Третий рейх во взятках. Воровство и бардак немцев — страница 3 из 21

Хорватские кресты с презервативами вместо хлеба

Организация снабжения — ахиллесова пята немецкой армии на Восточном фронте

Каракулевые манто направить в Сталинград

Немцы умудрились дважды наступить на одни и те же грабли — в Сталинграде, втором важнейшем после Москвы сражении на Восточном фронте, они снова «не успели» полностью обеспечить войска теплой одеждой.

То, как решался этот вопрос, адъютант Паулюса Вильгельм Адам вполне резонно назвал «трагикомедией с зимним обмундированием». Вот как он ее описал:

«16 ноября выпал первый снег. Ледяной ветер свистел в степи, проникая сквозь наши легкие шинели. Фуражки и сапоги тоже плохо защищали от холода.

Собственно говоря, пора было извлечь уроки из печального опыта зимы 1941/42 года. Но и в середине ноября 6-я армия не имела соответствующего зимнего обмундирования. Паулюс его затребовал еще тогда, когда понял, что операции в городе не могут быть закончены до наступления холодов. Генерал-квартирмейстер сухопутных сил разделял мнение командующего нашей армией.

Гитлер, напротив, считал, что и для Восточного фронта хватит обычного зимнего обмундирования (пригодного для службы в более теплом климате Западной Европы, но совершенно, как уже выяснилось, непригодного для русских морозов. — Авт.), поскольку национал-социалистские благотворительные организации уже приступили к массовому сбору зимних вещей для солдат Восточного фронта и в этом приняли участие все немцы.

Действительно, население было готово пожертвовать всяческую одежду, способную защитить от холода и ледяного ветра. В Германии такими вещами были заполнены огромные ящики. Однако когда нас под Сталинградом внезапно настигли холода, на фронт не поступило почти ничего из собранных вещей, и в тыловых складах их было немного. Обер-квартирмейстер армий пытался ускорить доставку обмундирования, но старания его почти ни к чему не привели: транспорта не хватало, а пространства, которые надо преодолеть, были огромны.

Из Миллерово, главной базы снабжения 6-й армии, поступило сообщение, что, когда открыли первые вагоны, заполненные зимними вещами, обнаружилась странная картина. Наряду с шерстяными и вязаными вещами в вагонах нашли сотни дамских шубок, муфты, каракулевые манто и другие меховые изделия, в том числе дорогие вещи, которые, однако, на фронте не имели никакой ценности. Видимо, никто не просматривал и не отбирал одежду, которая была сдана населением, ее просто направили дальше. Пусть, мол, армия думает, что с этим делать.

Шмидт неистовствовал, узнав об этой халатности. Но он ничего не мог изменить. Виновные отсиживались в тылу, в тепле, за 2000 километров от Сталинграда. Дивизионные интенданты получили приказ раздавать немногие пригодные зимние вещи только сражающимся частям. Но ими можно было снабдить лишь примерно одного из пяти солдат, находившихся в окопах и землянках северного участка фронта без печей, без топлива, в глубине заснеженной степи, где бушевал обжигающий кожу, ледяной норд-ост.

Тем временем в штабе армии уже накапливались груды тревожных донесений. Наши нервы были напряжены до крайности. Стало окончательно ясно, что в ближайшее время начнется советское контрнаступление. А если оно окажется успешным? Если XI армейский корпус и 3-я румынская армия не удержат своих позиций? Что будет тогда?»[21]

А между тем вот что было написано в подписанном Гитлером приказе ставки вермахта о переходе к стратегической обороне еще от 14 октября 1942 г.:

«Нам предстоит провести зимнюю кампанию. Задачей Восточного фронта в ней является, за исключением еще продолжающихся или намечаемых наступательных операций, — во что бы то ни стало удерживать достигнутые рубежи, отражать всякие попытки со стороны противника прорвать их и тем самым создать предпосылки для продолжения нашего наступления в 1943 г. в целях окончательного уничтожения нашего опаснейшего врага.

Подготовка к зимней кампании идет полным ходом. Эту вторую русскую зиму мы встретим более тщательно и своевременно подготовленными.

Сами русские в ходе последних боев были серьезно ослаблены и не смогут зимой 1942/1943 г. располагать такими же большими силами, какие имелись у них в прошлую зиму. В отличие от минувшей, эта зима не может быть суровой и тяжелой. Всем штабам и войсковым командирам вменяю в обязанность как можно быстрее и тщательнее закончить все приготовления к зиме, с тем чтобы не только облегчить войскам выполнение возложенных на них задач, но и создать им возможно лучшие условия для жизни и боя на весь зимний период. При этом важно, чтобы никто не надеялся на то, что все необходимое будет доставлено высшими штабами. Каждый войсковой командир должен сам себе помогать всевозможными импровизациями и изыскивать дополнительные средства и оборудование для облегчения условий размещения своих войск (выделено мною. — Авт.).

Я в свою очередь позабочусь о том, чтобы посредством крупных организационных мероприятий усилить боевые части, сменить в течение этой зимы фронтовых солдат, непрерывно сражающихся на передовой линии уже на протяжении полутора лет, и направить их на отдых.

Но я ожидаю от командования и войск, что они вступят в зимнюю кампанию 1942/1943 г. с гордым сознанием достигнутых успехов, с твердой верой в свои собственные силы, с непоколебимой волей разбить противника и в этой зимней кампании везде, где бы он только ни попытался прорвать наш фронт»[22].

Итак, на сей раз о том, чтобы немецкие солдаты вновь встретили русскую зиму без теплой одежды, «позаботился» лично Гитлер.

Американский корреспондент Уильям Ширер, работавший в Германии (до декабря 1941 года США не участвовали в войне), летом 1940 года побывал во Франции, посмотрел наглядные свидетельства победоносной мощи вермахта. Он, искренне ненавидя нацизм, пытался понять причины немецких военных успехов и обратил внимание на подчеркнутое уважение к людям в военной форме в немецком обществе:

«А двое девятнадцатилетних ребят приговорены к смерти в Аугсбурге за кражу, совершенную в доме военнослужащего»[23].

Ну как же это можно немецкого военнослужащего обворовывать, не будучи интендантами?

Вот один из выводов, к которым он пришел:

«Одна из причин высокого морального духа солдат заключается в том, что они осознают: все самое лучшее, что может, страна отдает им, а не гражданским лицам, находящимся дома. У них лучшая еда и одежда. Зимой в Германии могут не отапливаться жилые дома, но не казармы. Гражданские лица на своих безопасных работах могут не видеть апельсинов, кофе и свежих овощей, но войска получают их ежедневно. В прошлое Рождество солдаты отправляли домой продовольственные посылки, а не наоборот. Гитлер сказал однажды, что как бывший солдат мировой войны позаботится о том, чтобы солдаты новой армии извлекли пользу из полученного им опыта. И в этом, по крайней мере, случае он, кажется, сдержал свое обещание»[24].

Ничего не скажешь — попал американский корреспондент пальцем в небо. В общем-то, в Германии действительно старались заботиться о солдате. И можно предположить, что «бывший солдат мировой войны» обещал совершенно искренне позаботиться о солдатах новой армии.

Но что же его так, что называется, «зациклило» на нежелании обеспечить солдат Восточного фронта подходящей зимней формой? Ведь после зимы 1941–1942 годов насущная необходимость этого стала совершенно очевидна. В чем причина такого воистину ослиного упрямства Гитлера? Может быть, все дело было в том, что в Первую мировую войну он воевал на Западном фронте? Может быть, он просто не понимал, что такое настоящий холод? Пока на собственной шкуре его не попробуешь — не поймешь?

