Журнальную верстку своей повести Аким читал в кабинете Кавалергардова, порог которого не смел переступить ни один из его новоявленных друзей, среди которых были и совершенно бесцеремонные. Кабинет шефа сделался надежным убежищем для юного гения. Но и здесь он не всегда мог наслаждаться уединением и покоем.
Сразу же, как только было покончено с чтением верстки, по распоряжению Кавалергардова пригласили двух корреспондентов «Вечерки». Один был вооружен блокнотом, другой фотоаппаратом и всякими приспособлениями для съемки в условиях недостаточной освещенности.
Корреспондент с блокнотом долго и дотошно выспрашивал Акима, а тот, что был вооружен фотоаппаратом, пугающе обстреливал вспышками со всех сторон и снимал, снимал, забегая то с одного бока, то с другого, то становясь на колени прямо перед Акимом.
На следующий день ранним поездом на розыски Акима приехала его сестренка. То ли в Ивановке телеграммы не получили, то ли телеграмма не удовлетворила домашних, розыски его были предприняты. Сестра знала, что Аким поехал в редакцию журнала «Восход» и еще в один журнал, названия которого не упомнила, поэтому свои розыски начала с «Восхода» и тут же напала на след брата.
Увидев Акима, она сразу, даже не разглядев его как следует, набросилась с попреками:
– Бессовестный, уехал, как в воду канул. Мы уж думали, тебя и в живых нет, напереживались, переполошились, две ночи не спали, а тебе и дела нет. Где ты только совесть оставил?
Она осеклась, увидев наконец брата разодетым.
– Ой, какой ты нарядный и… красивый, – вырвалось у нее. – Откуда это?
Аким коротко рассказал о своем сказочном успехе, о том, что ему придется на некоторое время задержаться здесь, но как только крайняя необходимость в этом минует, он обязательно приедет в Ивановку, куда пытался вырваться еще вчера и позавчера, да вот никак не получилось.
Семейный конфликт был улажен. В особенности после того, как сестре была вручена энная сумма денег. На вокзал ее отправили на редакционной машине, и юный гений снова вернулся к той жизни, какой он зажил под опекой Кавалергардова.
Редактор «Восхода» по-прежнему не спускал глаз с Востроносова, но постоянно руководить им и наставлять во всем не было времени. Илларион Варсанофьевич поручил Акима попечению Аскольда Чайникова.
– Ты его открыл, ты и оберегай.
Поручение, прямо скажем, не из легких, потому что по мере того, как росла известность Востроносова, росло и количество его новоявленных друзей и тех, кто искал общения с ним. Отбиваться от все возрастающего натиска становилось труднее и труднее.
В конце недели вышел номер «Восхода» с повестью Востроносова. И тут же в субботнем номере еженедельника появилась статья Завалишвили, превозносившая автора до небес. Прочитав ее, Аким нашел новые убедительные подтверждения своей гениальности. Критик утверждал, что Акимом Востроносовым создано такое произведение, какое по плечу далеко не каждому даже из тех талантливых молодых людей, которые в последние годы с таким шумом заявили о своем приходе в литературу.
Надо ли удивляться тому, что Завалишвили сразу стал одним из самых близких друзей Акима. Это оказался свой парень, шумный и веселый в ресторанных застольях, невероятно щедрый на похвалы, горячий в выражении своих чувств и потому, несмотря на всю неумеренность высказываний, казавшийся даже искренним. А уж насчет знакомства с девочками критик равных себе, пожалуй, и не знал. Первым делом он пытался завлечь юного гения на амурную тропу. Тем более что слава Акима росла буквально не по дням, а по часам.
В ту же субботу, когда вышла в свет статья Завалишвили, в «Вечерке» был опубликован развернутый репортаж с несколькими фотографиями, посвященный не столько повести Акима Востроносова, сколько его не слишком богатой внешними событиями жизни. Проворные корреспонденты газеты сумели побывать в его родной Ивановке и набрать довольно много разного материала, имеющего то или иное отношение к юному гению.
Слава кружит голову не только тому, кого усердно славят, она вовлекает могучими вихрями в свое силовое поле и других. И устоять против этих мощных потоков менее всего способны юные почитательницы прославляемых. Искусительниц вокруг Акима появилось и без содействия Завалишвили более чем достаточно. Но справедливости ради надо заметить, что неопытность, врожденная стеснительность и здоровая провинциальная строгость все еще владели Акимом и удерживали его от искушений. Так что пути Востроносова и Завалишвили начали с первых же дней расходиться. Они скоро и разошлись, хотя и не очень далеко.
Но и без этого с каждым новым очевидным подтверждением своей неслыханной удачи Аким ощущал, как его увлекает куда-то ввысь незримая, но чудодейственная сила, наполняющая все существо небывалой энергией, обостряющая ум и вообще ставящая своего избранника если не надо всеми, то по крайней мере над очень и очень многими.
