С позиций психоанализа добровольное самооскопление выглядит полным абсурдом. Это то, чего не может быть. Как же понять этот чудовищный парадокс? Скопцом руководит страх смерти. Стремление избежать смерти – казалось бы, это и есть высшая степень жизнелюбия. Но если победа над смертью достигается ценой предательства любви, сознательного отказа от участия в продолжении рода, другими словами, ценой самой жизни, – разве это не означает полного, абсолютного торжества смерти?
Почему основоположники психоанализа, начиная с великого Фрейда, не использовали возможность познакомиться с явлением скопчества вблизи? Они не могли не знать о существовании в России такой секты. Поставив страх кастрации, в символическом понимании, в центр своих представлений о главных закономерностях психического развития личности, они не могли не задаться вопросом – что заставляет людей идти навстречу этому страху, и не в своих бессознательных фантазиях, а в реальных поступках? Допустим, исследователи, работавшие в Европе, были слишком далеки от российской жизни, их сдерживали языковые и культурные барьеры. Но в начале века уже и в нашей стране появились квалифицированные аналитики. Мне всегда казалось удивительным, что они тоже игнорировали скопчество. Но теперь, отдав немало времени попыткам мысленной реконструкции скопчества, я, кажется, понял, в чем тут дело. Аналитики просто капитулировали перед этим феноменом, предчувствуя, а возможно, зная точно, что он подорвет фундаментальнейшие основы учения – о вечной борьбе Эроса и Танатоса, влечения к жизни и влечения к смерти, созидания и разрушения.
Даже у маленьких детей, которым недоступен абстрактный смысл понятия смерти, уже можно уловить первичные зачатки страха перед неизбежностью конца. Но уже годам к восьми эта беспощадная реальность овладевает сознанием. Ребенок боится потерять родителей, близких, боится за собственную жизнь. Каждое явление смерти, с которым ему приходится сталкиваться, глубоко травмирует его психику.
Невыносимость этого груза заставляет вытеснить страх смерти из сознания. Он составляет мощную структуру в бессознательной сфере ребенка. Иногда страх прорывается в виде локальных опасений – мать не вернется, случится пожар, наступит голод. Отсюда же и многие навязчивые фантазии ребенка, кошмарные сны, дикие поступки, заставляющие усомниться в психической адекватности маленького человека.
Но на помощь ему приходит Эрос, могучий инстинкт жизни, ограничивающий власть Танатоса. Он сублимирует энергию страха в нечто позитивное. По-разному можно защищаться от мыслей о неизбежности смерти. Утешать себя тем, что это случится «не скоро», чего же огорчаться раньше времени? Рисовать в воображении фантастические картины прогресса медицины: к тому времени, как я состарюсь, врачи придумают какие-нибудь волшебные лекарства. Или просто ни о чем не думать, заглушать тоску весельем, шумными развлечениями… Это помогает. Но слишком уж тонка и непрочна эта защита. Только Эрос дает силы избыть непереносимую душевную тяжесть. Он питает любовь к детям, творческий дар, способность служить обществу – мы говорим, что все это создает иллюзию бессмертия, не более того, но ведь и нет у смертных других шансов продлить свое пребывание на земле, кроме уверенности, что ты не будешь забыт, останешься в памяти любивших и почитавших тебя людей…
Было бы легче думать, что скопцы составляли среди человечества какую-то особую породу, скроенную по необычным меркам. Но нет, они были такими же нормальными людьми, как и все их современники. И их опыт заставляет во многом переосмыслить этот в целом оптимистический взгляд на человеческую природу.
Эрос не может вырваться за рамки противоборства с Танатосом. Это исключено. Но обратное, оказывается, возможно: тотальное подавление, новелирование Эроса, принесенного в жертву инстинкту смерти. Именно этот инстинкт становится основным, да, пожалуй, и единственным в той мрачной фантасмагории, которая длилась столько лет и с таким громадным числом участников. Эрос же низводится до какой-то второстепенной, необязательной, обслуживающей роли.
Подробный анализ мечтаний об установлении скопческого рая на земле выявил поразительный феномен, над которым психоаналитики не имели повода задуматься: Танатос тоже имеет возможность переходить в либидо, он тоже способен сублимироваться, но все, чего касается его ледяное дыхание, приобретает особый характер – регрессирующий, разрушительный, деструктивный.
Скопческий рай не состоялся. Но можем ли мы сказать с уверенностью, что модель жизни, придуманная и в огромных масштабах реализованная скопцами, ушла в прошлое, не оставив после себя никаких следов?
«Интересный мужчина хочет познакомиться…»
«Примерно через полгода после того, как я решил, что жизнь кончена, Слава, мой приятель, принес мне десяток писем.
– Это вам, Леонид Петрович. Посмотрите, может быть, что-нибудь подойдет?
– Что это?
– Отклики на ваше объявление. Хотят познакомиться с вами.
– Но я же не давал…
– Ну и что, а мы решили сделать вам подарок и напечатали. «Интересный мужчина 42 лет хочет познакомиться…»
– Да ну, глупости! – сказал я, жадно глядя на письма. – Что тут может быть подходящего!
