ы, над французскими позициями появилась армада бомбардировщиков люфтваффе, которые, зайдя над целью, срывались в отвесное пике с включенной сиреной, так называемой «иерихонской трубой», издававшей душераздирающие звуки, и выходили из него перед самой землей, после чего следовали взрывы. От ударной волны в окнах домов приграничного города дребезжали стекла, сотрясались стены. Заряд за зарядом, вспыхивал метамфетамин в мозгу, высвобождались нейротрансмиттеры, которые затем проникали в складки синапса, взрывались и изливали свой взрывчатый груз: содрогались нервные пути, вспыхивали промежутки между нейронами, все гудело и жужжало. Между тем оборонявшиеся сидели в своих бункерах, трясясь от страха. Вой сирен пикирующих бомбардировщиков разрывал им барабанные перепонки и приводил их в ужас[142].
В течение нескольких часов через Маас переправились 60 тысяч солдат, 22 тысячи автомобилей, 850 танков: «Все в пыли, усталые и веселые, мы испытывали удивительное чувство, невероятный душевный подъем», – сообщал один из участников этих событий[143]. Упоенные неведомым доселе восторгом, немцы заняли французский приграничный город. «Боевой пыл не угасает, что препятствует рыцарскому отношению к врагу», – значится в официальном докладе Верховного командования вермахта[144]. Этим боевым пылом немецкие солдаты были обязаны прежде всего первитину, тогда как во время Первой мировой войны мотивацией главным образом служили националистические мотивы.
Резервы французских войск опоздали на несколько часов, которые оказались решающими, и в их рядах разразилась роковая паника. Немцы уже форсировали Маас, дамба была разрушена. Вплоть до своей капитуляции французы не поспевали за развитием событий. Они действовали очень медленно, немцы постоянно застигали их врасплох и всегда опережали. Им так ни разу и не удалось перехватить инициативу. В одном из докладов Верховного командования вермахта сообщалось: «При появлении наших танков французы, должно быть, приходят в такое смятение, что оказываются не в состоянии организовать достаточно сильную оборону»[145].
Об «умственном поражении» говорит французский историк Марк Блох, который в мае-июне 1940 года участвовал в боях с немцами: «Наши солдаты позволили столь легко себя победить потому, что мы отставали в своем мышлении». Потому что в головах у французов не было такой же радужной картины окружающей действительности, навеянной искусственной эйфорией. «Немцы заполнили всю местность, стреляли, разъезжали на танках, – так описывает Блох хаос, созданный наступавшими войсками. – Они полагались на активность и непредвиденность, а мы – на неподвижность и традиционность. На протяжении всей кампании немцы не изменяли своей ужасной привычке внезапно появляться там, где их не должно было быть. Они не придерживались каких-либо правил […]. Это означало, что наша слабость, которую едва ли стоит отрицать, заключается главным образом в привитом нашему сознанию слишком медленном ритме мышления»[146].
Потери французов от бомбардировки в Седане в первый день боев выглядели не особенно впечатляющими – 57 человек. Куда более впечатляющим был психологический эффект от разрушительных действий словно сорвавшихся с цепи немцев. И результат этой кампании целиком и полностью определялся в области психологии. В отчете одного французского исследования в качестве причины стремительности форсирования немцами Мааса и отсутствия организованной обороны со стороны французов называется «феномен коллективной галлюцинации»[147].
Время – это метамфетамин
Блицкриг управлялся метамфетамином. Если не сказать, что в основе блицкрига был амфетамин.
Что касается боевых действий, преимущества употребления стимуляторов налицо: война происходит в пространстве и времени; быстрота имеет решающее значение. Исключение составляет только Первая мировая война с ее незначительными территориальными захватами, осуществленными за четыре года кровопролитных боев. Выведи, к примеру, Наполеон свои войска на поле битвы при Ватерлоо двумя часами раньше, ее исход был бы иным.
В докладе Верховного командования вермахта об амфетаминовом прорыве Гудериана говорится следующее: «Быстро приняв решение, генерал в одиночку на своем „Гелендвагене“ покинул южный берег Мааса, на максимальной скорости помчался в направлении Доншри и ехал без остановок до тех пор, пока у него не кончился бензин»[149]. Реальность отнюдь не столь безобидна, как можно было бы предположить, читая эти строки. Речь идет о завоевательной войне, повлекшей за собой многие тысячи жертв, которая послужила образцом для последующих кампаний[150], поскольку она велась совершенно новыми, невиданными доселе способами. Гудериан – в сопровождении своего серого пинчера и со знаменитым биноклем на шее – говорил о чуде, но в действительности именно он в те дни – и главное, в те ночи – изобрел блицкриг. Менее чем за 100 часов немцы завоевали территорию, превышавшую по площади ту, что им удалось завоевать больше чем за четыре года Первой мировой войны. При планировании операции танковой группе «Клейст», которая подчинялась Гудериану, была предоставлена определенная оперативная свобода, дабы он мог быстро продвигаться вперед. Но у него было распоряжение, согласно которому, как только его танки остановятся, он должен был присоединиться к основным силам. Это было разумное решение: танкистами Клейста могло овладеть тщеславие, и они не захотели бы ни останавливаться, ни к чему-либо присоединяться, а лишь стремились бы все дальше и дальше вперед, подобно острию копья.
