– Там же гости?! – испуганно проговорил Востроносов.
– Ну и что?
– А я в таком виде.
– Это, братец, неважно. Что вид, вид ерунда, дело поправимое, важен ты сам.
Кавалергардов тянул Акима вниз по лестнице, наставляя:
– Ты главное, не тушуйся, сделаешь что не так, не обращай внимания, увидишь, как делают другие, поправишься. Ты человек наблюдательный, быстренько все схватишь.
– Вот, знакомьтесь – Аким Востроносов, – громко объявил Илларион Варсанофьевич, указывая на стоящего рядом юношу, и продолжал: – Запомните это имя, скоро его узнает весь читающий мир. Да, да, весь читающий мир. Следующий номер «Восхода» мы открываем его повестью «Наше время». Смотрите, не проморгайте. Проморгаете, локти кусать будете.
Акима усадили на самое почетное место по правую руку от хозяина. За столом сидело не менее десятка гостей, среди них кое-кто показался Акиму даже знакомым, хотя он и видел всех в первый раз.
Закусывая, Востроносов робко поглядывал на гостей. Особенно знакомым ему показался мужчина средних лет с нависавшим на лоб чубом и тяжелым подбородком. Видеть он его раньше не видел, но человек этот казался знакомым. С трудом Аким припомнил, что, кажется, именно этот человек вел популярную телепередачу «Слово и жизнь», которую он старался не пропускать. Рядом с ним сидела женщина с испитым бледным лицом, затянутая вся в черное, черноволосая, с нависавшей до самых глаз ровно подстриженной челкой.
Перехватив взгляд Востроносова, перескакивавший с одного лица на другое, Кавалергардов спохватился:
– Прости, дружок, тебя-то я всем отрекомендовал, а тебе никого не представил. Моя оплошность, сейчас исправлюсь. Хотя вскоре ты их не только в лицо будешь знать, а непременно сойдешься с ними близко. Своя братия. Итак, вот этот чубатый – Коренников, часто по телевизору красуется. Кстати, Захар, ты Акима запланируй в одну из своих передач. В ближайшую, не откладывай надолго.
– В ближайшую при всем желании не получится, – возразил Коренников, – телевидение это такая махина, не вдруг раскачаешь. Летние передачи по зиме записываем, зимние – жарким летом. Но помнить буду, раз ты рекомендуешь.
– А по-моему, таскать по телевидению, по экранам, по разным выступлениям – это только портить молодой талант, – вступила в разговор женщина в черном, едва приоткрывая при этом тонкогубый большой рот.
– Ну это ты, матушка Зоинька, зря. Перед тобой не талант, а гений, – опять не согласился хозяин стола. – Имеющий уши да слышит – гений! Согласен, во всем нужна мера, но слава гению не помеха.
– И гению надо работать, – стояла на своем Зоинька. – Гении – это волы, сказано не нами, но справедливо сказано.
– Я бы на это мог ответить: гений и работает как гений, его общей меркой нельзя мерить. Насколько мне известно, одним из самых плодовитых писателей был Лопе де Вега. Одних пьес оставил, кажется, более трехсот! Чтобы сочинить столько, надо спины не разгибать, от письменного стола не отходить, а современники утверждают, что этого Лопе постоянно в кафе видели. И таких примеров история литературы хранит предостаточно. Кстати, – обратился Кавалергардов к Акиму, – дама, которая заботится о том, чтобы ты не разменивался на всякие там рекламные выступления, наша известная поэтесса Зоя Огненная. Слыхал поди. Жутко талантливая женщина.
Востроносов посмотрел на поэтессу и заметил, что ее нисколько не смутили слова о том, что она жутко талантлива. «Должно быть, здесь такими вещами не смущаются», – сделал вывод Аким.
Хозяин стола представил и других гостей, почти все они были соседями по дачам, некоторые пришли с женами, другие без.
Когда изрядно было съедено и выпито и в заключение подано кофе с мороженым, гости начали выходить из-за стола и рассаживаться в креслах и на диванах, Кавалергардов оповестил:
– А теперь, друзья, я хочу вас познакомить с отрывочками, только с отрывочками из повести нашего уважаемого только что открытого нами гения. – Он сказал последние слов с такой значительностью, что все должны были понять – открыть гения куда важнее, чем быть гением. – И еще вот что хочу заметить: вы первые, кто услышит строки из этого замечательного произведения.
Илларион Варсанофьевич прочитал несколько лирических пейзажных зарисовок и колоритных жанровых сценок. Читал он хорошо, выразительно. Когда Кавалергардов начал, Аким от страха сжался: а вдруг его проза не понравится присутствующим, вдруг это не так хорошо, да он и вправду считал, что это не так хорошо, как преподносит размашистый и самоуверенный человек. Но когда начал вслушиваться, то приободрился, почувствовал, что вроде бы и не так плохо.
Кавалергардов сделал паузу, снял с носа очки, оглядел присутствующих и победоносно спросил:
– Какая лепка характеров, а? Как скуп на детали, но обратите внимание, каждая к месту, любая метко схвачена, истинная находка. Зрение прямо-таки бунинское. – И обернувшись к Акиму, задал ему вопрос: – Где ты, братец, откопал этих людей, как узнал их, проник каждому в самую душу?
– Да я их с детства знаю, – изумился Востроносов, – они же все в нашей Ивановке живут.
– Мой вам совет, молодой человек, – подала голос поэтесса Огненная, – никуда не уезжайте из своей Ивановки, живите там до старости в окружении своих героев.
