А по-прежнему остаться никак не могло.
– Ну вот что, – решительно произнес Никодим Сергеевич, – аппарат я забираю. Давай помоги.
Аскольд вздрогнул и похолодел от этих слов. Что угодно, только не это. Пусть Кузин изругает его еще пуще, пусть ударит, но только не лишает машины. Он будет свято следить за тепловым режимом, ошибка не повторится, готов клятвенно присягнуть. Но Никодим Сергеевич уже взялся за аппарат. Чайников при виде этого упал на колени, молитвенно сложил на груди руки и жалобно проговорил:
– Ты же меня, Кузя, режешь. Насмерть режешь. Без твоей машины я погиб, совсем погиб!
В эту минуту Аскольд воочию представил себе огромные мешки самодеятельных романов, повестей, поэм, драм, комедий, сценариев и всего прочего, на что способен любой другой честолюбец, жаждущий писательской славы. И все это придется читать по строчкам, по фразам, по словечку.
Да еще определять на свой страх и риск, что муть, что посредственно, а что заслуживает хоть какого-то внимания. От всего этого он уже настолько отвык, что ни за что не справится с такой работой. А на стихи с семьей не протянешь.
– Умоляю, сделай что-нибудь здесь, не лишай живота! Клянусь, никогда тепловой режим не будет больше нарушен.
Кузин с недоумением глядел на коленопреклоненного Чайникова, поморщился, с неудовольствием подумав, как же это несовременно, даже комично бухаться на колени, а ведь когда-то было в обычае вот так вымаливать пощаду, выклянчивать блага. Он не знал, что делать в такой ситуации – сердиться еще больше или жалеть несчастного?
– Пойми, – примиряющим тоном сказал Никодим Сергеевич, – это же не швейная машинка, сколько приборов требуется для проверки ее узлов. Оставить и хотел бы, но не могу.
– Убил, совсем убил. Что делать теперь? – продолжал вопить Аскольд, все еще оставаясь на коленях.
– Да поднимись ты, хватит комедию ломать! – прикрикнул наконец Кузин.
– Не встану, не встану, – чуть не плача, бормотал Чайников.
Никодима Сергеевича прямо-таки ужаснули гримаса боли, исказившая лицо друга, и вскинутые в отчаянии руки. Он поспешил успокоить несчастного поэта:
– Верну, непременно верну. Отлажу, выверю и верну. Ручаюсь, лучше прежнего будет работать. И без ошибок.
Сказано это было таким тоном, что Аскольд поверил и тому, что Кузин вернет чудесную машину и что с исправлением ее тянуть не станет.
– Буду ждать с нетерпением, понимаешь, с нетерпением, – поднимаясь и заглядывая в глаза другу-благодетелю, проговорил Аскольд. На сердце у него сразу отлегло, хотя во всем теле и чувствовалась слабость и пустота, сменившие отчаянное напряжение.
Кузин, довольный тем, что позорная сцена окончена, не мешкая приступил к делу. Он снова взялся за машину, показывая Чайникову, что нуждается в его помощи.
В тот момент, когда друзья тащили машину, в коридоре им повстречались возвращавшиеся с обеда Петр Степанович и Степан Петрович. Замы выразили крайнее изумление тем, что машина покидает пределы редакции. Вернувшись к себе, Аскольд не удивился тому, что замы ожидали его с недоуменными вопросами. Пришлось объяснить, что ученый увез аппарат для профилактического осмотра и проверки.
Но по расстроенному виду Чайникова замы заподозрили, что дело куда сложнее, однако терзать расспросами не стали, поняв, что человек не в своей тарелке и ему полезно, судя по всему, побыть одному. К тому же есть машина или нет ее, Петру Степановичу, как и Степану Петровичу, было, в сущности, все равно.
Бедный Аскольд понимал, что далеко не все равно это грозному Иллариону Варсанофьевичу Кавалергардову, у которого свои виды на чудесную машину и который, конечно же, столь лаконичным пояснением не удовлетворится и потребует выложить истинную правду. И он понял, что отвертеться не удастся. Раскинув умом, решил, чем раньше это сделать, тем лучше.
Чайников бросился со всех ног к главному, но в кабинете того не оказалось. И на городской квартире телефон не отвечал. Оставалось предположить, что Илларион Варсанофьевич на даче. К нему и на дачу можно было звонить, но разве по телефону все скажешь, да и посторонние уши могли услышать, что крайне нежелательно. Выскочив из редакции, Чайников схватил подвернувшееся такси и помчался за город.
Кавалергардова и на даче не оказалось. Видимо, его в очередной раз встревожил дурной цвет белков и он счел за благо подышать кислородом, закусить на пеньке в одном из своих излюбленных мест километров за сто. А там его не сыщешь, пеньков в лесу много, и неизвестно, какой из них на этот раз облюбовал Илларион Варсанофьевич.
Начавшийся столь неудачно день и должен был приносить новые неудачи. Бредя от дачи Кавалергардова в растерянности, Чайников пожалел о том, что отпустил таксиста, теперь придется плестись на электричку, и неизвестно еще, когда доберешься до города. А может быть, это и к лучшему – сейчас важно убить время и прийти в себя, авось явится какая-нибудь спасительная идея.
