– Мы же никаких фотографий авторов до сих пор не давали.
– До сих пор нет, а на этот раз дадим.
– Ведь ни один толстый журнал не печатает фотографий публикуемых авторов, – пытался изо всех сил отбиться от трудноисполнимого задания Чайников. Но Кавалергардов был непреклонен.
– Другие нам не указ. Фотографию дать обязательно, – раздраженно проговорил главный и положил трубку.
Из всего этого можно было заключить, что Илларион Варсанофьевич в тот день, отдавая себя самым разным делам, продолжал неотступно думать об открытом гении, по-отечески печься о нем и столь сильно взбудоражившее его событие оставалось для него главным.
И на следующий день Кавалергардов явился в редакцию одним из первых, чего не упомнит даже Лилечка, начавшая работать в «Восходе» всего неделю спустя после того, как Илларион Варсанофьевич получил в свое владение журнал.
Явившись в редакцию, Кавалергардов опять первым делом прошел к Чайникову. Аскольд как всегда стоял у окна и меланхолически созерцал унылый двор, ничего, впрочем, не видя на этот раз, а тупо соображая, где ему раздобыть биографические сведения о неведомом Акиме Востроносове, да еще и его фотографию?
Входя, шеф пнул ногой дверь, раздался глухой стук, который отозвался каким-то образом в спине Аскольда. Он пугливо обернулся. Кавалергардов потребовал конверт, в котором была получена рукопись Востроносова. Конверты Чайников хранил свято, по значившимся на них обратным адресам отправлялись ответы. К каждой рукописи прикалывался так называемый паспорт вместе с конвертом. Но так как рукопись Востроносова пошла сразу к главному редактору, а от него, как мы знаем, без промедления в набор, то конверт прикалывать оказалось не к чему и потому, должно быть, он странным образом затерялся. Во всяком случае на столе Чайникова его не оказалось. Не было конверта и ни в одном из ящиков письменного стола, которые с величайшей тщательностью были обследованы еще вчера. И теперь Аскольд стоял перед грозным шефом в самом растерянном состоянии, какого давно не испытывал.
Чтобы сообразить, что же отвечать в данном случае, Аскольд пока начал суетливо выдвигать ящики письменного стола и доставать из них все, что там хранилось. А хранились там не одни рукописи и различные бумаги, а ссохшиеся перчатки, две пустые четвертинки, возможно, оставленные еще Степаном Петровичем, судя по которым можно было подумать о том, что Чайников занимается в рабочее время выпивкой, чего на самом деле никогда не случалось, и еще в одном из ящиков оказались самым необъяснимым образом старые грязные ботинки…
Надо сказать, что при виде всех этих странных предметов Кавалергардов не стал делать Чайникову выговора, а лишь укоризненно покачал головой, потребовал во что бы то ни стало разыскать злополучный конверт как можно скорее и удалился, оставив бедного Аскольда в еще большей растерянности.
Конверт был необходим, нужен был позарез. Но где его взять? И никто не мог подсказать, где он может быть. То ли вчера Чайников случайно смахнул его со стола и он попал в корзину, а оттуда все выгребла усердная Матвеевна, то ли выпал, когда носились с рукописью по редакции? Сколько Аскольд ни напрягал память – никакой зацепочки!
В поиски включились секретарша Лилечка и оба зама, на ноги была поднята корректорская. Но и это не дало никаких результатов. Тогда вызвали и допросили Матвеевну, до прихода сотрудников убиравшую кабинеты. Но и она ничего утешительного сообщить не смогла. Вместе с Чайниковым ее откомандировали исследовать стоявшие во дворе мусорные контейнеры, куда курьерша выносила все, что подвертывалось под ее проворную метелку. Но контейнеры оказались пустыми, их содержимое, по всей видимости, стало уже достоянием ассенизационного хозяйства.
На этом поиски зашли в тупик. Положение становилось безвыходным – ни о каком врезе, ни о каком фото гениального автора теперь и речи не могло и быть. Отыскать бы хоть какую-нибудь ниточку следа Акима Востроносова и то бы хорошо. Но где же ее отыщешь?
В кабинете главного редактора царила подавленная атмосфера. Кроме Кавалергардова там были оба зама, прескверно чувствовавший себя Чайников, растерянные Лилечка и Матвеевна. Нужно было что-то срочно предпринимать, но никто не мог даже подсказать, что же именно следовало делать.
Насупленный Кавалергардов тяжело прохаживался по голубому ковру, растерянно молчали замы, втянул голову в воротник, будто в ожидании удара, хуже всех чувствовавший себя Чайников, полное сочувствие выражало лицо Лилечки, а Матвеевна, хотя и скорбела заодно со всеми, но вместе с тем была полна решимости дать отпор, если бы кто-то вздумал переложить на нее вину за происшедшее. Но этого никто не собирался делать, ибо пресловутым стрелочником в данном случае был лишь один Аскольд Аполлонович. Илларион Варсанофьевич остановился возле него и, глядя с укоризной, проговорил:
– Как же это вы, а?
