Я все больше сосредотачивался на архитектуре. Возможность служить Гитлеру всем своим умением и воплощать его архитектурные замыслы по-прежнему разжигала мой энтузиазм. К тому же чем значительнее и грандиознее становились строительные заказы, тем больше уважали меня другие. Тогда мне казалось, что я встал на путь, который приведет меня в ряды величайших архитекторов всех времен и народов. Я полагал, что не просто пользуюсь благосклонностью Гитлера, а честно расплачиваюсь за нее. Более того, Гитлер обращался со мной как с коллегой и часто давал понять, что в области архитектуры я намного превосхожу его.
Регулярные обеды у Гитлера означали огромную потерю времени, ибо иногда мы засиживались за столом до половины пятого. Естественно, мало кто мог позволить себе попусту растрачивать столько времени каждый день. И я посещал застолья не чаще одного-двух раз в неделю, так как иначе пришлось бы совершенно забросить работу.
Однако посещение обедов у Гитлера было очень престижно, а большинство гостей считали необходимым быть в курсе мнения фюрера по насущным проблемам. Эти сборища были полезны и для самого Гитлера: он мог как бы между прочим оповестить о новом политическом курсе или лозунге. Правда, Гитлер считал неуместным распространяться о собственной работе, например об итогах важного совещания. Если же он все-таки упоминал о чем-то важном, то обычно для того, чтобы покритиковать собеседника.
Некоторые гости забрасывали крючок с наживкой в надежде договориться о личной беседе с Гитлером, например упоминали о принесенных с собой последних фотографиях строящегося объекта или декораций новых театральных постановок, предпочтительно оперы Вагнера или какой-нибудь оперетты. Но самым беспроигрышным вариантом были слова вроде: «Мой фюрер, я принес новые строительные проекты». Произносивший их гость мог не сомневаться в том, что Гитлер откликнется: «О, прекрасно. Покажете мне сразу после обеда». Свидетели такой лобовой атаки недовольно хмурились, но в противном случае можно было прождать несколько месяцев прежде, чем удостоиться аудиенции.
Когда обед заканчивался, Гитлер вставал и все коротко прощались, а привилегированного гостя вели в соседнюю гостиную, по необъяснимой причине называемой «зимним садом». В таких случаях Гитлер часто говорил мне: «Подождите минуточку. Я кое-что хочу с вами обсудить». Минуточка, бывало, превращалась в час или более того, затем Гитлер вызывал меня и, непринужденно раскинувшись в кресле, расспрашивал о ходе строительных работ.
Часов в шесть вечера Гитлер удалялся в свои комнаты на верхнем этаже, а я уезжал в мастерскую, зачастую лишь ненадолго. В любую минуту мог позвонить адъютант и сказать, что Гитлер просил меня приехать к ужину, то есть через два часа я должен был вернуться в рейхсканцелярию. Правда, часто, когда мне надо было срочно показать ему планы, я являлся без приглашения.
Вечерами в столовой собиралось человек шесть — восемь: адъютанты, личный врач, фотограф Хоффман, один или два мюнхенских знакомых, довольно часто пилот Гитлера Баур со своим радистом и бортмехаником и — неизменно — Борман. Это был самый тесный берлинский круг Гитлера, и присутствие по вечерам политических соратников вроде Геббельса не приветствовалось. Разговоры вертелись вокруг пустяков. Гитлер любил послушать о театре; его также интересовали скандалы. Пилот рассказывал о полетах. Хоффман развлекал анекдотами из мюнхенской художественной жизни и рассказывал о пополнении личной коллекции картин. Гитлер, как правило, баловал нас рассказами о своей жизни и пути к власти.
Ужин также состоял из простых блюд. Канненберг, домашний официант, иногда пытался подать еду получше. Несколько недель Гитлер с удовольствием поглощал черную икру ложками и нахваливал непривычный вкус, но потом спросил, сколько она стоит, ужаснулся и строго приказал черную икру впредь не покупать. С тех пор стали предлагать более дешевую красную икру, но и она была отвергнута как излишняя роскошь. Конечно, эти траты были незначительными по сравнению с общими расходами на содержание домочадцев канцлера, но образ объедающегося икрой фюрера был несовместим с представлениями Гитлера о себе самом.
После ужина компания перемещалась в гостиную, предназначенную для официальных приемов. Все рассаживались в кресла, Гитлер расстегивал пиджак и вытягивал ноги. Свет медленно гас, через заднюю дверь входили слуги, в том числе несколько женщин, охранники, и начинался первый кинофильм. Как и в Оберзальцберге, мы молча сидели часа три-четыре, и когда где-то к часу ночи киносеанс заканчивался, мы вставали скованные и заторможенные. Один Гитлер казался оживленным, рассуждал об актерской игре, затем переходил к другим темам. Беседа вяло продолжалась в малой гостиной: слуги разносили пиво, вино и бутерброды. Наконец около двух часов ночи Гитлер прощался. Мне часто приходило в голову, что это заурядное общество собирается именно там, где блистал перед друзьями и политическими единомышленниками Бисмарк.
