Акиму понравилась эта калитка, в Ивановке таких и даже отдаленно похожих не было. Но больше всего его удивила все же сама дача. И с улицы она производила сильное впечатление, хотя и была едва ли не наполовину скрыта высоким забором, но вблизи это было поистине монументальное сооружение. До сего дня Востроносов и представить себе не мог, что бывают такие дачи.
К крыльцу вела широкая, выложенная из красного кирпича ухоженная дорожка, обсаженная ровно подстриженным зеленым кустарником в белых, издающих слабый и приятный запах цветах. Перед домом пестрела огромная разноцветная клумба, в центре которой возвышались яркие пионы. Узорный ковер, расстилавшийся перед домом, дополняли симметрично разбросанные вокруг главной клумбы еще клумбочки поменьше. Такого цветника не было в Ивановке даже на площади перед зданием поселкового совета, хотя и там были высажены цветы, но их все же было куда меньше и не такие красивые.
Востроносов не успел как следует разглядеть всего этого великолепия и насладиться им, так как, увлекаемый Кавалергардовым, вскоре оказался на огромной веранде, такой огромной, что в нее можно было въехать на автомобиле. Веранда была богато обставлена и похожа на хорошо убранную гостиную. Но и здесь хозяин и гость не задержались.
Илларион Варсанофьевич, указывая гостю дорогу, провел Акима в большой зал, размерами своими никак не уступавший веранде. Зал этот обставлен и убран еще лучше, нежели веранда. Стены увешаны картинами, декоративными тарелками и тарелочками, на многочисленных полочках стояли всякие фарфоровые безделушки. Но особенно внимание привлекли отполированные и скупо раскрашенных коренья, искусно обработанные и изображавшие то фантастические человеческие фигуры с утрированными чертами, то сказочных ведьм, чертей, чудовищных птиц и зверей. Пол был покрыт огромным ковром, в центре которого стоял большой круглый стол, увенчанный вазой внушительных размеров с пышным букетом свежих цветов. Но истинным украшением зала был черневший закопченной пастью камин, выложенный старинными изразцами и уставленный поверху музейными безделушками.
Все, что видел здесь Аким, производило впечатление не совсем реального, а несколько условного музейно-театрального мира. Вроде бы все это уже где-то было видано – то ли в разных музеях, то ли в каких-то театральных постановках, а может быть, и в заграничных фильмах, где с особым нажимом изображается шикарная жизнь. И потому все так плохо воспринималось как живая реальность, достоверная и осязаемая, как обычная жизнь, пусть не твоя, чужая, но повседневная, для кого все столь пышное великолепие ежедневная обыденность.
Едва гость и хозяин оказались здесь, как тут же откуда-то, Аким этого не заметил, впорхнула цыганистого вида красавица в светло-коричневых, плотно облегавших стройные ноги и крутые бедра заграничных брючках, в ярко-малиновой кофточке с золотыми пуговками и кокетливыми погончиками на плечах. Ее можно было принять за избалованную громким успехом актрису, даже за кинозвезду. Но она не была актрисой, как не была и кинозвездой. В сущности, она вообще никем не была.
– Знакомься, Киса (Акиму послышалось Киса, а возможно, на самом деле Кавалергардов назвал женщину Китей или Катей), знакомься и млей, – повысил голос Илларион Варсанофьевич, – перед тобой гений! Да, да, самый настоящий юный гений!
Красавица томным жестом, дежурно улыбаясь, протянула белую мягкую, благоухающую пьянящими духами руку. Аким зарделся и смешался и оттого, что его назвали гением – в шутку, конечно, отметил он про себя, и оттого, что такая красавица с царской снисходительностью протягивала ему руку. Что делать с этой рукой – только ли пожать или поцеловать, – он не знал, потому как до сих пор никому еще руки не целовал и не представлял, как это следует делать. От растерянности Аким лишь едва коснулся кончиков пальцев красавицы и поклонился для чего-то, сгорая от стыда за свою неловкость.
Красавица смерила Акима пристальным завораживающим взглядом, а Илларион Варсанофьевич, не обращая никакого внимания на происходящее, взял с низенького стола возле камина одну из винных бутылок. Их там стояло три и все уже початые, заткнутые замысловатыми пробками – одна изображала чью-то рожу с резкими чертами, другая – искусно вылепленный букет цветов, а из пробки третьей бутылки высовывался круглый рожок. Вот из этой-то бутылки хозяин наполнил два стоявших тут же фужера и предложил гостю выпить.
– С дороги пользительно, – заверил Кавалергардов, потягивая золотистый напиток.
Аким хотел было отказаться, к вину он не был еще приучен, но видя, с каким удовольствием потягивает хозяин, и сам не удержался от того, чтобы не попробовать. Вино оказалось не крепкое и приятно освежающее.
Опорожнив бокал и дождавшись, когда это сделает Аким, Илларион Варсанофьевич скомандовал:
– А теперь под душ!
Ванная комната тоже немало удивила Акима своими внушительными размерами, огромным, во всю стену зеркалом в овальной позолоченной оправе, какие раньше украшали купеческие особняки, и туалетным столиком под этим зеркалом, на котором теснились во множестве всякие флаконы и флакончики, о назначении которых он даже не догадывался.
