— Поскольку я на вашей стороне, вы должны доверить выполнение вашего приказа мне, а не гауляйтерам.
Гитлер поручил мне подготовить соответствующий указ и пообещал немедленно подписать его, но когда мы стали обговаривать детали, он ни на йоту не отступил от прежних распоряжений о разрушении промышленных объектов и мостов. На этом в час ночи мы и расстались.
В одном из помещений рейхсканцелярии я составил инструкции «по обеспечению исполнения приказа от 19 марта 1945 года» и, во избежание дальнейших споров, даже не стал пытаться выразить свое отношение. Однако я строго оговорил два момента: «Исполнение приказа возлагается исключительно на отделы и филиалы министерства вооружений и военной промышленности… Министр вооружений и военной промышленности уполномочен за своей подписью отдавать распоряжения, касающиеся исполнения приказа, в том числе и рейхскомиссарам по обороне»[315].
Итак, мои полномочия были подтверждены. Мне также удалось вставить предложение, которое давало мне определенную свободу действий: «Того же эффекта (как при полном уничтожении) можно добиться путем вывода из строя промышленных объектов». Для спокойствия фюрера я добавил пункт о том, что лично буду отдавать приказы о полном уничтожении особенно важных заводов — но никогда подобных приказов не отдавал.
Я вернулся в комнату для оперативных совещаний к устало склонившемуся над картами фюреру. Он дрожащей рукой внес несколько исправлений, а затем практически без обсуждения подписал указ карандашом. Внося изменения в первое предложение, он демонстрировал, что все еще контролирует ситуацию. Я намеренно составил ту фразу как можно более расплывчато, пояснив, что цель разрушений — не позволить врагу «использовать объекты и оборудование для усиления своей боеспособности». Думаю, Гитлер сознавал, что идет на весьма важные уступки. Мы еще немного поговорили, и он даже признал, что «тактика „выжженной земли“ бессмысленна в такой маленькой стране, как Германия, и может достичь своей цели лишь на огромных пространствах, вроде России». Я запротоколировал его высказывание и подшил в архив.
Как обычно, распоряжения Гитлера допускали двойное толкование. В тот же вечер он приказал главнокомандующим «обострить борьбу с наступающим врагом до уровня крайнего фанатизма и не принимать во внимание интересы населения»[316].
За час я собрал все имевшиеся в наличии мотоциклы и автомобили и, пользуясь своей восстановленной властью, послал ординарцев в типографию и на телетайпы, чтобы остановить уже начавшееся уничтожение объектов. К четырем часам утра мои приказы — как и предусматривалось, не беспокоя Гитлера их визированием, — были разосланы. В них я недвусмысленно подтвердил все свои прежние, отмененные Гитлером 19 марта распоряжения по спасению промышленных объектов, электростанций, газовых и водопроводных сетей и пообещал в ближайшем будущем издать подробные инструкции по тотальному уничтожению промышленности, чего так никогда и не сделал.
И опять же без санкции Гитлера я приказал подогнать десять — двенадцать составов с продовольствием к окруженному Руру. Вместе с генералом Бинтером из штаба оперативного руководства вермахта я разработал указ о приостановке разрушения мостов, однако Кейтель сорвал его рассылку. Я также договорился с обергруппенфюрером СС (генерал-лейтенантом) Франком, контролировавшим склады вермахта с обмундированием и продовольствием, распределить все запасы среди гражданского населения. Мальцахер, мой представитель в Чехословакии и Польше, должен был предотвратить разрушение мостов в Верхней Силезии[317].
На следующий день я отправился на автомашине в Ольденбург на встречу с имперским комиссаром Нидерландов Зейссом-Инквартом, а по пути во время остановки впервые в жизни потренировался в стрельбе из пистолета. В ходе беседы Зейсс-Инкварт, к моему изумлению, признался, что вступил в контакт с врагом. Он не хотел наносить еще больший ущерб Нидерландам — в частности, стремился предотвратить крупномасштабное затопление страны, запланированное Гитлером. Соглашений в том же роде я достиг и с гауляйтером Гамбурга Кауфманом, к которому заехал на обратном пути из Ольденбурга.
3 апреля, сразу же после возвращения, я разослал приказы, запрещавшие взрывы шлюзов, плотин и мостов через каналы[318]. Ко мне же — в ответ на особые приказы по обращению с промышленными объектами — поступало все больше и больше срочных телеграмм. На каждую я отвечал распоряжением лишь временно выводить объекты из строя[319].
К счастью, принимая такие решения, я мог рассчитывать на поддержку. Один из моих заместителей доктор Хупфауэр договорился со статс-секретарями главных министерств о мерах по ограничению эффективности политики Гитлера. В этот альянс вошел и заместитель Бормана Герхард Клопфер. Мы выбили почву из-под ног Бормана — теперь его приказы, образно говоря, проваливались в пустоту. На этой последней стадии существования Третьего рейха Борман, может, и подчинил своему влиянию Гитлера, но за стенами бункера господствовали другие законы. Даже Олендорф, шеф СД (внушавшей ужас секретной службы), рассказал мне в тюрьме, что его регулярно информировали о моей деятельности, но он не давал этим докладам хода.