Попробуем представить следующую ситуацию: красноармейцы в декабре 1942 или в январе 1943 года берут в плен немецкого солдата, одетого в дамскую шубку или имеющего на себе еще какой-либо предмет женского зимнего гардероба. Какой вывод могли сделать советские бойцы? Казалось бы, все абсолютно ясно: «А… с нашей бабы содрал, сейчас ответишь». И страдал немец за муфту, за каракулевое манто, которые пожертвовала в рамках «зимней помощи» какая-то щедрая фрау, а ослы-интенданты их на фронт для солдат отправили.

Поневоле вспоминается бессмертный афоризм Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

А о том, что произойдет в том случае, если советское наступление окажется успешным, адъютанту Паулюса пришлось узнать в самое ближайшее время…

Полевые мыши — саботажники степей

Успехи победоносного для Красной Армии наступления под Сталинградом, начавшегося 19 ноября 1942 года, в некоторой степени тоже были обусловлены «усилиями» немецких интендантов.

В резерве находился танковый корпус, которым командовал генерал-лейтенант Фердинанд Гейм, бывший начальник штаба Паулюса. Именно он должен был в случае необходимости прийти на помощь румынским войскам, прикрывающим фланги 6-й немецкой армии, штурмующей Сталинград.

В состав корпуса входили: немецкие 14-я и 22-я танковые дивизии, 1-я румынская танковая дивизия «Великая Румыния».

Три танковые дивизии — очень серьезная сила. Немецкая танковая дивизия примерно соответствовала советскому танковому корпусу. Немецкое командование умело весьма эффективно использовать свои танковые войска в кризисной ситуации. Но сколько-нибудь заметно повлиять на ситуацию под Сталинградом в ноябре 1942 года корпус Гейма не смог. Почему?

Понятно, что от «Великой Румынии» странно было бы ожидать высокой боеспособности. Уровень подготовки личного состава и боевой дух там был совсем не такой, как, например, в немецкой моторизованной дивизии «Великая Германия». Как говорится, труба пониже и дым пожиже. Вдобавок к этому румынские танкисты должны были воевать против Т-34 на безнадежно к тому времени устаревших чешских танках.

14-я немецкая танковая дивизия участвовала в боях в Сталинграде, где понесла чрезвычайно тяжелые потери и в технике и в личном составе. Оставалась 22-я дивизия…

А с ней произошло нечто уникальное:

«22-я танковая дивизия как резервное формирование не обеспечивалась горючим и простояла без движения так долго, что мыши соорудили себе норы внутри боевых машин. Зверьки перегрызли всю электропроводку, и танки, естественно, не могли быть немедленно отправлены в бой»[25], — так британский военный историк Энтони Бивор описал состояние 22-й танковой дивизии.

Ах, эти коварные зверьки, тайное оружие Сталина… Такое ощущение, что это написано не о немецкой дивизии, а о части какой-то из особо запущенных африканских армий. Мыши-«антифашисты» сделали в решающий момент небоеспособной танковую дивизию. Это не анекдот, а печальный эпизод немецкой военной истории. Причем выход из строя техники был вполне предсказуем. Боевая техника, на которой долго не ездят и не ставят на консервацию, превращается черт знает во что и безо всяких шкодливых грызунов.

А ведь 22-я танковая дивизия была, так сказать, козырной картой, сберегаемой на крайний случай, предназначалась для использования во внезапно возникшей кризисной ситуации, то есть во время советского наступления. Неужели никто из немецких генералов не интересовался ее боеготовностью? Как там 22-я, не подведет в трудную минуту, не подкачает?

Ведь она была единственной серьезной надеждой «в случае чего». Или немцы просто настолько не верили в возможность серьезного наступления Красной Армии на Сталинградском направлении?

Опять возникает знакомый уже вопрос: а куда смотрело гестапо?

Понятно, когда стремительно наступающие части рано или поздно сталкиваются с нехваткой горючего. Это закономерность войны — приходится ждать, пока его подвезут отставшие тылы, тут ничего не поделаешь.

Но немецкая 6-я армия с конца августа уже не наступала на большие расстояния, отрываясь от своих тылов. Можно было успеть к середине ноября танковые дивизии горючим обеспечить при стабильной линии фронта? Для войск, участвующих в важнейшем сражении того периода войны — Сталинградском, можно было как-то поднапрячься немецким снабженцам? При желании — вполне.

Когда болеют генералы

Вдобавок к проблемам с горючим и мышами командование 6-й немецкой армии столкнулось с еще одной проблемой — генеральской. Крайне неприятный «сюрприз» преподнес только что назначенный командир 14-й танковой дивизии генерал-майор Беслер. Вильгельм Адам так описал произошедшее:

«Паулюс вызвал меня к себе. Его комната была буквально пропитана табачным дымом. Пепельница на столе до краев заполнена окурками. Рядом стояла нетронутая чашка черного кофе. Командующий как раз закурил очередную сигарету.

— Вам известно, Адам, что генерал-майор Беслер несколько дней назад принял 14-ю танковую дивизию. Однако сегодня он подал рапорт о болезни, заявил, что его старая болезнь сердца обострилась. Он просит разрешения вернуться на родину. Я дал согласие. Командир, который при такой ситуации рапортует о болезни, непригоден и является обузой для армии.

— Этот упитанный господин мне показался несимпатичным уже при первой встрече, — ответил я. — Тем не менее я не мог предполагать, что в такой опасный момент он бросит свою часть на произвол судьбы. Ведь это дезертирство»[26].

Конечно, если бы генерал Беслер не «заболел», вряд ли это что-нибудь изменило бы в катастрофической для армии Паулюса ситуации. Но насколько же неприятным и пока еще непривычным для немецкой армии был поступок генерала Беслера.

Позже, после того как 23 ноября, взяв город Калач, советские войска сомкнут кольцо окружения и немецким солдатам придется умирать в «котле» от голода, такие случаи станут повторяться. Оказаться в сталинградском котле — такая угроза стала постоянным кошмаром многих немецких военных, находившихся вне его.

Это могло даже послужить поводом для «черного юмора». Вот как немецкие летчики разыграли своего врача, которого подозревали в трусости:

«Такое „празднование дня рождения“ обычно проходит очень весело и часто кого-то разыгрывают. Так и на этот раз. С нами сидит наш медик. Наши летчики говорят, что он не может выдержать „грохот стрельбы“. Рано утром Юнгклаусен идет к телефону и поднимает доктора прямо с постели. Юнгклаусен изображает из себя начальника медицинского корпуса:

— Немедленно собирайтесь, полетите в „котел“.

— Простите, не расслышал.

— Немедленно собирайтесь, полетите в Сталинградский „котел“.

— Я не понимаю.

Доктор живет этажом ниже, и мы удивляемся, почему он не слышит громкого голоса Юнгклаусена, доносящегося из комнаты наверху. Должно быть, он слишком взволнован.

— Вы знаете, у меня сердце больное.

— Это не подлежит обсуждению. Приказываю вам отправляться в „котел“ немедленно.

— Но меня только что оперировали. Нельзя ли послать кого-нибудь другого?

— Вы что это, серьезно? Не могу поверить, что вы отказываетесь выполнять этот приказ. В какой же дрянной ситуации мы оказались, если не можем даже на вас рассчитывать?

Мы покатываемся от хохота. На следующий день доктор бегает кругами, но клянется любому, кто его слушает, что, возможно, и ему придется выполнять это крайне опасное задание. Через несколько дней ему открывают карты, и он подает рапорт о переводе в другую часть»…[27]

Бедный доктор, жертва злого летного юмора. Кому он был нужен в Сталинграде, если от главной болезни под названием «голод» лекарства там все равно не было?