После обеда, обильного и неторопливого, во время которого Аким много раз смущался, все время думая с опаской о том, что он обязательно делает что-то не так и не эдак, превратившегося для него в настоящую пытку, хозяева пригласили гостя пройтись по участку, подышать воздухом.
Участок был столь обширен, что за домом и за садом, как показалось Акиму, тянулась самая настоящая роща из русского разнолесья – сосен, елей, берез, осин, орешника, малиновых зарослей и мелкого подлеска. Ходить по высокой, редкой, порыжевшей от солнца траве, обильно усеянной сосновыми и еловыми шишками и перепрелым валежником, было неудобно, но настоянный на дневной жаре воздух был столь ароматен и густ, богат терпкими сосново-еловыми запахами, что это маленькое неудобство искупалось с лихвой.
Кавалергардов, Аким и красавица-дама в малиновой кофточке с кокетливыми погончиками гуляли не более получаса, разговор вели самый незначительный – о деревьях, травах, птицах, в большинстве своем смолкших к этой поре. Разговор этот был легок для Востроносова, природу он знал много лучше своих собеседников и чувствовал себя куда свободнее, чем за обедом. Сказав несколько слов о сухом жарком лете и частых лесных пожарах, Кавалергардов начал все чаще и все аппетитнее позевывать, его жена-красавица, заметив это, спросила:
– А ты, папочка, баиньки хочешь?
– Да, вздремнуть часок бы в самый раз, – ответил Илларион Варсанофьевич и предложил повернуть к дому.
Акиму отвели комнату наверху, где стояла широкая деревянная кровать. В комнате еще был письменный стол, диван, платяной и книжный шкафы, словом, все необходимое для того, чтобы можно было жить в полное удовольствие. Но комнатой этой, как видно, пользовались не хозяева, она предназначалась лишь для гостей.
Акима провела сюда по деревянной лестнице сама красавица-хозяйка. Толкнув дверь, она указывала на кровать и сказала:
– Располагайтесь как дома, – и многозначительно улыбнувшись и сверкнув цыганскими выразительными очами, добавила, выделяя особой интонацией: – Молодой гений.
Востроносов хотел поблагодарить даму, но опять смутился, ему послышалось в ее последних словах ничем не прикрытая насмешка. А может быть, и нет, возможно, это всего лишь привычная манера разговаривать с малознакомыми людьми в этаком шутливом и слегка ироническом тоне? Аким не стал в этом разбираться, его и в самом деле клонило ко сну.
Оставшись один, он задумался, где ему лучше лечь: на кровать или на диван? Он не знал, сколько предстояло пробыть на этой даче, рассчитывал, что, может быть, еще сегодня поздней электричкой сможет укатить в свою Ивановку. Если так, то какой смысл мять аккуратно застланную постель и пачкать чистое белье? С опаской поглядывая на дверь, он снял неказистые туфли-сандалии, которых вдруг застеснялся, подумав, что в такой обувке тут и огород копать не ходят, снял несвежие носки и, ступая на цыпочках, осторожно приблизился к кровати, взял подушку и улегся на голом диване.
Оглушенный всем, что с ним произошло за день, Востроносов уснул мгновенно и проспал до темноты. Он спал бы и дольше, если бы его не разбудили доносившиеся снизу голоса. Со сна не сразу сообразил, где находится, а потом все припомнил, проворно поднялся и критически оглядел себя – мятые брюки, мятая тенниска, – и с ужасом подумал, как он в таком виде предстанет перед Кавалергардовым, его манерной женой, а может быть, даже и перед их гостями.
Аким после некоторого раздумья решил, что лучше всего не спускаться вниз. Осторожно ступая, он положил подушку на прежнее место, взбив, чтобы не видно было, что он ее касался, обулся и сел к столу, раскрыв первую попавшуюся книжку из тех, что лежали стопкой тут же.
Но читать не смог, не давали покоя тоскливые мысли о доме, о родителях, которым он не сказал, что задержится, так как сам не предполагал этого, они теперь его ждут и будут ждать допоздна, чего доброго и до утра не лягут спать, а потом начнут паниковать. От этих мыслей Акиму сделалось так тягостно, что захотелось сейчас же потихоньку спуститься вниз, проскользнуть каким-нибудь таким образом, чтобы никто не увидел, и удрать, чтобы поскорее оказаться дома, хоть под утро, но непременно дома.
И такая тоска по дому охватила Акима, что он и в самом деле удрал бы, ни минуты не колеблясь, и поступил бы, откровенно говоря, безусловно правильно, если бы знал ходы и выходы в этом пугающе огромном доме и если бы знал еще, в какой стороне тут станция и сколько надо ехать до города. Но ничего этого наш герой не знал и потому тоскливо думал о несбыточности своего простого желания до тех самых пор, пока к нему не поднялся Кавалергардов.
– Глаза продрал и сразу книгу, а мы тебя ждем, понимаешь! – добродушно пробасил Илларион Варсанофьевич, взял Акима под руки, приподнял со стула и добавил: – Пойдем, пойдем.