Как ни странно, в апреле 1945 года у меня создалось ощущение, что в сотрудничестве со статс-секретарями я способен совершить в своей сфере гораздо больше, чем Гитлер, Геббельс и Борман, вместе взятые. Из военных у меня сложились хорошие отношения с бывшим членом штаба Моделя, а ныне начальником Генерального штаба сухопутных войск генералом Кребсом, но даже Йодль, Буле и Праун, командующий войсками связи, все более трезво оценивали сложившуюся ситуацию.
Я прекрасно понимал, что если Гитлер узнает, чем я занимаюсь, то сочтет мою деятельность подлым предательством, и тогда уж мне не избежать суровой кары. В те месяцы я вел двойную игру, руководствуясь простым принципом: держаться как можно ближе к Гитлеру. Любая отлучка вызывала подозрения, но заметить или развеять его подозрительность мог лишь тот, кто постоянно находился рядом с ним. Не будучи расположенным к самоубийству, я на крайний случай подготовил себе убежище в простом охотничьем домике в 100 километрах от Берлина. Да и Роланд укрыл бы меня в одном из бесчисленных охотничьих домиков в угодьях герцога Фюрстенберга.
Даже в начале апреля, когда союзники уже были у Касселя и быстро продвигались к Айзенаху, Гитлер говорил на оперативных совещаниях о контроперациях, о нападениях на оголенные фланги западных врагов, приказывал перебрасывать дивизии с места на место и, находясь во власти иллюзий, продолжал свою жестокую игру. Когда я возвращался с фронта и по карте проверял передвижения наших войск за предыдущий день, то оставалось лишь констатировать, что ничего подобного в обозначенных районах нет, а солдаты частей, которые я видел, были вооружены одними винтовками и не имели никакого тяжелого вооружения.
Теперь и я ежедневно проводил совещания с ближайшими сподвижниками. Мой офицер связи с Генеральным штабом передавал мне последние новости, между прочим, вопреки распоряжениям Гитлера, запретившего информировать гражданских правительственных чиновников о военном положении. Изо дня в день Позер с поразительной точностью сообщал, какой район будет занят врагом в ближайшие двадцать четыре часа. Его объективные доклады не имели ничего общего с туманными оценками военного положения, представляемыми в бункере Гитлера. Там ничего не говорилось об эвакуации и отступлениях. Мне казалось, что Генеральный штаб, руководимый генералом Кребсом, в конце концов перестал снабжать Гитлера реалистичной информацией и не мешал ему играть в военные игры. Когда вопреки вечернему докладу города и целые регионы на следующий день оказывались в руках противника, Гитлер оставался абсолютно спокойным. Он не набрасывался в ярости на свое окружение, как всего несколько недель тому назад. Казалось, он смирился с неизбежным.
В начале апреля Гитлер вызвал к себе фельдмаршала Кессельринга, главнокомандующего войсками «Запад». Я случайно присутствовал при их нелепом разговоре. Кессельринг пытался объяснить всю безнадежность сложившейся ситуации, однако он не успел произнести и нескольких фраз — Гитлер перехватил инициативу и стал поучать фельдмаршала, как уничтожить авангард американцев, выдвинувшийся к Айзенаху, бросив против них несколько сотен танков. Такой удар, мол, вызвал бы жуткую панику и заставил врага бежать с территории Германии. Гитлер пустился в разглагольствования о якобы знаменитой неспособности американских солдат переживать поражения, хотя «Битва на выступе» (в Арденнах) доказала прямо противоположное. Тогда я рассердился на Кессельринга, который почти без возражений согласился с этими фантазиями и вполне серьезно стал обсуждать планы Гитлера. И только позднее до меня дошло, что не было никакого смысла волноваться из-за сражений, которые никогда не состоятся.
На одном из последующих совещаний Гитлер снова пустился в разъяснение своей идеи фланговой атаки. Я прервал его, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие:
— Если все будет разрушено, возвращение этих регионов не принесет никакой пользы.
Гитлер промолчал, и я решился на большее:
— Я не смогу так быстро восстановить взорванные мосты.
Судя по ответу, Гитлер пребывал в эйфории:
— Не волнуйтесь, герр Шпеер, разрушено не так много мостов, как я приказывал.
Столь же добродушно, почти шутливо, я ответил, что удовлетворение невыполнением приказа кажется мне весьма странным. К моему изумлению, Гитлер решил взглянуть на новый, подготовленный мною указ.
Когда я показал черновик Кейтелю, тот вспылил: «Ну зачем снова что-то менять! Мы уже издали приказ об уничтожении… Невозможно вести войну, не взрывая мостов!» В конце концов он все же согласился с моими предложениями, правда, сделал небольшие поправки, а Гитлер подписал новые инструкции. Теперь официально была признана тактика временного вывода из строя транспортной системы и системы связи, а взрывы мостов предполагалось оттягивать до последней возможности. За три недели до конца войны я вырвал у Гитлера согласие на следующее заявление: «Учитывая все меры, предпринимаемые для разрушения и эвакуации, необходимо помнить… что, когда утраченные территории будут возвращены, эти объекты понадобятся немецкой промышленности»