И действительно, вскоре Аскольду явилась мысль завернуть на дачу Востроносова. И он повернул было, но тут же представил себе, как обрадует Акима ошеломительной новостью, что тот больше не гений, явственно увидел его вытянувшееся лицо и решил, что делать этого, не посоветовавшись с шефом, ни в коем случае не следует. Рассказать о случившемся можно только одному Кавалергардову и никому другому.
Аскольд названивал Иллариону Варсанофьевичу весь вечер, но того, как на грех, не было допоздна. Всю ночь мучился невысказанной страшной новостью Чайников. Давно он не спал так плохо, не просыпался так часто с тревожным чувством. Беспечальная и благополучная жизнь одарила его крепким и здоровым сном. А тут несколько раз среди ночи он поднимался с потели, курил, расхаживал по комнате, с тревогой размышляя над тем, что произошло и что за этим может последовать. Ночные думы, путаные и неясные, лишь дурят голову, и Аскольду ничего определенного надумать не удалось.
Утром жена не могла не заметить усталого и сразу постаревшего лица Аскольда и встревоженно осведомилась:
– Что с тобой?
– Не выспался. Бессонница измучила, – односложно ответил Чайников, решив про себя, что и жену до поры до времени посвящать в столь сложные дела не следует. Поспешно позавтракал и умчался на работу.
В редакцию он явился на этот раз раньше всех, чего с ним уже давно не бывало. Даже Матвеевна еще не приходила. Пришлось погулять. Матвеевна, завидев ожидающего Аскольда Аполлоновича, удивилась его небывалому трудовому энтузиазму. Еще больше удивилась она тому, что Чайников попросил не убирать у него в кабинете и даже отказался от утреннего стакана чаю.
«Те-те, батенька, – прикинула про себя курьерша, – что-то стряслось, никто так просто не отказывается от уборки и от чая». Матвеевна сразу настроилась на подозрительные раздумья. Уж кто-кто, а курьерша «Восхода» – стреляный воробей, ее на мякине не проведешь. «Тут определенно что-то неладное», – уверяла себя Матвеевна. И все утро не спускала бдительных глаз с Аскольда Аполлоновича, а пуще того с дверей его кабинета.
С тяжелой душой переступил порог своего кабинета Чайников. Нелепо вытянутая комната без чудесной машины показалась ему не только тоскливо пустой, но и сиротливо холодной. И с еще большей отчетливостью представилась мрачная перспектива снова, не разгибаясь, с утра до ночи трудиться как каторжному над редакционным самотеком. Аскольд вспомнил бурное возмущение Никодима Сергеевича, и сердце кольнула страшная мысль: «А вдруг Кузину не удастся отладить машину и он ее не вернет?» Он похолодел от такого предположения, но тут же попытался отогнать от себя страшную мысль: «Нет, нет, быть этого не может. Кузя вернет машину, обязательно вернет, весь вопрос в том, скоро ли… Он человек слова».
Чайников попытался предположительно прикинуть, сколько времени придется ждать возвращения машины – неделю-две, а возможно, и месяц? Ничего определенного и предположить нельзя, ибо ровным счетом ничегошеньки Аскольд не знал, что требуется делать с аппаратом. Значит, все это время придется вкалывать по старинке.
Ах, если бы только это! Ведь работа по проверке всех членов Союза писателей через машину так пока и не закончена, а Кавалергардов потребует списки. И какая цена тому, что удалось сделать? И установить невозможно, с какого времени машина начала врать. А что будет с Акимом Востроносовым и как вообще с ним быть, если он и в самом деле не гений?
Вопросы, вопросы, вопросы. От них голова шла кругом. Аскольд схватился за виски, пытаясь взять себя в руки. Но это плохо удавалось, в темя колотилось одно: «Что будет, что будет?»
Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Чайников силился думать, но в голову ничего не приходило. В то время, когда он, будто горюющий у смертного одра мусульманин, в совершеннейшем трансе раскачивался из стороны в сторону, Лилечка и Матвеевна приволокли, таща по полу, два неестественно раздутых бумажных мешка свежей почты, набитых романами, повестями, поэмами, комедиями, трагедиями, сценариями, стихами и прочими плодами самодеятельного творчества. Мешки ползли по полу и издавали ехидное шипение.
При одном взгляде на эти мешки Чайникову едва не сделалось дурно, у него даже мелькнула мысль о том, что самодеятельные авторы каким-то непостижимым образом узнали, а скорее всего бессознательно почувствовали, что он лишился чудесной машины, и с особенным усердием принялись строчить свои произведения, а потом побежали отсылать их только в «Восход», начисто забыв о существовании всех других редакций. И этот поток будет расти изо дня в день. И что же прикажете со всем этим делать?
Лилечка ничего не заметила, кроме того, что Чайников сегодня какой-то не такой, как обычно, – то ли у него зубы разболелись, то ли дома нелады, то ли еще что. А Матвеевна смотрела прямо-таки в корень, она сразу углядела, что аппарата у батареи возле окна нет. Там чернел толстый слой пыли и висела густая паутина. И это кроме досады на то, что теперь вот Матвеевна давай беги за ведром и тряпкой, убирай все, навело на новые размышления, которыми она сразу не посмела поделиться даже с Лилечкой, потому что размышления эти были пока самые неопределенные. Она решила про себя лишь одно – ни в коем случае не спускать глаз с дверей кабинета Аскольда Аполлоновича.