Да что с врача возьмешь, если генералы, бросающие своих подчиненных в безнадежной ситуации, перестали казаться в немецкой армии невероятным явлением. Вот, например, что произошло в январе 1943 года:

«Хотя 6-я армия была глубоко разочарована в Манштейне, который в трудные дни бросил ее на произвол судьбы, Паулюс и Шмидт (начальник штаба 6-й армии. — Авт.) в этой отчаянной ситуации предприняли еще одну попытку побудить его к каким-либо действиям. Они уполномочили командира 9-й зенитной дивизии генерал-майора Пиккерта вылететь в штаб группы армии „Дон“ и подробно доложить фельдмаршалу фон Манштейну о катастрофическом положении окруженной армии. В последние дни к нам прибыло еще меньше транспортных самолетов, чем обычно. Голод царил в „котле“. Пиккерт должен был добиться наконец у Манштейна улучшения снабжения по воздуху, чтобы хоть немного облегчить тяжелое положение 6-й армии.

По сути дела, этот шаг армейского командования был таким же самообманом, как и некоторые прежние его действия. Зато он имел другое, неожиданное последствие: генерал Пиккерт не вернулся в „котел“. Перед вылетом он заверил своего начальника оперативного отдела, а представляясь по случаю убытия, и генерал-полковника Паулюса, что прилетит назад тотчас же по выполнении задания. Однако мы ждали его напрасно. Вскоре от Пиккерта поступила радиограмма: „Прошлой ночью кружился над „Питомником“, попытка приземлиться не удалась, вынужден возвратиться“.

В ту же ночь другие самолеты приземлились в „Питомнике“. Мы были возмущены. Однако против господина Пиккерта тогда ничего предпринято не было»[28].

И в ноябре 1942 года против генерала Беслера тоже ничего предпринято не было. Козлом отпущения за «мышиный саботаж» тогда суждено было стать генералу Гейму.

Побывавший в его уже бывшем корпусе вскоре после описываемых событий генерал Меллентин впоследствии вспоминал:

«После безуспешной контратаки корпуса его командира и начальника штаба отстранили от должностей, причем это было сделано настолько поспешно, что они даже не имели времени передать дела своим преемникам. Совершенно ясно, что так поступать нельзя, но такова уж была манера Гитлера»[29].

А в чем был виноват злополучный Фердинанд Гейм? У него же не было волшебной палочки для того, чтобы самому создать технику и людей для восстановления боеспособности 14-й танковой дивизии. И генерала Беслера вылечить от его «хворей» Гейм не мог. Не способен он был и «Великую Румынию» в «Великую Германию» превратить. С такой задачей никакой, даже самый могучий колдун бы не справился. И горючего для 22-й танковой дивизии он изготовить самостоятельно никак не мог.

Да и не только в одной 22-й танковой дивизии были проблемы с горючим. Когда, осознав масштабы советского наступления, штаб 6-й армии приказал 24-й и 16-й танковым дивизиям покинуть Сталинград и двигаться навстречу наступающим советским частям, «вдруг» выяснилось, что у них тоже не хватает горючего и надо удивительно своевременно решать вопрос с дозаправкой. А драгоценное время шло, советские танки продвигались стремительно…

Бивор пишет:

«Катастрофическая нехватка горючего затрудняла продвижение немецких танковых и моторизованных дивизий, направлявшихся для усиления линии обороны к западу от Сталинграда. Танкистов также не хватало, ведь многие из них по приказу Гитлера использовались в качестве пехотинцев в уличных боях в Сталинграде. Только сейчас стала ясна вся пагубная подоплека приказа о переброске лошадей из 6-й армии на запад. Русские наступали, а немцы даже не могли воспользоваться своей артиллерией»[30].

Они ведь не только артиллерией воспользоваться не могли. Без лошадей им и эвакуацию техники, боеприпасов, запасов продовольствия отступающих войск организовать было невозможно. Полковник Штейдле (см. ниже. — Авт.) это очень ярко описал.

Интересно, сколько раз, страдая от голода и холода в „котле“, немецкие солдаты и офицеры с тоской вспоминали свои сожженные или просто брошенные при отступлении запасы продовольствия и амуниции?

Любители конспирологии могли бы запросто выстроить версию о гениальном заговоре немецких вредителей. Они нарочно оставили пехотные дивизии без лошадей, отправив их в тыл, лишив возможности передвигаться артиллерию и обозы, а танковым дивизиям горючего не подвезли. И какая после этого могла быть успешная для немцев маневренная война в степи под Сталинградом? Только та, что и происходила в реальности ноября 1942 года.

Описания вредительства, подлинного или мнимого, немцы той эпохи оставили. Но вряд ли можно всерьез рассматривать произошедшее как результат гипотетического вредительства. Вредители в Германии встречались, но возможности у них были значительно более скромные. Обычно собственная глупость или лень причиняет несравнимо большие беды, чем сознательный вредитель. Так было и в 6-й немецкой армии…

Разумеется, из этого вовсе не следует, что триумфальный для Красной Армии итог операции «Уран» — окружение армии Паулюса был заранее предопределен изумительно безобразным немецким снабжением. Прежде всего успех обеспечила способность советского командования создать и использовать в самое нужное время и в самом нужном месте механизированные и танковые корпуса, боевой порыв наступающих бойцов и командиров. И конечно же стойкость советских войск, оборонявшихся в Сталинграде.

Но преступная халатность в решении вопросов снабжения немецких войск, безусловно, увеличила эффективность наступления Красной Армии.

Как Геринг помог Красной Армии

Как признают многие исследователи, в первые дни и даже недели окружения в Сталинграде шансы на полный или частичный успех при прорыве у немцев были.

Но вместо этого последовал категорический приказ Гитлера оставаться в окружении, дожидаясь помощи извне. Не мог фюрер допустить, чтобы весь мир услышал об оставлении немецкими войсками города Сталина, о взятии которого несколько месяцев твердило министерство пропаганды. Военная целесообразность вместе с 6-й армией приносилась в жертву политическому престижу.

Вот как воевавший в Сталинграде командир саперного батальона Гельмут Вельц описал в воспоминаниях свою реакцию на известие о том, что прорыва не будет: «Что? Не ослышался ли я? Мы остаемся? И это приказал сам фюрер? Яволь, приказ фюрера! Да возможно ли это? Оставить нас в окружении! Нас, шестую, о которой он будто бы такого высокого мнения! Не может же он просто-напросто списать нас! Разве такое вообще бывает? Конечно, мы иногда ругали его, и даже немало, зачастую справедливо. Но мы же в конце концов сохраняли верность ему. Присяга есть присяга. А он? Верность — символ чести, разве это не относится и к нему? И он запросто хочет вычеркнуть нас из своего списка? Разве мы не отдали ему все, что было в наших силах? И вот теперь его благодарность! Благодарность фатерланда! Вбегает Бергер: я, видно, говорил слишком громко.

— Что случилось, господин капитан?

— Бергер, прорыву крышка. Гитлер приказал оставаться! Ну, теперь видите, что он гонит нас на смерть? Это катастрофа, каких еще не бывало!»…[31]

И самое обидное для немцев, что это была катастрофа, в значительной мере вызванная усилиями своего же собственного командования. Помимо Гитлера важнейшим виновником гибели 6-й армии был Герман Геринг. Именно он, вопреки очевидному, сумел убедить фюрера в том, что люфтваффе сумеют снабжать окруженную «сталинградскую крепость» по воздуху.

