Нервы иной раз не выдерживали, и Аким изливал свои обиды на широкой груди Кавалергардова.
– Да, – соглашался с сетованием юного гения Илларион Варсанофеьвич, – ехидства кругом много. На днях мы, редактора, обедали вместе, так в меня столько иголок вогнали, веришь ли, еле стерпел. Я им и так и эдак втолковывал, что, мол, все это злокозненные слухи, типичная идеологическая диверсия.
– Убедили? – с надеждой перебил шефа Аким.
– Не уверен, – чистосердечно признался Кавалергардов. – Слухи сильно действуют на мозги. Наши с тобой враги это знают и пользуются поганым оружием.
Востроносов совсем было поник. Шеф заметил и властно прикрикнул:
– Не смей, понимаешь, раскисать. Еще ничего не проиграно, будет и на нашей улице праздник. Будет!
Такие разговоры утешали, но не надолго. Аким улавливал, что мельтешение на премьерах и вернисажах, появление на заседаниях всяких комиссий и комитетов, даже участие в дискуссиях – все это суета. На нем все равно многие поставили крест и окончательно отвернулись.
«Ну и черт с ними!» – говорил себе, раздражаясь, Аким. И замыкался, нигде не показывался. На время успокаивался. Ему порой нравилось жить тихо. Являлось желание смириться со всем, чтобы, отойдя и набравшись сил, затем снова прогреметь, создав нечто бесспорно талантливое. Что именно, он и сам не знал, но непременно нечто такое, что опять привлечет к себе всеобщее внимание. Жизнь вся впереди!
– Я еще всем покажу! – грозил он изредка, оставаясь в одиночестве.
Но не нами сказано: не так живи, как хочется. Едва только Востроносов намерился не противиться временному забвению, как вдруг, как говорится, в один прекрасный день над его головой снова нежданно-негаданно раздался гром небесный.
А гром этот грянул после того, как у редактора Большеухова выдалась свободная минута и он решил поболтать по телефону с приятелем. Такая минута в редакционной круговерти выпадает обычно после подписания номера на выход в свет. Номер сдан, полосы ушли под пресс, а там и на ротацию, которая с нарастающим уханием и гудением будет выдавать и укладывать в стопы экземпляры тиража.
В такую минуту можно после напряженной работы и расслабиться. Правда, не совсем, не до конца. Все еще может случиться. К примеру, вбежит со всех ног «свежая голова», есть в газете такая должность, не штатная должность, а назначаемый ежедневно работник, в обязанности которого входит только одно – свежим глазом внимательнейшим образом вычитать подписные полосы и, если потребуется, немедля доложить о замеченной ошибке. Если это случится, то как в лихорадке затрясет всех, кто имеет отношение к выпуску номера – от редактора до выпускающего в типографии. Тогда придется возвращать из-под пресса матрицы, бить, даже переливать, а отпечатанные экземпляры под нож. И все в темпе, в темпе, ибо сорвать график выпуска нельзя – каждый хочет получить газету утром.
К счастью, такое бывает не каждый день. И потому после окончания работы над номером хочется передохнуть, расслабиться, успокоить себя надеждой, что на этот раз никакого ЧП не произойдет. И тут важно на что-то переключиться, позвонить, к примеру, приятелю, если есть повод. А повод у Большеухова как раз подвернулся. Надо чуть-чуть подзавести, как это водится между друзьями, но в то же время и предупредить Кавалергардова, как-никак приятелю грозит неприятность.
Разговор Большеухов начал спокойно, даже нарочито спокойно.
– Как живешь-можешь, Илларион?
Кавалергардов тем не менее насторожился: звонок поздноватый, неурочный. Большеухов редко в такое время звонил. Если бы речь шла только о том, как живешь-можешь, то можно бы и до завтра подождать. Значит, что-то есть. Тем не менее Кавалергардов ответил в тон, спокойно:
– Пока можется. Не особо чтоб, но можется. Что еще скажешь, чем порадуешь?
– Да чем порадовать? – томил душу Большеухов, вроде бы не решаясь выложить то, чего ради взялся звонить.
– Не обрадуешь, так огорчишь. Ладно, выкладывай.
– Привет тебе и твоему крестнику Акиму Востроносову от члена-корреспондента Кузина.
– Ты что, с ним виделся? – встрепенулся Илларион Варсанофьевич. – Что он тебе наговорил?
– Где там видеться, он же сейчас симпозиум заворачивает. Недоступен.
– Так какой же привет? – в голосе Кавалергардова послышалось раздражение.
– Отчет с ихнего симпозиума печатаем. Ты, поди, газетных отчетов и не читаешь, – попрекнул приятеля Большеухов. – А на этот раз взгляни, имеет смысл… – Большеухов и еще бы распространялся насчет отчета с симпозиума, но как раз в этот момент ему принесли остро пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр, который безотлагательно требовалось просмотреть и подписать на выход в свет. – Извини, брат, сигнал на стол положили, потом договорим.
Но потом они не договорили. Минут через пятнадцать Кавалергардов сам позвонил Большеухову, но ему ответили, что редактор подписал номер и уехал.