Несколько раз я предлагал пригласить какого-нибудь известного пианиста или ученого, чтобы оживить монотонные вечера, но Гитлер всегда отвергал мои предложения: «Вряд ли артисты так жаждут попасть сюда, как вы полагаете». На деле многие почли бы за честь приглашение к Гитлеру. Видимо, Гитлеру просто нравились неспешные, ленивые вечера, и он не хотел нарушать привычный распорядок. Я также часто замечал, что Гитлер робел перед людьми, превосходящими его в какой-либо профессиональной сфере. Он иногда принимал их, но в официальной обстановке. Вероятно, в этом крылась одна из причин того, что он выбрал себе такого молодого архитектора. Рядом со мной он не испытывал комплекса неполноценности.
В первые годы после 1933-го адъютанты приглашали дам, среди которых были и кинозвезды. Дам отбирал Геббельс. Как правило, допускались лишь замужние дамы, по большей части с мужьями. Гитлер соблюдал это правило, дабы воспрепятствовать возникновению слухов, которые могли бы повредить созданному Геббельсом образу безупречного в личной жизни лидера. С этими женщинами Гитлер вел себя примерно как выпускник танцкласса на последнем балу: изо всех сил старался ничего не напутать, произнести достаточное число комплиментов, при встрече и прощании поцеловать ручку, как это принято у австрийцев. Когда вечеринка заканчивалась, он еще ненадолго оставался в привычном тесном кругу, чтобы повосторгаться женской красотой. В женщинах его больше интересовала фигура, чем обаяние или ум. В его речах сквозила убежденность подростка в неосуществимости своих желаний. Гитлеру нравились женщины высокие, с пышными формами. Ева Браун, довольно маленькая и изящная, явно была не в его вкусе.
Году в 1935-м, насколько я помню, подобные приемы резко прекратились. Причины я так и не узнал, может быть, все же возникли сплетни. Но как бы там ни было, Гитлер вдруг заявил, что женщин отныне приглашать не будет. С тех пор он довольствовался кинозвездами в ежевечерних фильмах.
Примерно в 1939 году Еве Браун отвели спальню в берлинской резиденции, примыкавшую к спальне Гитлера. Окна ее спальни выходили в узкий дворик. Здесь она вела жизнь еще более изолированную, чем в Оберзальцберге, украдкой пробиралась в здание через боковой вход и поднималась наверх по задней лестнице, никогда не спускалась в нижние комнаты, даже если в апартаментах находились только старые знакомые, и искренне радовалась, когда я составлял ей компанию, скрашивая долгие часы бесцельного ожидания.
В Берлине Гитлер очень редко посещал театральные спектакли, разве что оперетты. Он никогда не пропускал новые постановки уже ставших классическими оперетт «Летучая мышь» и «Веселая вдова» и обычно вносил значительные суммы из «личного кошелька» Бормана на более пышные декорации и костюмы. Я сам смотрел с ним «Летучую мышь» по меньшей мере пять или шесть раз в разных городах Германии. Любил он и музыкально-танцевальные ревю. Несколько раз ездил в «Зимний сад» на представления берлинского варьете и наверняка ездил бы чаще, если бы не стеснялся, что его там увидят. Иногда он посылал в «Зимний сад» вместо себя лакея, а потом поздно вечером просматривал программку и требовал подробного отчета. Иногда он посещал театр «Метрополь», где ставились безвкусные мюзиклы со множеством полуголых девушек.
Во время ежегодного Байройтского фестиваля Гитлер посещал все концерты первого цикла. Я не особенно хорошо разбирался в музыке, и мне казалось, что в беседах с фрау Винифред Вагнер он проявлял знание музыкальных нюансов, но еще больше его интересовало дирижирование.
Однако кроме Байройта Гитлер очень редко посещал оперу, и его первоначальный интерес к театру также скоро иссяк. Даже его увлечение Брукнером не было особенно заметным, хотя перед каждой из «речей о культуре» на нюрнбергских партийных съездах исполнялся отрывок из какой-либо симфонии Брукнера. Однако Гитлер тщательно следил за тем, чтобы его считали человеком, страстно увлеченным искусством. Больше всего он говорил о книгах по военной науке, военному флоту и по архитектуре, которые с глубоким интересом изучал ночами. Его замечаний о другой литературе я не слышал.
Я привык работать с полной отдачей сил, и пустая трата Гитлером рабочего времени меня озадачивала. Я еще мог понять, почему он так скучно проводит вечерние часы, но по сравнению с примерно шестью часами досуга рабочий период был слишком коротким. Я часто спрашивал себя: а когда он вообще работает? Вставал он поздно и час-два посвящал официальным совещаниям, но начиная с обеда, следовавшего сразу за совещаниями, бесцельно растрачивал время вплоть до глубокой ночи[45].
Страсть к изучению строительных планов угрожала его редким вечерним деловым встречам. Адъютанты часто просили меня: «Пожалуйста, сегодня не показывайте никаких проектов». В таких случаях я оставлял чертежи на телефонном коммутаторе у входа и на вопросы Гитлера отвечал уклончиво. Иногда Гитлер разгадывал эти уловки и сам отправлялся искать мои чертежи в приемной или гардеробе.