Была, правда, попытка «обелить» Геринга задним числом. Выяснилось, что 25 ноября, когда Гитлер окончательно решал судьбу 6-й армии, Геринг находился в Париже и в «сталинградском» совещании участия не принимал. Но Геринг неоднократно и до того заверял Гитлера в способности Люфтваффе снабжать окруженную армию. Причем окружение Геринга полностью его поддержало. Еще 22 ноября в телефонном разговоре Гитлер спросил рейхсмаршала, возьмутся ли Военно-воздушные силы за снабжение войск Паулюса. Тот, в принципе согласившись, решил все же посоветоваться со своим штабом. Начальник технической службы Форвальд и начальник тыла Зайдель согласились с этой идеей.

А ведь того же 25 ноября 1942 г. командир 51-го армейского корпуса (находился в составе 6-й армии) фон Зейдлиц дал свою оценку планируемому снабжению по воздуху:

«Сделанные расчеты показывают, что сколько-нибудь удовлетворительное снабжение по воздуху является сомнительным, если иметь в виду только войска 51-го армейского корпуса, а для армии в целом оно совершенно невозможно.

То, что доставил 31 „юнкерс“ (23.11) или что смогут доставить обещанные 130 „юнкерсов“, лишь капля в море. Возлагать на это надежды — значит хвататься за соломинку. Неясно также, откуда можно взять это огромное число „юнкерсов“, необходимых для снабжения армии…»[32] (более подробно — см. приложение).

Короля играет свита — рейхсмаршала окружали люди, которые его вполне устраивали. Те, кто был способен сказать «нет» явно безумной идее «воздушного моста» в Сталинград, в штабе Геринга надолго задержаться не могли. И прислушиваться к мнению находящегося на месте событий подчиненного Геринг не пожелал. Ему из персонального бронепоезда сталинградская ситуация была «виднее». Украшением его передвижных апартаментов были три ванные комнаты, библиотека и кинозал, где зачастую показывали запрещенные в Германии фильмы. Чтобы скрасить рейхсмаршалу суровые военные будни, спецсамолет доставлял клубнику из Италии. Повара обеспечивали неприхотливый солдатский завтрак с лобстерами и икрой. Десять вагонов предназначались для перевозки автомобилей, в которых передвигался рейхсмаршал, покидая поезд.

Больше всего он любил американские «ласали» и «бьюики». Запас одежды из 50 мундиров и бесконечного количества шелковых и парчовых халатов позволял чувствовать себя одетым достаточно прилично. А чтобы можно было вволю поразмыслить над проблемами воздушной войны или отдохнуть, в резиденции Геринга была создана специальная игровая комната. Ее украшала железная дорога — настоящее произведение искусства площадью в 240 кв. метров. Кроме того, на специальных тросиках были подвешены самолетики, сбрасывающие игрушечные, но взрывающиеся бомбы с порохом. В такой обстановке, видимо, недосуг размышлять о смерти солдат от голода и холода.

И так Геринг вел себя почти до самого конца. Вот как он принял летчика Руделя в своей резиденции уже в 1944 г.:

«Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в замок его предков. Когда я вхожу во двор, я с удивлением вижу Геринга, наряженного в средневековый германский охотничий костюм и в компании лечащего врача, стреляющего из лука в ярко раскрашенную мишень. Он не обращает на меня никакого внимания, пока не расходует весь свой запас стрел. Я с удивлением вижу, что он ни одного раза не промахнулся…

Геринг, без сомнения, питает слабость к старым обычаям и костюмам. Я просто не знаю, как описать его одеяние, это разновидность робы или тоги, такой, какую носили древние римляне, красновато-коричневого цвета, скрепленная золотой брошью. Все это для меня в новинку. Он курит трубку длиной до самого пола, с раскрашенной фарфоровой чашечкой на конце…»[33]

Понятно, что в такой обстановке невеселые проблемы Восточного фронта казались рейхсмаршалу вполне разрешимыми.

Не зря, по утверждению генерал-полковника Альфреда Йодля (из протокольной записи допроса генерал-полковника Альфреда Йодля), «ухудшение отношений между ними (Гитлером и Герингом. — Авт.) произошло вследствие большой разницы в образе жизни Гитлера и Геринга. Гитлер говорил часто, что Геринг — человек эпохи Ренессанса»[34]. Видимо, с точки зрения Гитлера, люди эпохи Ренессанса были морфинистами, обжорами и бабниками, беззастенчиво ворующими произведения искусства.

Надо отметить, что по мере ухудшения обстановки на фронтах и командование сухопутных войск все сильнее отрывалось от печальной реальности, предаваясь маниловским мечтам. В 1944 году настала пора Герингу удивляться этому. Летчик Ганс-Ульрих Рудель описал один из таких эпизодов. Это происходило в 1944 году.

«Он (Геринг. — Авт.) говорит мне, что в моем секторе готовится крупномасштабное наступление, и сигнал к его началу будет дан в течение нескольких дней. Он только что вернулся с совещания с фюрером, на котором вся ситуация обсуждалась до мельчайших деталей. Он выражает удивление, что я не заметил этих приготовлений на месте, поскольку в этой операции будут участвовать приблизительно триста танков. Сейчас я напрягаю свой слух. Число триста изумляет меня. Это в порядке вещей для русской стороны, но столько танков на нашей стороне? Я отвечаю, что с трудом могу в это поверить. Я спрашиваю его, не мог бы он назвать эти дивизии и количество танков, которые они имеют в своем распоряжении, потому что я совершенно точно информирован о большинстве подразделений в моем секторе и сколько в каждом из них исправных танков. Накануне моего отлета с фронта я разговаривал с генералом Унрейном, командиром 14-й бронетанковой дивизии. Это было две недели тому назад, и он с горечью пожаловался мне, что у него остался на всю дивизию всего один танк и даже эта машина не могла считаться боеспособной, потому что он приказал оснастить ее для наземного контроля воздушных полетов. Эта машина представляла для него гораздо большую ценность, чем боеспособный танк, поскольку, обладая хорошей связью со „Штуками“, он мог нейтрализовать с их помощью многие цели, которые его танки сами по себе не могли бы вывести из строя. Я, таким образом, совершенно точно знаю, сколько танков находится в 14-й бронетанковой дивизии. Рейхсмаршал с трудом верит мне, поскольку он располагает совершенно другой цифрой. Он говорит мне, наполовину всерьез, наполовину в шутку:

— Если бы я вас не знал, я бы за такие слова посадил вас под арест. Но мы сейчас все это выясним. — Он подходит к телефону и соединяется с начальником Генерального штаба. — Вы только что сообщили фюреру, что для участия в операции X предназначены три сотни танков.

Я, стоя рядом, могу слышать каждое слово.

— Да, верно.

— Я хочу знать названия этих дивизий и каким количеством танков они располагают. У меня тут находится один человек, хорошо знакомый с ситуацией.

— Кто это такой? — спрашивает начальник Генштаба.

— Это один из моих людей, и он должен знать. — Начальник Генштаба, к несчастью для него, начал именно с 14-й танковой. Он говорит, что дивизия располагает 60 танками. Геринг еле сдерживается. — Мой человек говорит, что в 14-й всего один танк!

На другом конце линии воцаряется долгое молчание.

— Когда он оставил фронт?

— Четыре дня назад.

Вновь тишина. И затем:

— Сорок танков находятся в пути. Остальные в ремонтных мастерских, но непременно окажутся в своих частях к нужной дате, так что эта цифра правильная.

Он дает тот же самый ответ для всех дивизий. Рейхсмаршал с яростью бросает трубку.

