При этих словах кровь ударила в голову Акима, он почувствовал, что все действительно рушится, с какой-то особенной отчетливостью представил себе, как все летит в тартарары – и его слава, и благополучная жизнь, уходит Меточка, которая сейчас, особенно сейчас показалась ему истинной прелестью и он понял, как ее любит и как, лишившись всего, он превращается в ничто, перестает быть, существовать, от него ничего, ну решительно ничего не остается. И так не захотелось лишаться всего этого, сдаваться без сопротивления, что он, грозно вопросив себя: кто же ты на самом деле – гений или полное ничтожество? – готов был протестующе выкрикнуть: «Я весь выложусь, все силы отдам, а создам, обязательно создам нечто такое, что восстановит мое прежнее имя». Он уже хотел обо всем этом сказать Иллариону Варсанофьевичу, заверить его и подыскивал нужные выражения, но в этот момент отворилась дверь кабинета и Лилечка сообщила:
– К вам Никодим Сергеевич Кузин.
– Проси, – бросил Кавалергардов и указал Акиму на кресло.
Кузин вошел с приветливой улыбкой, как если бы ничего не случилось, ни в чем он не был виноват и не предвиделось неприятного или во всяком случае напряженного разговора.
– Как же так, Никодим Сергеевич, – начал с добродушного упрека Илларион Варсанофьевич, – дали слово и нарушили. Некрасиво получилось. Некрасиво. И неловко даже.
– Вы слышали, должно быть, что еще древние говаривали: Платон мне друг, а истина – дороже, – отвечал Кузин.
– Оставим в покое истину, – холодно возразил редактор, – ей-то все равно. А вот нам что прикажите делать? Молодого одаренного писателя в какое положение поставили?
– Что ж, вины своей не отрицаю. Готов содействовать. Подскажите, что от меня требуется?
– Присаживайтесь, подумаем, – только сейчас Кавалергардов предложил ученому кресло.
– Я весь внимание, – присаживаясь, проговорил Никодим Сергеевич.
Аким ожидал, что встреча будет носить скандальный и напряженный характер, а начало было как нельзя более мирным и походило на светскую беседу. И это ему не нравилось.
– В чем проблема? – приступил к делу Кавалергардов.
– Да, в чем проблема? – подхватил Никодим Сергеевич и взял инициативу в свои руки. – Я утверждаю, что машина из-за ненормальных условий эксплуатации допустила ошибку. Вы настаиваете – никакой ошибки не было и сей молодой человек – гений, поверьте, ничего лично против Акима Востроносова, – Кузин улыбнулся и благосклонно кивнул в сторону молодого человека, – я не имею. Речь идет лишь об объективности оценки. Вы вправе настаивать на повторном испытании.
– Справедливо, – охотно согласился Илларион Варсанофьевич, – именно этого мы и добиваемся. С учетом лишь одного моментика.
Никодим Сергеевич подался вперед, понимая, что разговор подошел к главному пункту, по которому, возможно, придется спорить.
– В чем же этот, как вы выразились, моментик?
– Ославили нас, – Кавалергардов так и сказал «нас», – на весь свет. Так вот, и сатисфакция должна быть соответственной.
– В присутствии всех участников симпозиума?
– Зачем, зачем, – возразил Кавалергардов, – симпозиум – ваше дело, нам он ни к чему.
– Как же понимать?
– А так и понимать, – вступил в разговор Востроносов, он не считал себя вправе больше молчать. – Меня публично ошельмовали, пусть публично и будет восстановлено мое доброе имя.
Кузин с интересом повернулся к молодому собеседнику.
– Я полагаю, это нужно не одному мне, а и для торжества истины, – добавил Аким и язвительно смолк.
– Согласен, – с готовностью отозвался Никодим Сергеевич, – совершенно с вами согласен и готов содействовать. Формы публичного удовлетворения различны. Не будете же вы настаивать, скажем, на том, чтобы вашу новую рукопись запустили в машину в присутствии специального жюри, к примеру… – Кузин решил предложить что-нибудь нелепое, в мозгу мелькнула шальная мысль, и он выпалил: – К примеру, на стадионе перед или в перерыве футбольного матча популярных команд?
– А почему бы и нет! – воскликнул в запале Востроносов.
И его тут же поддержал Кавалергардов. Ободренный этим, Аким продолжил:
– Именно на стадионе и именно пред большим футбольным матчем. Перед централным матчем сезона. Я требую этого! – еще более запальчиво воскликнул юноша.
Кузин удивился, растерянно улыбнулся, но, оставаясь вежливым, кротко согласился:
– Что ж, раз вы настаиваете.
– Хлопоты со стадионом беру на себя, – заверил Илларион Варсанофьевич, – состав жюри согласуем позже.
Никодим Сергеевич понял, что разговор исчерпан, поднялся, но прежде чем выйти, спросил:
– А вы понимаете, какому риску подвергаете себя? – в его представлении шансы юного гения равнялись нулю.
– Рискуете вы, а не мы, – с угрозой отчеканил в ответ Илларион Варсанофьевич.
Кузин еще более растерянно улыбнулся и вышел. Он считал, что только наглость дает право на столь решительный и даже угрожающий тон. Но перед наглецами отступать не имел обыкновения.