Илларион Варсанофьевич остался в полном неведении, что за привет ему и Акиму послал член-корреспондент Кузин и каким образом газетный отчет о работе симпозиума кибернетиков может касаться их обоих. Возможно, Никодим Сергеевич просто похвастался практическим применением машины? Возможно, и беспокоиться нет оснований. Но стал ли бы без сколько-нибудь серьезного повода звонить Большеухов? Сомнительно.
Неясная тревога точила сердце, и потому Илларион Варсанофьевич дурно спал, поднялся с зарей и одним из первых появился у только что открывшегося газетного киоска, взял несколько газет, поместивших отчеты, одни в кратком изложении, другие в более полном, и тут же с жадностью пробежал их глазами.
Из подробного отчета следовало, что на очередном пленарном заседании со справкой выступил глава советских электроников и кибернетиков Никодим Сергеевич Кузин и в пух и прах разбил выступления некоторых представителей западной науки, утверждавших, что думающие машины ближайшего поколения смогут заменить человека в любой сфере интеллектуальной деятельности и даже выйдут из-под контроля их творцов. В качестве примера приоритета живого человеческого разума над механическим интеллектом Никодим Сергеевич рассказал о случае с рукописью повести писателя Акима Востроносова «Наше время». В газетном отчете приводилось такое высказывание ученого: «Да, машина во много раз превосходит человеческий разум в быстроте действий. Ее можно будет оснастить таким образом, что она получит возможность корректировать собственные ошибки и даже устранять их. Но контролировать любой механизм – неотъемлемая прерогатива человека!»
Кавалергардов тут же поднял с постели ранним звонком юного гения и прочитал ему те места в газетном отчете, которые прямо касались их обоих, сказав в заключение:
– Вот так-то, друг. Такие, как говорится, пироги.
Если Илларион Варсанофьевич говорил спокойно, то молодой гений буквально взорвался.
– Это подло! Подло! – вскричал он. – Мы же договорились, сам Кузин обещал не передавать огласке… А тут на весь свет… Какая непорядочность! Да на него за это в суд, в суд…
– Не кипятись попусту, – оборвал Кавалергардов, – тут надо действовать, а не сотрясать воздух. Необходимые меры принимать. Решительные. И быстро.
– Какие меры, какие меры? – чуть не плача вопрошал Востроносов, он весь дрожал от негодования. – Какие, к черту, меры?!
– Кончай истерику, – властно потребовал Илларион Варсанофьевич, – и слушай внимательно. Нам надо идти, как говорится, ва-банк!
При этих словах Аким издал не то вопль, не то стон, но его собеседник не обратил на это внимания и продолжал:
– Будем твердо стоять на том, что это происки, Кузин спровоцирован, все это возня группировщиков и сомнительных людей. Вместе с нами хотят запугать и скомпрометировать выдающегося ученого…
– Какой он выдающийся ученый, он интриган!
– Помолчи, мальчишка, слушай, что старшие говорят. Кузин нам нужен не как враг, а как союзник…
– Такой союзник – хуже врага, – не унимался Аким.
– Не перебивай меня! И запоминай: никакой машины мы не боимся. Слышишь, не боимся. Держись того, что вот будет готова новая вещь – суйте в любую машину, не страшно. Силу свою покажи, силу. Присутствие духа, а не растерянность.
Юный гений мыкнул в трубку что-то неопределенное, что шеф и опекун принял за согласие, а на самом деле Аким подумал: «Тебе-то легко соглашаться, пусть в любую машину. Совать-то будут меня. А чем это обернется?»
А Кавалергардов между тем продолжал:
– Тебе вольно или невольно нанесли, если хочешь, публичное оскорбление. Будем настаивать на публичной реабилитации. Только публичной, гласной. Широкогласной, я бы сказал.
– Каким образом? – простонал Востроносов.
– Это придется обдумать. Хорошенько обдумать. Через полчаса будь в редакции. Там и решим.
Когда Аким появился, шеф встретил его сообщением, которому открыто радовался:
– С Никодимом Сергеевичем Кузиным я уже договорился, через час будет здесь. Уверял, что все вышло чуть ли не случайно, вырвалось, так сказать, в пылу полемики. Только-только не извинялся. Вот на это и будем наседать. Мы его, голубчика, дожмем.
– Может, требовать опровержения? Ведь это всего лишь газетный отчет. Могли быть искажения, неточности…
– Думал я об этом. Ерунда. Кузин на это не пойдет, ученые такой народ, их не свернешь. Такого противника надо валить, как англичане говорят, железным кулаком в бархатной перчатке. И неотразимо точным ударом.
Востроносов глянул вопросительно и с надеждой на своего заступника. А Кавалерградов подошел к нему, положил руку на острое мальчишеское плечо и внушительно проговорил:
– Ты напишешь новую гениальную вещь. Только гениальную! Другого выхода нет. Это должно быть ясно тебе.
Аким похолодел и с болью выдавил:
– Легко сказать – должен. И заурядная-то может не получиться. Да еще в такой нервозной обстановке…
– Значит, ты не гений, – глядя в глаза своему юному другу, проговорил Илларион Варсанофьевич. – Не гений. Только и всего. Возвращайся в свою Ивановку…