— Вот так делаются дела! Фюреру дают полностью ложную картину, которая основана на неверных данных, и еще удивляются, когда операция не приносит тот успех, на который рассчитывали. Сегодня благодаря вам этот случай нашел свое объяснение, но как часто мы строили свои надежды на таких вот утопиях. Вся сеть коммуникаций в юго-восточной зоне беспрестанно подвергается вражеским бомбежкам. Кто знает, сколько танков из этих сорока, например, вообще достигнут фронта и когда именно это произойдет? Кто знает, смогут ли ремонтные мастерские получить вовремя запасные части, и если они их получат, закончат ли ремонт в отведенное время? Я должен немедленно доложить обо всем фюреру. — Он говорит с гневом, затем устанавливается тишина.

Когда я возвращаюсь на фронт, я все еще обдумываю то, что я только что услышал. В чем цель этого введения в заблуждение и фальшивых докладов? Случайно это делается или нарочно? В любом случае это играет на руку врагу. Кто и в каких кругах совершает эти гнусности?»[35]

Но в конце 1942 года еще сам Геринг удивлял своей неадекватностью. Между тем командующий действовавшего над Сталинградом 4-го воздушного флота фон Рихтгофен совершенно не верил в успех затеи с «воздушным мостом», которая была, если пользоваться советскими терминами, чистейшей воды «волюнтаризмом». За сотни километров доставлять подобным путем все необходимое для армии, которая к началу окружения насчитывала свыше 300 тысяч человек?

Вот как описывал попытки снабжения 6-й армии по воздуху участвовавший в таких полетах Ганс-Ульрих Рудель:

«Распад окруженной армии был еще более усугублен недостатком самого необходимого. Сейчас они оказались без еды, боеприпасов и горючего. Температура обычно между 20 и 30 градусами ниже нуля. Шанс прорыва из кольца зависит от успешных поставок минимального количества припасов в „котел“. Но бог погоды явно на стороне врага. Длительный период плохой погоды не дает нам возможности доставить припасы. В предыдущих битвах в России операции по разблокированию котлов всегда оказывались успешными. Но на этот раз только небольшая доля незаменимых припасов может достичь своей цели. Позднее возникают трудности с посадкой, и мы вынуждены полагаться на сброс грузов с помощью парашютов, часть которых потеряна. Несмотря на это, мы доставляем грузы в метель и в этих условиях некоторая часть ценного груза попадает к русским…»[36]

Посылать тихоходные транспортные «Юнкерсы-52» почти без прикрытия истребителей как желанную добычу для советских «Яков», причем проделывать все это в условиях русской зимы, когда то на несколько дней устанавливается то нелетная погода, из-за мороза невозможно завести двигатели машин? С точки зрения летчиков, более трудновыполнимую задачу придумать было сложно. Ко всему прочему, многие из летчиков понятия не имели об особенностях русского фронта, потому что были переброшены из Северной Африки. А африканские навыки в зимней России зачастую были гибельными для пилотов.

Казалось бы, мнение человека, уже несколько месяцев руководившего воздушной войной над Сталинградом, должно быть внимательно рассмотрено. Ему, находящемуся на месте событий, было явно виднее, чем штабникам. Но мнение Рихтгофена, так же как и мнение других «маловеров», не было принято во внимание. В результате произошло неизбежное — катастрофа со снабжением 6-й армии в Сталинградском котле.

Листовки с перцем умирающим от голода

Итак, Паулюс решил выполнять приказ фюрера и прорываться так и не стал. Теряя ежедневно десятки самолетов, немецкая авиация даже наполовину не могла удовлетворить минимальные потребности войск.

Вот что говорилось в донесении командующего группой армий «Дон» Манштейна в Генеральный штаб от 9 декабря 1942 г.:

«При сокращении пайка хлеба до 200 г имеющегося количества продовольствия хватит: хлеба до 14.12, обедов до 20.12, ужинов до 19.12. Воздушным путем, несмотря на образцовую работу авиации, в связи с состоянием погоды только 7 декабря было доставлено 300 т, причем из 188 самолетов было два сбито, девять не вернулись на свои базы. Во все другие дни количество доставленных грузов колебалось между 25 т (27 ноября) и 150 т (8 декабря), при минимальном ежедневном расходе в 400 т. (выделено мной. — Авт.)…»[37].

И началось неизбежное.

«Все хуже становится с продовольствием. Суп все водянистее, куски хлеба все тоньше… Нехватку можно покрыть только за счет убоя еще оставшихся лошадей. Но даже это невозможно. Ведь наши лошади уже давно отправлены в тыл на подкормку… Каждый патрон у нас на вес золота. Скоро так будет и с каждым куском конской колбасы. Но плохо, что так будет продолжаться и впредь, несмотря на то, что некоторые самолеты все-таки прорываются к нам извне и кое-что доставляют. Значит, нам придется еще больше экономить боеприпасы. Положение с горючим по сравнению с зимой 1941–42 года тоже стало куда хуже и улучшить его невозможно… Еще печальнее обстоит дело с горюче-смазочными веществами. Зимней смазки, которая необходима при двадцатиградусном морозе, в армии вообще больше нет»[38].

В ультиматуме советского командования Паулюсу от 8 января 1943 года положение, в котором оказалась 6-я армия, было обрисовано предельно точно:

«…Германская транспортная авиация, перевозящая вам голодную норму продовольствия, боеприпасов и горючего, в связи с успешным стремительным продвижением Красной Армии, вынуждена часто менять аэродромы, несет огромные потери в самолетах и экипажах от русской авиации. Ее помощь окруженным войскам становится нереальной.

Положение Ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод, болезни и холод. Суровая русская зима только начинается, сильные морозы, холодные ветры и метели еще впереди, а Ваши солдаты не обеспечены зимним обмундированием и находятся в тяжелых антисанитарных условиях»[39].

Сначала немецкое командование не желало признавать тот факт, что начавшиеся в середине декабря 1942 года смерти солдат «без видимых причин» означают не что иное, как смерть от голода. В окружение специально привезли патологоанатома, доктора Гиргензона, который в тяжелейших условиях к Новому году сумел произвести до пятидесяти вскрытий. Характерными признаками трупов было «отсутствие жировой прослойки, мышечная дистрофия», к тому же состояние сердца и печени ясно показывали полное истощение.

Между тем положение осажденных в Сталинграде войск только ухудшалось. Хлебный паек дошел до 100 граммов в сутки.

А поведение тех, от кого зависел выбор грузов для отправки в Сталинград, на этом фоне все больше и больше напоминало откровенное издевательство. Вместо того чтобы отправляемые к окруженным самолеты до предела нагрузить продуктами, боеприпасами, медикаментами и теплой одеждой, министерство пропаганды додумалось перебросить окруженным 200 тысяч газет и листовок. Можно себе представить, что говорили и чувствовали немецкие солдаты, рассчитывавшие на муку, сало и шоколад, а вместо этого получившие драгоценное партийное слово. Казалось, что на той стороне воздушного моста сам дьявол иронизирует над муками солдат Паулюса.

Справедливости ради надо сказать, что газеты и листовки, и с точки зрения советских политработников, считались самым предпочтительным грузом для отправки, скажем, партизанам, действующим в немецком тылу.

