
— Хочешь, дядя, заработать?
— Кто ж не хочет.
— Вот и работай. На Герцена!
— Герцен подождет. Он занят мировой революцией, а мы поедем на Страстной бульвар.
Так-то вот инженеры человеческих душ, крошечные фаусты, пережив в ту пятницу второе явление, включились в последнюю Митину главу.
На Страстном тем временем пир продолжался (широкое псевдоисторическое полотно, золотые анналы и скрижали, «гениальный кирпич» — по выражению завистников, но ведь успел!).
— За того, с кем мы всегда побеждали! — Мстислав Матвеевич встал, поднял стакан, звонок, коридор, дверь, кто-то смутно, сквозь застольные пары, знакомый на пороге.
— Пр-рошу к столу!
Кто-то рванул на голоса, за ним второй, уже определенно знакомый («писательский домик! свои люди!»), хозяин пополз следом.
Двенадцать человек за старинным овальным столом.
— Где жених? — окаянное словцо прилипло намертво, в чаду сталинизма и паров — звон трубы и свист бичей.
— Был, — донес наблюдательный собутыльник. — Только что. С невестой и юношей.
— Куда делся?
— К Левушке.
— К Левушке?
— Пошли, Мить. — И Никиту затрясло от непонятного мрачного азарта. — Знаю я этого Левушку.
Митя тотчас забыл обо всех, но в дверях его перехватил хозяин.
— Пр-рошу к столу!
— Им доктор нужен.
— Сейчас мы их вылечим. Стаканы! Пьем за отца народов!
— За которого? — Митя взял из чьих-то рук полный стакан. — За Бога или за сатану?
Во всенародном молчании чей-то злорадный смех, чей— то горестный голос:
— Бога нет.
Нет Жениха, потаенной горницы и двенадцати избранных стрел любви. «Я возлюбил вас»?
— Нет, — подтвердил Митя, и национальный напиток зажег кровь.
А Левушка уговаривал по телефону одну задорную студенточку, дело шло на лад («Мое последнее приобретение — „Георгий-Победоносец убивает змия“». — «Кого?» — «Змия». — «Ха-ха, трудно устоять». — «Так я жду?»), входной звонок, пылкое «Жду!» на страждущих устах, в душе тревожное: «Кого там черт!..»
— Ба, Никита!
— Где жених? — словно взорвались звон и свист, бичи и трубы.
— Чуть-чуть не застали. Проходите.
В кабинете соблазном для студенток сиял Георгий-Победоносец; хрустальные рюмочки на столике под ним отсвечивали западноевропейской жидкостью.
— И выпить не успели, невеста капризничает. Какая женщина! Вы ее знаете?
— Где жених?
— Семена Светлого знаете? «Боги гибнут» в «Худлите» по два с полтиной за строчку. (В жутковатой панике лукавый мусор: тираж, листаж, камуфляж.)
— Да знаем! — закричал Никита. — «Боги гибнут» в венке сонетов. Ну и что?
— Нервное расстройство — мерещатся склепы. Притом повадился являться по ночам юноша с огненными крыльями. «Сема, — говорит, — как тебе не стыдно».
— Яду в тебе, Лев…
— Мы с ним вместе лечились.
— Вэлос у Светлого? Вы это хотите сказать?
— Я ничего не хочу. Ни-че-го, — невесть откуда в руках драматурга оказался вдруг писательский справочник; Митя перехватил путеводный обрывок, Левушка сказал: — Давайте выпьем.
Они подошли к Георгию-Победоносцу, поднялись рюмочки. В нервном расстройстве вспыхнули багряные отблески пламени по золотому полю, взвился на дыбы царственный конь, поверженный змий покосился сатанинским оком, Митя забыл обо всем.
— А кто являлся к вам?
— О себе подумайте, молодой человек. А мы вылечились. Нет больше юноши с огненными крыльями.
Нет крестов и хоругвей, конницы, чаши и плащаницы. «С нами Бог»?
— Нет, — подтвердил Митя, и заиграла в жилах западноевропейская жидкость.
В семействе Светлых своим чередом шло чаепитие (ром «Святой Михаил» хорошо идет с чаем и вообще хорошо идет), зачитывался последний сонет, плелся новый венок «Во имя Человека!», смиренные домочадцы, звонок, легкий авторский сбой, любознательный Петруша.
— Светлые тут живут?
— У нас только папа Светлый. А мы все Потемкины. А вы кто?
Двух дядей пронесло мимо Петруши в «общую» комнату.
— Где жених?
— Был да весь вышел, — рука хозяина в гордом жесте на слове «грядущее».
— Куда?
— Не знаю.
— А если вспомнить?