Этот грозный вопрос в недавние времена мог быть введением к еще более грозному редакторскому разносу. Но на этот раз разнос не состоялся. Как раз в эту минуту первого зама Петра Степановича осенила, как ему показалось, вполне плодотворная идея, которую он незамедлительно и высказал:
– А не было ли в конце рукописи адреса автора?
– Не было, – не колеблясь, мрачно сообщил Кавалергардов и заверил: – Я это твердо помню.
– Может, хоть город был указан? – не отступался от своей догадки первый зам.
– Был указан город? – повернулся к Чайникову Кавалергардов.
Тот недоуменно пожал плечами и честно признался:
– Не помню.
– Да и что может дать город? – безнадежно махнул рукой Илларион Варсанофьевич. И это прозвучало упреком Петру Степановичу – мол, не лезьте с глупостями.
– Ну как же? – осмелился настаивать на своем первый зам. – Можно будет связаться с адресным бюро того города, Востроносовых, я полагаю, не так уж много во всем Советском Союзе. По телефону позвонить дело пустое…
– А, пожалуй, и верно, – переменил свое мнение Кавалергардов, – вы, Петр Степанович, отправляйтесь в корректорскую или в наборный, куда угодно, разыщите и обследуйте рукопись.
На том и порешили. Часа полтора ждали Петра Степановича с какими-нибудь вестями. Издательство находилось минутах в трех ходу, но задержка вышла из-за того, что в корректорской рукописи не оказалось, а в наборном цехе ее разбросали по машинам и долго не могли установить, кто именно набирает ее последние страницы.
О том, что рукопись гениальная, наборщики не знали и не догадывались, набирали ее с полным спокойствием, как и все другие рукописи, которые во множестве проходили через их натруженные руки ежедневно. Они не смеялись так, как некогда безудержно хохотали их далекие предшественники, набиравшие бессмертные «Вечера на хуторе близ Диканьки», не млели от восторга, так как, вполне возможно, не были тонкими ценителями изящной словесности, а все усилия сосредотачивали на том, чтобы выполнить и перевыполнить производственный план и обеспечить себе и цеховому начальству прогрессивку и премии. И только набиравший самые последние страницы гениальной рукописи наборщик, как видно, менее других пекся о прогрессивке и премии, так как отлучился из цеха, не поставив об этом никого в известность, и отсутствовал добрых полчаса. Может быть, мы напрасно упрекнули его в небрежении прогрессивкой, ибо допустимо, что этот наборщик надеялся наверстать упущенное и вполне возможно ему удалось бы это сделать. Но в данном случае факт остается фактом: его пришлось ждать полчаса. Когда он явился и показал злополучный оригинал, то Петр Степанович увидел содержание повести и более решительно ничего.
С этим известием он и вернулся в редакцию, и оно снова повергло всех в уныние. Степан Петрович предложил было связаться с министерством внутренних дел и через него в порядке всесоюзного розыска отыскать автора. Предложение это было признано дельным, но пока с такой крайней мерой решили повременить.
Приближался час назначенного заседания редколлегии. Матвеевна держала наготове огромный, едва ли не трехведерный самовар, составлявший завидную достопримечательность редакции, – ни в одном другом печатном органе не было такого огромного самовара, а Лилечка готовила обязательные для этого случая бутерброды.
В «Восходе» заседали по-старинному домовито, попивая чай и жуя бутерброды. Поэтому, может быть, несмотря на все внешние бури, частенько гремевшие вокруг журнала, заседания редколлегии неизменно проходили в мирной и покойной обстановке. Парламентские приличия соблюдались неукоснительно.
В редколлегию входило пятнадцать человек – пятеро, включая, естественно, главного редактора, были сотрудники редакции, трое иногородние, один уважаемый общественный деятель, еще один представитель научной общественности, а остальные пятеро – литераторы, молодые и старые, в числе их Артур Подлиповский, сравнительно еще молодой, но уже весьма модный романист, Гавриил Попугаев, представитель старшего поколения нашей литературы, которого называли даже одним из фундаторов, то есть основателей Союза писателей. Попугаев давно уже ничего не писал, все обещал разродиться мемуарами, но дальше обещаний дело не шло. Однако старик любил заседать в президиумах, числиться в редакционных советах и редколлегиях. А в остальном был безучастен и потому безвреден. В редколлегию входили еще два поэта – представитель среднего поколения Дмитрий Безбородько и совсем юный Игнатий Раздаевский. Входил в состав редколлегии «Восхода» еще и очеркист Василий Постоялов, числившийся одним из самых деятельных «деревенщиков», бойко решавший любые сельские проблемы и наставлявший всех и каждого, как следует трудиться на полях и фермах.
Не все эти деятели регулярно собирались на заседания, иногородние, представитель научной общественности и общественный деятель вообще никогда не переступали порога редакции, они считали, что с них довольно и того, что своими фамилиями они украшают обложку журнала. Остальные приходили в весьма редких случаях, предпочитали общаться непосредственно с Кавалергардовым, и то лишь тогда, когда этого требовали их собственные дела.