Вот какие любопытные подробности организации воздушного снабжения белорусских партизан содержатся в книге Владимира Казакова «Боевые аэросцепки»:

«Из Москвы сообщили о новом вылете, теперь уже групповом. От партизан требовалась срочная заявка, в чем они нуждаются в первую очередь. Штаб бригады сразу же стал готовить необходимые данные. Райкомовцы подсчитали, сколько нужно газет, журналов, бумаги, типографской краски. У медицинской службы свои заботы, причем довольно большие. Диверсионникам нужны взрывчатка, магнитные мины, разные приспособления для минирования железных дорог. Продслужба предлагала запросить как можно больше соли, да и сахара, хотя бы для раненых и больных. Но, помня требование Москвы о первоочередных нуждах, Титков из этой заявки продовольственников оставил одну лишь соль. Затем начали формировать заявку на боеприпасы. Возник спор, запрашивать ли снаряды особенно к 76-мм орудиям. Решили об этом пока умолчать. Пусть больше присылают патронов к винтовкам и автоматам, а о снарядах речь пойдет позднее. Они в бригаде еще имелись»[40].

Показательно, что руководители партизан предпочли оставить себя и своих людей без сахара, но попросить газет, журналов и типографской краски. Партийная пропаганда — это святое.

В выдержке из докладной записки инженер-подполковника Цыбина генерал-майору Щербакову указывается груз, полученный народными мстителями за одну ночь:

«…Винтовок — 420 шт.; пулеметов ДП — 21, дисков — 84; автоматов — 240; минометов 50-мм — 7; патронов винтовочных, ТТ, браунингов, наганов — 1 433 940; гранат Ф-1, РГД, ПГ — 3820; мин 50-мм — 1288; ПМК-40 — 1900; ружей ПТР — 50, патронов к ним — 7760; тола — 450 кг; приборов Брамит — 450; соли — 480 кг; мыла — 690 кусков; медикаментов — 15 тюков; табаку — 65 кг; МУВ — 320 шт.; питания к рациям — 5; бикфордова шнура — 200 м; посылок детям — 700 кг; литературы — 1337 кг…»[41]

Наверное, белорусские партизаны предпочли бы получить побольше медикаментов, мыла, табака и особенно дефицитной соли вместо почти полутора тонн литературы.

Но, по крайней мере, за исключением партийной литературы, все остальные грузы, доставленные партизанам, были нужными и полезными. До немецких изысков советские снабженцы не додумались.

А немецкие интенданты вслед за листовками могли отправить, скажем, ящик хорватских железных крестов для раздачи союзникам, которые вместе с немцами и румынами оказались в Сталинградском котле. Могли прислать в большом количестве перец и майоран…

Летчик, с риском для жизни прорвавшийся с этим анекдотическим грузом на сталинградский аэродром Гумрак, неудачно пошутил — сказал, что перец предназначен для кидания в глаза русской пехоте. Правда, для чего майоран, он и сам сообразить не смог. Но оценить по достоинству такой юмор до предела оголодавшие «сталинградские» немцы были не в состоянии.

Вот как выглядела организация «воздушного моста» из «котла»:

«Но особенно огорчены и возмущены мы бывали каждый раз, когда нам приходилось констатировать, что бесценный для нас воздушный тоннаж используется нецелесообразно, чтобы не сказать вредительски. Мы не в состоянии были найти разумное объяснение тому, что самолеты подчас доставляли нам грузы, без которых мы вполне могли обойтись, а то и совершенно бесполезные вещи. Так, иногда на нашем аэродроме вместо жизненно необходимых хлеба и муки из самолетов выгружали десятки тысяч комплектов старых газет, солдатские памятки, изданные управлением военной пропаганды, кровельный толь, карамель, пряности, подворотнички, мотки колючей проволоки и множество других предметов, которые были нам совершенно ни к чему. Позднее штаб армии откомандировал из „котла“ одного из своих офицеров с поручением предотвратить эти организационные неполадки и проследить за правильным использованием выделенной для нашего снабжения транспортной авиации. Но к тому времени воздушное снабжение ухудшилось настолько, что никакие благие намерения и организационные меры уже не могли помочь делу. Роковую роль сыграло и то обстоятельство, что положение в интендантских службах окруженной армии вначале вынуждало нас ввозить печеный хлеб вместо более компактной муки и концентратов. К сожалению, мы не смогли иным путем организовать продовольственное снабжение вплоть до того момента, пока нам не удалось наконец пустить в ход полевые хлебопекарни»[42].

Вот еще одно свидетельство:

«Прибыл самолет связи. Понадобилось четыре солдата, чтобы втащить огромные ящики в мой блиндаж. Ящики заняли так много места, что я едва мог повернуться. Обер-фельдфебель Кюппер открыл их топором. Они были доверху наполнены хорватскими военными медалями.

— Лучше всего, господин полковник, если мы перешлем ящики 100-й егерской дивизии, — сказал Кюппер.

— Это бессмысленно. Они не будут знать, что с ними делать. Я поговорю с генералом Паулюсом.

За ужином я рассказал о выпавшем на долю армии подарке. Мой рассказ вызвал не только общий смех, но и возмущение тем, что драгоценное место в самолете было использовано не для продовольствия.

— Я могу привести в связи с этим примеры, от которых волосы становятся дыбом, — заявил обер-квартирмейстер фон Куновски. — Последними самолетами доставлена дюжина ящиков с презервативами, 5 тонн конфет, 4 тонны майорана и перца, 200 тысяч брошюр отдела пропаганды вермахта. Хотел бы я, чтобы ответственные за это бюрократы провели дней восемь в „котле“. Тогда они больше не повторяли бы такого идиотства. Меня удивляет также, что полковник Баадер не помешал этому, хотя мы послали его туда именно с этой целью. Я немедленно заявил энергичный протест группе армий „Дон“ и попросил в будущем лучше инструктировать и контролировать ответственных лиц на аэродромах.

— Хорошо, Куновски, — вмешался в разговор Паулюс. — Я тоже попрошу Манштейна позаботиться, чтобы в будущем такие безобразия не повторялись. Мне кажется, что Баадер потерял всякое влияние на наше снабжение. Надо подумать о том, чтобы направлять на базовые аэродромы более подходящих офицеров, которым наше положение знакомо по собственному опыту. Прошу вас, Шмидт и Куновски, подумать над этим и представить мне предложения»[43].

Пожалуй, верхом издевательства стала отправка в Сталинград ящиков с презервативами. Вообще-то, забота о санитарно-гигиеническом состоянии войск весьма похвальна. В другой обстановке они бы очень пригодились солдатам 6-й армии. Но для изголодавшихся, обмороженных людей, многим из которых оставалось жить считаные дни, резиновые изделия вместо хлеба были равнозначны присылке раскаленных углей в ад.

По воспоминаниям адъютанта Паулюса, Вильгельма Адама, чтобы прекратить этот систематический военно-воздушный идиотизм, из «котла» специально отправили «на большую землю» полковника, которому поручили организовать погрузку в самолеты действительно необходимого. Но и это не помогло. Вместе с нелепейшими грузами в Сталинградский котел продолжали перебрасывать еще и солдат, словно там без них едоков было мало.

Вдобавок в распределении продовольствия, все-таки попавшего к окруженным, не было и следов пресловутого немецкого «орднунга».

Рыбий корм для солдат Паулюса

Правда, в руководстве люфтваффе нашелся человек, пытавшийся навести порядок и по-человечески организовать снабжение 6-й армии, — заместитель Геринга фельдмаршал Эрих Мильх.

Прибыв в январе 1943 года на Восточный фронт и ознакомившись с организацией, а точнее, чудовищной дезорганизацией «воздушного моста» в Сталинград, он был просто потрясен тем, что обнаружил.