– Ну, Аким, держись, – сказал Илларион Варсанофьевич, когда они остались вдвоем, – сейчас на тебя смотрит, можно сказать, вся Европа и даже весь мир.
У Востроносова, правду сказать, в этот момент душа ушла в пятки. Запал прошел, и он понимал, что надеяться не на что, разве спасительный выход подскажет шеф, который держался в расчете на что-то вызывающе самоуверенно. Аким понимал лишь, что другого не дано, надо или без боя сдавать свои позиции, признаваться, что ты не тот, за кого тебя принимают и осыпают благами и славой, или попытаться еще бороться. Авось что-то выручит. Это что-то, с надеждой предположил он, должно быть у друга и покровителя – Иллариона Варсанофьевича Кавалергардова.
Глава четырнадцатая,которую коротко можно назвать «Битва гениев»
Кавалергардов был человеком слова. Он быстро и ловко провернул дело с организацией необычного мероприятия на стадионе, вырвал согласие на проведение его перед матчем самых популярных футбольных команд.
Понимаю, что у читателя в этом месте могут возникнуть самые естественные сомнения: возможно ли, чтобы выяснение вопроса о том, гений или не гений Аким Востроносов, происходило непременно на огромном стадионе, да еще перед одним из центральных футбольных поединков? Многое бывало, но такое…
Не хочу отнимать священного права на сомнения, прекрасно понимаю – сомнения в жизни играют немаловажную роль, они как бы отрезвляют наше сознание, низводят его с недосягаемых небесных высот на грешную землю. Согласен, согласен. Но на этот раз очень прошу не спускаться с небесных высот. Нам неплохо, я полагаю, и там. Прошу принять в расчет еще то, что наша повесть в основе своей фантастическая и потому дает на это неоспоримое право.
После пресловутого газетного отчета о выступлении ученого Кузина на пленарном заседании симпозиума электроников и кибернетиков в печати снова разгорелась полемика вокруг повестей Востроносова. Те, кто и раньше сомневался в гениальности их автора, получили веские основания подкрепить свои доводы ссылками на авторитетное мнение объективной науки. Но и сторонники молодого гения не сдавали позиций. Они отыскали еще больше достоинств в произведениях своего кумира. Так что Маша Варежкина оказалась полностью права в своем предвидении успехов через скандал. Сообразительная девица, как в воду глядела.
Особенно подогрела интерес к предстоящему необычному событию обширная статья Арутура Подлиповского «Два гения», в которой рассказывалось с большим знанием закулисных подробностей о творчестве ученого Кузина и писателя Акима Востроносова. Читателю предоставлялась возможность заглянуть в творческую лабораторию того и другого, отношениям между ними был придан вполне дружеский характер. Детально описывалось предстоящее испытание, приуроченное к встрече футбольных лидеров.
Что говорить, перо у Артура Подлиповского бойкое, его статья так разожгла страсти, что заявки на билеты на испытание, которое молва окрестила «Битвой гениев», посыпались в дирекцию стадиона не только со всех концов страны, но даже из-за границы. Нетерпеливым ожиданием большого футбольного дня – футбол, откровенно говоря, отошел непостижимым образом на второй план – жили не одни любители увлекательной игры, а едва ли не все население. Удовлетворить поступившие заявки не представлялось никакой возможности, и поэтому загодя было объявлено, что все подробности исключительного события можно будет наблюдать по телевидению.
Поскольку от машины Кузина теперь зависела судьба Акима Востроносова, то к ней и приковано было всеобщее внимание, хотя для самого ученого и для кибернетической науки и техники эта машина была давно пройденным этапом. Сделаны куда более значительные новинки, но они-то, к удивлению и даже досаде Никодима Сергеевича и его коллег, широкую публику не трогали. Весь интерес сосредоточился на машине, от которой зависела судьба гения и которая преподносилась в широкой печати как самое последнее достижение.
Велик был интерес и к личности Акима Востроносова. На его книги набросились и те, кто до этого относился к литературе весьма прохладно. За Акимом снова усиленно гонялись репортеры-интервьюеры, но для них он был абсолютно недосягаем. Охраняемый Металлиной и Кавалергардовым, Аким в тиши напряженно трудился над новой повестью, которая должна была рассеять сомнения в его гениальности.
Местонахождение Востроносова держалось в строгой тайне, доступ к нему имел лишь Илларион Варсанофьевич, с которым они обычно уединялись за плотно закрытыми дверями и то ли вчитывались в страницы будущей повести, которая обязательно должна быть гениальной, то ли вырабатывали тактику предстоящего сражения. Никаких сведений на этот счет из них и под пыткой нельзя было бы вытянуть.
И лишь однажды Акима довелось навестить Артуру Подлиповскому. Друзьям позволено было пятнадцать минут прогуляться по саду, и то в обществе Кавалергардова.
Артур нашел своего друга осунувшимся, но достаточно бодрым духом и полностью уверенным в торжестве справедливости, то есть в собственной победе. Может, бодрость и уверенность были несколько наигранными. Артур понимал, как трудно при таких обстоятельствах сохранять работоспособность, заставить себя сосредоточиться на рукописи и даже просто оставаться спокойным. А для создания произведения, отмеченного чертами гениальности, не одно олимпийское спокойствие требовалось, нужно было еще и мощное вдохновение. Учитывая все это, Артур не особенно докучал другу вопросами, старался разговаривать с ним в легком шутливом тоне.