Слаб человек. Сколько я не говорил себе прежде, что объявления не приносят счастья, но могут доставить множество огорчений, а все же читал письма запоем, отвечал на каждое. Иные знакомства сразу увядали, иных я сам отшивал. В результате отсева и отбора дело дошло до встречи всего пять-шесть раз…»
Но даже эти, придирчиво отобранные Леонидом Петровичем «варианты» при ближайшем рассмотрении его надежд не оправдали. Одна девушка оказалась совсем не похожа на свой фотоснимок, с другой обнаружилась сексуальная несовместимость. А с третьей и в самом деле получилась большая неприятность. Началось все очень мило, она поселилась у Леонида Петровича, ухаживала за ним, играла в семью, но по легкомыслию навела на квартиру бандитов.
Почта между тем продолжала работать, новые письма приходили – и среди них письмо от Ольги, отношения с которой и заставили, собственно, Леонида Петровича взяться за дневник. Письмо было хорошее, а фотография – плохонькая, все вместе ничего не обещало, но случай неожиданно свел их на дне рождения. «Заглянув ей в глаза – зеленые, ясные, шалые, – я вздохнул про себя и ушел тихонько, чтобы успеть на метро».
Но раз были общие знакомые – встречи продолжались. Всегда – на людях, по каким-то посторонним поводам. Несколько раз Ольга побывала у Леонида Петровича в гостях, но и после этого, говорит он, долгое время еще ничего у них не намечалось.
«Однажды она спросила: „Так что, мне остаться?“ „Как хочешь“, – говорю. „А ты – хочешь?“ Кажется, я хотел. Точно не помню, но все это было нетрудно, играючи, необременительно.
Так это началось. Никакой особой радости – той, что пришла потом, неожиданно, как озарение, – не было. Было не плохо, вопросов я себе (и ей) не задавал. Ничем не старался привлечь. Маленькие подарки – знаки внимания… Я не считал ее своей, не думал, что она у меня есть, но привыкал, снисходя к ее недостаткам, радуясь достоинствам и вовсе не считая, что наша близость перерастет во что-то большее. Помню, что полусерьезно планировал, где поставить ее аквариум с рыбками, но мысли о постоянном присутствии Оли в моей жизни были чистой игрой: наоборот, мне нравилось, что вот наконец-то женщина, у которой есть где жить, и наши встречи происходят не по необходимости а по обоюдному желанию. Я еще рассуждал, что получил то, чего всегда желал: необременительные сексуальные отношения раз в неделю при полном душевном покое…» Ольга не скрывала, что Леонид Петрович – не единственный в ее жизни, но и это в тот период ему лишь слегка досаждало.
И форма этих записей, и сквозящая в них горечь показывают, что это – как бы преамбула к дневнику, вылившаяся на бумагу, когда события уже достигли финала или достаточно близко к нему подошли. Это придает повествованию оттенок некоторой литературности – к счастью, не слишком сильный, не ставящий под сомнение искренность автора.
«31 декабря
У меня в одиночестве «крыша едет», а видеть и слышать никого не хочу. Наваливается дикая депрессия. Не нахожу себе места. По всем приметам и гороскопам – время самое неудачное, сулящее мне всяческие потери.
Как всегда в моменты, требующие непривычной активности, хочется залечь, уйти в «башню» и писать книгу. Смутные видения преследуют. Бред тоски по чему-то прекрасному, недосягаемому.
Не разберусь в своих отношениях с Лелькой. Надо бы на нее молиться, а я все размышляю – нужно ли мне это.
3 февраля
Ну, вот. Тревоги (некоторые) позади. Машина куплена, зарегистрирована. Сегодня оформили доверенность на Лельку. Вечером приходил Виталий, и его отвезли (как это, оказывается, приятно!) домой на машине…
Что-то происходит, движется. Привыкаю к Леле, даже начинаю думать, что из этого что-то может получиться.
15 февраля
Вроде убеждал себя, что не так уж мне и надо, а вот тебе – как стали отнимать, завопил: «мое!»
К Ольге приехал Антоша, и они жили у меня (другого слова не подберу) с пятницы до понедельника. Я много слышал от нее про этого мальчика. Еще летом он упал в метро и сильно расшибся. Лелька с ним возилась, как с ребенком, пыталась устроить в Москве – в маленьком городке, где он живет, негде учиться (он немного рисует). Теперь даже трудно вспомнить, что чувствовал, как к этому относился… И вот он приехал снова, Леля привела его ко мне. На следующее утро она уехала на дежурство. Антон поднялся тихо, как мышка. Умылся – и простился. «Ты к Оле сейчас?» – спросил я светски. «А куда же мне еще?» – трагически сказал юноша. Забрал свою сумочку. Я остался с немножко виноватым ощущением радости, что больше его не увижу. И вдруг – звонок: «Ну, мы скоро приедем, ты не против?» Тут уж я сказал: «Ну куда же вам деваться…» «А если бы было куда – то против?» «Да, против». Смеется недобро… Приехали с ликером, как голубки. Я подхватился, позвонил сестре, поехал к ней, остался там на ночь.