В Седане Гудериан пересел в бронеавтомобиль, оборудованный радиосвязью. Он перемещался в сопровождении ординарцев на мотоциклах с колясками и пользовался почти полной автономией. В его задачу входило закрепиться на занятых позициях и создать плацдарм, как это описывается в учебниках по военному искусству – не более того. Однако после захвата Седана Гудериан двинулся дальше, презрев в пылу боя строгий приказ остаться в городе. Прикрытие флангов? С флангов ему никто не угрожал. Сейчас речь шла о том, чтобы продвинуться вперед быстрее всех, чтобы никто не обошел его на повороте. Снабжение? Все необходимое имелось у него в достаточном количестве: боеприпасы, горючее и первитин, которым его снабжал Главный санитарный парк – огромная аптека вермахта[151].
Даже спустя четыре дня после начала немецкого наступления Союзники все еще не могли прийти в себя. Им никак не удавалось остановить агрессора, который, действуя совершенно нестандартно, стремился всеми силами лишь к одной цели – как можно быстрее выйти к побережью Атлантики и окружить основные силы противника. Достижение этой цели обеспечивалось своего рода ситуативным планированием, в котором метамфетамину отводилась центральная роль.
«Мы продвигались так быстро, как только могут двигаться колонны. Генерал через своих людей контролировал ход событий и следил за тем, чтобы все происходило плавно, без помех. В тот день было пройдено огромное расстояние. К генералу привели двух пленных французских офицеров, служивших в части, которая спешила на помощь своим войскам, попавшим под удар. „О, немцы двигаются очень быстро – trés, trés vite“. Столь неожиданно попав в плен, они пребывали в полной растерянности и не могли понять, откуда мы могли взяться […]. Мы шли дальше, на Монкорне. Танки и автомобили двигались с максимально возможной скоростью. Генерал лично указывал направление движения. Все происходило с невероятной быстротой»[152]. Так говорится в докладе о действиях Гудериана. И далее: «Когда наша колонна приблизилась к площади, из стоявших на ней автомобилей вылезли французы. Никто не обращал на них внимания. Генерал остановился у церкви и вместе со своим адъютантом принялся регулировать движение. Одна дивизия направо, другая налево. Все спешили, словно это были гонки»[153].
В эти изнурительные майские дни 1940 года блицкриг набрал обороты и стал самостоятельным явлением. Разорвав все путы, преодолев все границы, он воплотил в себе сущность Современной Войны. И отныне с этим понятием были неразрывно связаны наркотики.
Кристаллический лис
Эрвин Роммель, впоследствии ставший одним из известнейших немецких генералов, не был экспертом в области танковой войны. Он начинал свою службу в пехоте. Однако именно отсутствие знаний, касающихся возможностей стальных монстров, помогло этому швабу во время кампании во Франции прорваться дальше всех. Он вел свою 7-ю танковую дивизию, руководствуясь интуицией, словно штурмовую группу, не дожидаясь, пока саперы наведут временные мосты, переправляя многотонные машины через французские реки на паромах, – и у него все получалось. Уинстон Черчилль, назначенный премьер-министром Британии в день начала немецкого вторжения, явно ошибался – что происходило с ним довольно редко, – когда утешал своего французского коллегу премьер-министра Рейно: «Как показывает опыт, любое наступление рано или поздно заканчивается […]. Через пять-шесть дней они неизбежно остановятся из-за отсутствия снабжения, и тогда появится возможность для контрнаступления»[154].
Тем не менее Роммель не остановился. Он рвался и рвался вперед, пользуясь в полной мере, как и Гудериан, отлаженной системой немецкой логистики – непредсказуемый, неконтролируемый, неудержимый. В Ставке фюрера он вызывал восхищение: «Хотелось бы оказаться на переднем крае, подобно генералу Роммелю. Он отчаянный смельчак – постоянно находится в боевой машине № 1 своей дивизии!»