И все же какое-то время Востроносов сохранял черты того чуть смешного и даже застенчивого провинциального парня, каким он явился всего лишь неделю назад после того, как прочитал обстоятельную статью о себе вдумчивого критика Фикусова, в которой содержалось куда меньше пылких восхвалений, нежели в темпераментном отзыве Завалишвили, но несравнимо больше убедительности. Сильное впечатление на молодого автора произвела и менее обстоятельная по анализу повести «Наше время», но зато более внушительная по обобщениям и выводам статья редактора Большеухова. Ее значение Акиму растолковал Кавалергардов.
– Такие статьи, – внушал он юному гению, – солидно поданные на газетной полосе, уже одним своим появлением для понимающего читателя означают куда больше того, что в них говорится.
После этих статей Аким Востроносов даже в манере держаться заметно переменился. Он перенял кое-что у Кавалергардова, на которого все еще глядел с подобострастием и величайшей благодарностью. С окружающими он стал разговаривать вяловато, смотреть на них снисходительно-сонно, давая понять кое-кому, что они становятся докучны ему. Хотя эту перемену многие и заметили, но приписывали ее нервному переутомлению, сказавшемуся на неокрепшем организме юного гения. И действительно, последняя неделя оказалась для Акима самой бурной за всю его недолгую жизнь, так что переутомиться и даже надломиться было немудрено.
Сильное впечатление на Акима произвело и то, что простодушный Аскольд Чайников как-то в удобную минуту поведал юному гению о том, что у него действует чудесная машина, которая дала объективную оценку повести «Наше время», и даже продемонстрировал эту машину в действии.
– Так что гениальность твоей вещи установлена объективно, – заверил Чайников, – можешь чихать с высокого дерева на все кривотолки, которые раздаются и будут еще раздаваться. Завистников или желающих козырнуть своим особым мнением всегда полно. Плюй на них и сохраняй полнейшее спокойствие.
Аким подивился машине. На какое-то время, но лишь на самое короткое, даже протрезвел, подумав о том, что ему и в голову никогда не могла бы прийти мысль о подобной машине. И тут же напугался собственной заурядности и даже ничтожеству. Все похвалы показались мелкими и мишурными. Но это длилось очень недолго. Аким решительно отряхнул с себя это наваждение, рассудив вполне трезво: всякому свое – кому-то дано создавать гениальные машины, а кому-то природой назначено творить духовные ценности.
Но такие колебания были краткими еще и потому, что окружающие не переставали дудеть о гениальности Акима Востроносова и о том, каким вкладом в духовную жизнь общества явилась его повесть. Ее издавали и переиздавали, экранизировали и инсценировали – тут свою мастерскую руку приложил сам Кавалергардов. Сверх того, по повести было создано оперное либретто и намеревались переложить на язык балета.
Затурканный, замотанный, захваченный жадно тянувшимися отовсюду руками, Аким порой готов был проклясть несносную жизнь гения, убежать куда-нибудь, пожить спокойно, никем не узнаваемый и не тревожимый. С какой теплотой он теперь вспоминал тихое и мирное житье в родной Ивановке, куда порой так хотелось вырваться, что кажется, бросил бы все и пошел пешком.
Но выбраться долгое время не удавалось. Родители звали его в каждом письме, он отвечал, что непременно приедет. Они ждали-ждали его и ждать перестали. И в тот самый момент, когда уж окончательно изверились увидеть его в родном доме, он как раз и заявился. И в родной Ивановке ему устроили такой прием, какого удостоился бы разве что космонавт, будь он уроженцем этой самой Ивановки.
Вышло так, что и в родных колыбельных местах Аким лишний раз уверился в том, что он достоин тех почестей и того положения, какое занял нежданно-негаданно. Правда, отец, обрадованный невиданным взлетом сына, но человек трезвый и строгий, предупредил Акима на прощание:
– Ты вот что, Акимка, больно-то не дери нос. Не ставь себя выше людей. Помни, откуда ты произошел, и не всякому льстивому слову доверяйся. Разумному слову верь. Бывало, что на высоту-то возносили и не по заслугам, а падать с большой высоты ой как больно. Слушай, что отец говорит. Родительское слово на добро молвится.
Но ни о каком падении Аким и не помышлял. И мысли такой не являлось, хотя случалось, что и ему иные похвалы казались неумеренными, даже претили. Бывало, но редко.
Что же касается положения Востроносова в литературе и в обществе, то над его упрочением трудился в поте лица Илларион Варсанофьевич Кавалергардов и иные доброхоты, число которых росло. Раз поверив, что Аким гений, Кавалергардов оставался тверд в своей вере настолько, что всякого, кто позволял себе находить отдельные недостатки в повести «Наше время», а такие отзывы иногда появлялись даже на страницах печатных изданий и порой усиленно циркулировали в кулуарных разговорах, – отмечали, к примеру, и подражательность, и недостаточную для эпохального произведения, каким, по их мнению, должно быть творение гения, глубину исследования современной эпохи, находили и другие недостатки, – так всех этих критиканов главный редактор «Восхода» зачислял в разряд личных врагов, а с трибуны и даже печатно обзывал людьми по меньшей мере сомнительными. И