Эвакуированный из «котла» по приказу Гитлера генерал Хубе рассказал, что многие самолеты прибывают загруженными лишь наполовину, при том зачастую с совершенно бесполезными грузами. Мильх приказал вскрыть на аэродромах несколько контейнеров с грузами, предназначенными к отправке в Сталинград. В некоторых из них был обнаружен рыбий корм (!!!). Увидев это, Мильх распорядился отослать мешки в тыл и потребовал, чтобы «армейское командование повесило ответственного за это безобразие офицера продовольственной службы»[44]. Надо признать, что данное требование было вполне справедливым и абсолютно заслуженным. Наконец-то кто-то из немецкого командования додумался до такой элементарной мысли.

Может быть, повешение любителя рыбьего корма, заставило бы кое-кого из немецких интендантов пересмотреть свое отношение к служебным обязанностям и не издеваться так цинично над теми, кто воюет в окопах, а не в штабах. Можно было бы и другое, более страшное, наказание придумать — отправить любителя рыбьего корма самого в Сталинград, при этом объяснив «сталинградским» немцам, за что именно он наказан. Интересно было бы представить его дальнейшую судьбу.

Знай об этом факте советское командование, ему следовало бы наградить данного германского интенданта всеми имеющимися в его распоряжении боевыми наградами. Для триумфа Красной Армии 2 февраля 1943 года, когда было окончательно сломлено сопротивление остатков 6-й армии, этот немецкий снабженец сделал все от него зависящее. Даже сейчас, уже в другом столетии, хочется сказать ему большое человеческое спасибо за содеянное.

Надо сказать, что мешки с рыбьим кормом были отнюдь не единственным неприятным открытием, сделанным Мильхом. Так, скажем, он узнал, что далеко не все имеющиеся в распоряжении немцев транспортные машины летают на Сталинград. Значительная часть из них простаивает, поскольку у наземных служб просто не хватает сил на их обслуживание. Работающие на продуваемых всеми ветрами аэродромах техники даже не имели возможности обогреться. В их распоряжении для этого были только автобусы, температура в которых ненамного отличалась от температуры снаружи. Мильх вполне резонно поинтересовался, почему бы не подвезти лес и не построить гораздо более теплые деревянные времянки. В ответ он услышал ссылку на отсутствие грузовиков. Фельдмаршал спросил о находящихся рядом с аэродромом армейских грузовиках, но услышал: «Мы не имеем права их трогать. Это воровство». Мильх по этому поводу изрек: «Единственная, совершенная тут кража — это случай, когда у вас украли мозги»[45]. Ничего другого в этом случае и не скажешь.

И похожие открытия Мильх совершал по несколько раз в день. Нелепый подбор отправляемых грузов, бездарная организация наземных служб, отсутствие порядка при приеме грузов в Сталинграде — все это очень сильно уменьшало объем жизненно необходимых продуктов, поставляемых в Сталинград. Классический немецкий бюрократизм на широких русских просторах выглядел как-то особенно нелепо и приводил к чудовищным последствиям. Паулюс, например, рассказал одному из прибывших летчиков, что у него, генерал-полковника (звание фельдмаршала было присвоено ему несколько позже), немецкий солдат слезно просил кусочек хлеба…

А что в это время происходило по другую сторону линии фронта? Советские летчики и техники также страдали на своих аэродромах, но минимально сносные условия для них все же были созданы. Вот, например, отрывок из воспоминаний пилота Авиации Дальнего Действия Героя Советского Союза Василия Решетникова о том, что происходило на аэродроме под Камышином, на который его полк «подсел поближе к Сталинграду» как раз в январе 1943 года:

«Морозы с каленым ветерком пробирались сквозь наши меха и до синевы обжигали лица. На аэродроме дымили землянки — единственное убежище от окоченения. В промежутках между боевыми полетами мы сидели у раскаленных печурок, запасаясь теплом для очередного задания… Но трудно было понять, как выдерживали эту дикую стужу в куда более легком, отнюдь не меховом одеянии наши авиационные техники и механики, почти голыми руками снаряжая вооружение, заправляя баки, меняя цилиндры и свечи. Невозможно было смотреть без содрогания на задубевшее, в красных пятнах, фиолетовое лицо оружейного механика моего самолета…

Но даже выпустив самолеты в воздух, техники и механики не спешили к горячим печкам, а принимались за подготовку новых комплектов бомб и снарядов, подгонку бензовозов, подтаску баллонов со сжатым воздухом и проворачивали бог знает еще какие дела, чтобы, встретив вернувшиеся с боевого задания самолеты, как можно скорее подготовить их к следующему»[46].

Итак, советские техники «не спешили» к горячим печкам, которые для них были приготовлены и до которых они рано или поздно добирались. Советское авиационное начальство ценность горячей печки осознавало. Немецким техникам идти было некуда. Землянок с печками для них вырыть никто не удосужился.

Мильх, которого в Германии обоснованно считали талантливым авиационным управленцем, сумел ликвидировать некоторые особо вопиющие недостатки и в какой-то степени увеличил поток сталинградских грузов, но было уже поздно — Рокоссовский не оставил ему времени на создание действительно эффективного, воздушного моста.

При этом несусветный хаос творился и при организации обратных вылетов из Сталинграда на «большую землю». Кто, казалось бы, в подобной ситуации в первую очередь подлежит эвакуации? Логично было бы в первую очередь вывозить тяжелораненых. Сражаться они все равно не могут, а в медикаментах и продовольствии нуждаются. Но раненым место находилось далеко не всегда.

«На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один „мессершмитт“ ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх — а это нелегко, ибо вес у них солидный, — я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления — предположительно в Новочеркасске — как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу, разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.

Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле — совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет „героем Сталинграда“.

В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать не станет? А отъезд так внезапен, где тут найти время отыскать двух солдат в саперном батальоне и взять их с собой?»[47]

Вывозить вместо раненых генеральские мотоциклы и пожитки штабных офицеров — сильный ход. Солдаты сразу преисполнятся веры в родное начальство.

Надо ли при таком поведении начальства удивляться тому, что на сталинградском аэродроме «Питомник» эвакуация превратилась в форменное безобразие.

«На самом краю аэродрома расположены большие палатки санитарной службы. По приказу командования армии все тяжелораненые транспортируются сюда, чтобы они могли вылететь на машинах, доставляющих предметы снабжения. Армейский врач генерал-майор медицинской службы профессор доктор Ренольди находится здесь; он отвечает за отправку раненых. Фактически он бессилен навести порядок, так как сюда добираются и многие легкораненые. Они прячутся в пустых окопах и бункерах. Как только приземлилась машина, они первыми оказываются на месте. Безжалостно отталкивают они тяжелораненых. Некоторым удается, несмотря на жандармов, проскользнуть в самолет. Часто мы вынуждены снова очищать самолет, чтобы освободить место для тяжелораненых. Нужна кисть Брейгеля, прозванного живописцем ада, или сила слова Данте, чтобы описать страшные сцены, свидетелями которых мы здесь были последние десять дней.

Мы вышли из убежища. Наши три „хейнкеля-111“ тем временем уже поднялись в воздух. Мне стало ясно, почему пилоты так торопились покинуть „Питомник“. Здесь на всем лежала печать гибели и разгрома»[48].

Неудивительно, что на фоне такой вопиющей неразберихи, халатности и прямого пренебрежения к снабжению 6-й армии разложение солдат и офицеров шло нарастающими темпами.

Марш смерти немецких обозников

Но только ли безответственностью, идиотизмом начальства и банальной неразберихой можно объяснить подобный ужасающий провал снабжения сталинградских окруженцев?

Любопытные подробности того, с каким трудом транспортировали немцы грузы для действующей армии по территории СССР, содержатся в воспоминаниях немецкого солдата Ги Сайера (его отец был французом).