– Это вы, Зоинька, зря, – с некоторой укоризной возразил Каваларгардов, – тут я решительно не согласен. Нашему Акиму нужна столица! Только в столице окрепнет и развернется в полную силу его дарование. И он нужен столице!
– Шолохов всю жизнь прожил в Вешенской и ни в какой среде не нуждался, – парировала Зоя Огненная.
– Ну вы еще Толстого в пример приведите, про Ясную Поляну начните нам толковать.
– Что ж, пример не так плох, – не сдавалась Огненная, как видно, не привыкшая уступать.
Но и Илларион Варсанофьевич был не из тех, кто легко сдавал свои позиции.
– Вот вы привели в пример Шолохова и согласились, что и Толстой может служить образцом. Их все в подобных случаях называют. А я вам скажу: вы все, в том числе и вы, милая Зоинька, ошибаетесь. И сильно. И Толстой и Шолохов лишь исключения из правила, а не само правило. Никто не дает себе труда посчитать, сколько же тех, кто, начав творить в провинции, перебрались затем в столицу, где их талант окреп и расцвел. Таких, скажу я вам, устанешь и перечислять, скольких художников, писателей, артистов, ученых пригрела на своей мощной груди, можно сказать, вскормила и вспоила столица. Возьмите-ка цвет столичной творческой интеллигенции и поинтересуйтесь, сколько среди них ее уроженцев? Ничтожно мало. Вот об этом почему-то не думают, а стоит подумать. Как нелишне было бы прикинуть и то, скольких талантливых людей если не погубила, то задержала в творческом развитии провинция, или, как мы предпочитаем выражаться помягче, периферия. Вот об этом вы, Зоинька, никогда, уверен, не думали. А стоило бы.
– Да что вы все решаете за молодого человека, – пробасил Коренников, – не худо бы и его самого спросить. Как он-то к этому относится?
И тут все обратили свои взоры к Акиму Востроносову. Он недоуменно пожал плечами и чистосердечно признался:
– Да я как-то об этом и не думал. В Ивановке у меня дом, родители, сестра…
– И невеста, наверно, есть? – неожиданно спросила жена Кавалергардова, до сих пор молча следившая за беседой и лишь переводившая свои черные цыганские глаза с одного говорившего на другого.
Аким покраснел, усиленно замотал головой, говоря:
– Что вы! Никакой невесты нет.
– Тогда женим, непременно женим, – хохоча, проговорил Коренников. И все остальные поддержали его одобрительным смехом.
– Тут еще мы посмотрим, – возразил всем Илларион Варсанофьевич, тоже смеясь, – какая будет невеста. Нам не всякая годна. Так я говорю, Аким?
Востроносов еще больше смутился, ничего на это не ответил. Лишь покраснел как вареный рак.
– Женим, обязательно женим, – заявил Кавалергардов покровительственно и по-отечески. – Но без спешки. Вот прогремит повесть, тогда уж и все остальное будем решать. А пока о повести я что-то мало слышал. Как повесть-то, граждане, а? Чего отмалчиваетесь, неужели и сказать нечего?
– Так ведь еще не читали, – резонно заметила Зоя Огненная.
– Э, матушка, для того чтобы определить, каков коньяк, необязательно всю бутылку выхлестать. Достаточно глотка. Для опытного дегустатора. А вас я считаю опытными литературными дегустаторами, – рассудил Илларион Варсанофьвич.
После этого гости не сочли возможным отмалчиваться и принялись сначала не особенно пылко, а потом все больше и больше входя во вкус, хвалить прочитанные куски. Хвалить в этом кругу, как, впрочем, и ругать, даже поносить умели и делали как то, так и другое, с большой охотой.
Всякого человека, и замечу, без особенного труда, можно уверить в том, что он гений, равно как и в том, что он бездарь из бездарей, надо лишь настойчиво твердить то, в чем в данном случае вы желаете убедить. Не отступайтесь, и вы достигнете желаемого.
Разговоры о приписываемой ему гениальности Востроносов воспринимал поначалу всего лишь как необидную иронию или продиктованное дружеским расположением преувеличение. Сам он был далек от мысли о том, что написал действительно гениальное произведение. Он верил, что повесть ему в общем удалась, что в ней действительно немало выразительных эпизодов, метко схваченных характеров, есть острота и даже, может быть, некоторая глубина, но что касается гениальности – явный перехлест. Протестовать против этого сначала у него не хватило духу, затем он посчитал несколько неучтивым в незнакомой компании противоречить столь солидным и широко известным людям.
Какое-то время в его сознании мелькало тревожное соображение о том, что его собственные опасения насчет слишком явного следования стилистике Тургенева, Чехова и Бунина, у которых он учился и даже старательно подражал им, никак не могут остаться незамеченными не только литераторами-профессионалами, а и более или менее подготовленными читателями. До сих пор слишком явное следование кому-либо из известных писателей, а классиков в особенности, Аким искренне считал предосудительным, чего и сам автор должен стыдиться и всячески избегать. Но это-то больше всего и ставилось ему в заслугу. И если сначала именно такие похвалы более всего и смущали Востроносова, то к концу вечера незаметно для себя он уж ничего нарочитого и неестественного, а тем более предосудительного в этом не видел. Более того, он все с большим и большим удовлетворением отмечал про себя, что никакой иронии во всех расточаемых по его адресу непомерных похвалах нет, ее невозможно обнаружить при всем желании, что похвалы эти абсолютно искренни. И идут они от людей, которым дано понимать в литературе куда больше, чем ему, желторотому юнцу. Сообразив это, а мы всегда или уж во всяком случае по большей части соображаем лишь к своей выгоде, Аким потихоньку начал верить в собственную гениальность.