— Люди добрые! — Бабушка склонилась в поясном поклоне. — Сема больной человек. Побойтесь Бога!
Запела было труба, но ее заглушил свист бичей.
— Как русский интеллигент, более того — как русский поэт требую официальной повестки!
— О Господи! — простонал Митя, Никита испугался.
— Семен Макарович, вы меня не узнаете?
Все члены одного Союза, более того — одной секции! Русский смех сквозь слезы.
— И все же — где жених?
— Мы говорили о любви, да, о любви. Невеста, странная, но прекрасная, вдруг встала и ушла. Здесь — тайна.
— Доктор — жених? — как недоверчив дивный детский взор. — Он страшила.
— Татьяна, уйми ребенка.
— Доктор поехал на вавилонскую башню!
— Татьяна!
— Он сказал в передней: «Теперь едем на вавилонскую башню на какой-то набережной».
— Ага! Высотка на Котельнической. Яков Маков, квартира шестьсот шестьдесят шестая. Этого паршивца там все знают. Татьяна! — «Святой Михаил» как-то между прочим распространился по золоченым стопочкам. — За диалектику?
— За что?
— За то, что, может быть, наше «зло совершает благо»?
— Это говорил сатана.
Борьба за существование, естественный отбор, золотой стандарт — вот человек и его мера: «Зло совершает благо»?
— Нет, — сказал Митя, забыв обо всем, и «Святой Михаил» огненной волной вошел в него.
Яков Маков сидел и ничего не делал, и ничего не пил, и вообще никогда не пил на своей башне в центре Москвы (бледный взгляд в окно, лучезарный, блаженный, успенский прах, масонский знак, египетские гробницы, кремации, урны, мертвые воды в государственных твердынях), звонок.
— Кто там?
— Свои.
— А именно?
— Члены Союза.
Пять замков, двое незнакомцев (Яков Маков общался с членами по партийной линии, собирая взносы и парадоксально имея репутацию «левого»).
Вопрос:
— Где жених? Ответ:
— Ничего не знаю. (Юморист — тертый орешек.)
Митя рассеянно устранил его, прошелся по пустынным респектабельным комнатам, хозяин с Никитой — неотвязные бубнящие тени, но он не помнил о них, остановился у окна… лучезарный, блаженный, масонский… мерзкое кладбище.
— Он был здесь.
— Это допрос?
— Товарищ Маков, — взмолился Никита, — вот мое удостоверение. Нам просто нужен старый друг детства Евгений Романович Вэлос.
— А зачем вам нужен старый друг вашего детства?
— Чтобы его убить.
— Остроумно! — Яков Маков повеселел. — Очень остроумно — убить детство. Шерше ля фам? Видел и скажу…
— Он шутит, — объяснил Никита. — Нам просто нужно поговорить.
— И только-то? А настроили было на трагедию. Но, разумеется, все кончится разговорами. Здесь все всегда кончается ничем.
— Не всегда! — Митя отвернулся от православного праха, от масонского ада. — На этой земле была и трагедия.
— Оптимистическая? — Яков Маков окончательно осмелел и развеселился. — Уж после нее-то точно ничего нет и не будет. Народ-богоносец принес свою ношу — сатану.
— Он принес себя в жертву. В жертву выбирается возлюбленное.
— Не смешите! Не избранный агнец, а стадо баранов пожертвовало Богом.
— Нет. Бога убили не мы, — сказал Митя и пошел вон из вавилонской башни.
Хозяин крикнул, засмеявшись:
— Не переживайте, Бога нет! И жениха вашего, должно быть, уже нет!
— Где его нет?
— На Садовой-Кудринской, тринадцать, квартира три.
Ничего нет в бледном лучезарном аду, только свист бичей, и никого не разбудит походное пенье трубы.
Между тем трое на Садовой-Кудринской — хозяин, левый и правый — находились под впечатлением («От чего лечит твой доктор?» — «Он специалист по душевным болезням». — «Возвращает утраченные души?» — «Скорее, излечивает от этой иллюзии». — «Душа — иллюзия?» — «Так легче. Ничего не болит». — «Да, но каким образом?» — «Энергия загадочного происхождения. Возможно, он использует заложенный в природе инстинкт смерти, энтропию, стремление в ничто». — «Черт возьми! Как сказали бы в свое время, сжигая доктора на аутодафе: использует силы ада». — «Отрадная картинка». — «Однако доктор нужен здесь: у него много работы». — «И невеста». — «Странная невеста. А ты его не боишься?» — «Побаиваюсь. Смерть надо полюбить больше жизни, говорит он». — «Ну и как, полюбил?» — «Нет. Пока нет»). Звонок.