Часть, где служил Сайер, в 1942–1943 годах конвоировала грузы для фронта. Дислоцировалась она в Минске.

Понять, что значит сопровождать грузы по оккупированной советской территории, Сайеру и его товарищам в самом начале его службы «помог» бывалый фельдфебель.

«В восемь утра мы построились и направились к перрону. Гальс (товарищ Сайера. — Авт.) не переставал повторять, что с тем же успехом мы могли бы заночевать и в казармах. О тяготах солдатской жизни никто из нас не имел ни малейшего представления. Впервые мы провели ночь под открытым небом, а сколько еще таких ночей, только в худших условиях, ожидало нас!

А пока нам предстояло сопровождать состав с боевой техникой. Нашу роту загодя разделили на три части для сопровождения трех эшелонов — по три, а то и два человека на платформу. Мне с Гальсом и Ленсеном выпало охранять прикрытые брезентом крылья самолетов с изображением черного креста и другие детали военной техники, предназначенные для Люфтваффе. Судя по маркировке, груз следовал из Ратисбонна в Минск.

Минск, значит, Россия. Во рту пересохло. Сердце забухало.

Вскоре раздался свисток, и состав тронулся.

Спустя какое-то время дождь прекратился, но зато повалил снег. Поразмыслив, мы забрались под брезент и устроились возле авиационного двигателя. Ветер перестал нас трепать. Сразу стало теплее. Прижавшись друг к другу, почти согрелись. Мы, разумеется, пустословили и время от времени разражались хохотом — хотя над чем было смеяться? Состав катил на Восток, что происходит вокруг — мы не знали. Лишь время от времени доносилось громыхание встречных поездов.

Вдруг Ленсену послышался крик. Он сделал нам знак замолчать и с опаской высунул голову из-под брезента.

— Лаус… — сказал он спокойно. Помолчав, добавил: — Ложная тревога.

Однако спустя пару секунд кто-то рванул край брезента. Перед нами предстала физиономия фельдфебеля. При виде наших счастливых лиц его перекосило от ярости. Спасаясь от стужи, Лаус надвинул на голову каску и натянул перчатки. Снег запорошил его с ног до головы.

— Стоять! Смирно! — гаркнул он.

Но выполнить команду с обычной резвостью мы не могли. Платформу так и качало из стороны в сторону.

То, что произошло далее, достойно театра абсурда. Я до сих пор, по прошествии стольких лет, вижу неуклюжего медведя Гальса. Он изо всех сил пытается стоять прямо, но состав трясет так, что Гальс вместе с ним шатается влево-вправо. У меня шинель зацепилась за какую-то деталь двигателя и тянет к полу. Лаус тоже не на высоте. Впечатление такое, будто он здорово перебрал.

Наконец наш фельдфебель состроил зверскую гримасу и встал на одно колено. Мы последовали его примеру. Со стороны нас можно было принять за четверку заговорщиков. Но все было гораздо прозаичнее. Фельдфебель честил нас последними словами.

— Какого дьявола вы тут расселись? — бушевал он. — Вы вообще соображаете, кто вы и зачем мы все здесь?

Гальс, которого тошнило от всяких там церемоний, не долго думая перебил вышестоящее начальство.

— Стоять снаружи нет смысла, — резонно заметил он. — Холод ужасный, да и чего тут увидишь?

Как рассвирепел Лаус, это надо было видеть! Он схватил Гальса за воротник, тряхнул, как мешок с сеном.

— На первой же остановке я подам рапорт! — отчеканил он. — Штрафного батальона тебе не миновать. Вы оставили свой пост, ясно? Ты хоть подумал: а что, если взорвется впереди идущая платформа? Каким образом вы оповестите остальных, штаны просиживая под брезентом?

— А что? — спросил Ленсен. — Впереди идущая платформа вот-вот взорвется?

— Да заткнись ты, идиот! Повсюду орудуют диверсанты. Русские готовы на все. Партизаны отправляют под откос целые поезда, кидают гранаты, бутылки с зажигательной смесью. Для того вы и здесь — чтобы этому помешать. Надевайте каски и вперед, а не то я вас вышвырну!»[49]

Обошлось без штрафбата — фельдфебель Лаус решил, что его подчиненные уже поняли, куда попали, и что о бдительности здесь нельзя забывать ни на секунду.

Понять, какая здесь война, помогли и встречные эшелоны.

«То, что я увидел, ужаснуло меня. Хотел бы я быть гениальным писателем, чтобы во всех красках описать представшее перед нами зрелище. Вначале появился вагон, наполненный железнодорожным оборудованием. Он шел впереди локомотива и скрывал и без того неяркий свет фар. Затем последовал сцепленный с ним локомотив, затем — вагон, в крыше которого была проделана дыра — судя по всему, полевая кухня. Из короткой трубы ее шел дым. Вот еще один вагон с высокими поручнями; в нем едут до зубов вооруженные немецкие солдаты. В остальной части состава — открытых платформах вроде той, на которой ехали мы, — перевозился совсем иного рода груз. Вначале я с непривычки даже не смог разобрать, что же это, и лишь через несколько мгновений понял, что вагон переполнен человеческими телами, за которыми сидели или стояли скорчившись живые люди. Самый осведомленный из нас коротко пояснил: „Русские военнопленные“.

Мне показалось, что именно такие коричневые шинели я уже видел в замке, но полной уверенности не было. На меня взглянул Гальс. Его лицо было смертельно бледным, лишь красные пятна проступали кое-где от холода.

— Видал? — прошептал он — Они выставили мертвецов, чтобы защититься от мороза.

От ужаса я и слова не мог вымолвить. Трупы были в каждом вагоне: бледные лица, ноги, закостеневшие от мороза и смерти. Я стоял, не в силах отвести глаз от отвратительного зрелища. Мимо нас проезжал десятый вагон, когда произошло нечто еще более ужасное. Четыре или пять тел съехали с платформы и упали в сторону от путей. Похоронный поезд не остановился… Проехал еще один поезд, который не произвел на нас столь мрачного впечатления, но и лучше от его вида нам не стало. Вагоны были помечены красными крестами. На носилках, которые были видны через окна, лежали скорее всего тяжелораненые»[50].

Сайер утверждает:

«В это время рейх прилагал все усилия, чтобы защитить солдат от русской зимы. В Минск, Ковно и Киев были привезены в огромном количестве одеяла, зимняя одежда из овечьей кожи, калоши с толстыми мысками и шерстяным верхом, перчатки, капюшоны и переносные обогреватели, работавшие одинаково хорошо как на бензине, нефти, так и на алкогольном спирте, продукты, запечатанные в особые коробки, да и тысячи других необходимых вещей. Наша задача конвойных войск… — доставить все это на передовую, где груз ждали наступающие войска»[51].

Но возникает вполне закономерный вопрос: а куда все это девалось? Почему не достались солдатам Паулюса калоши с толстыми мысками и шерстяным верхом, почему авиатехники, обслуживающие транспортные самолеты, вылетающие в Сталинград, не имели этих замечательных обогревателей?

Любопытная информация на этот счет содержится в дневнике одной дамы, в войну жившей в Германии: «Я приобрела пару белых лыж, которые первоначально предназначались для солдат, воюющих в России, но так к ним и не попали»[52].

Дама увлекалась лыжным спортом и полагала, что ей они значительно нужнее, чем немецкому солдату в России, который и без белых лыж, на снегу менее заметных красноармейцам, зимой повоюет. К сожалению, она не указала, как именно она их купила. Но трудно предположить, что законным путем. Вряд ли в Германии существовал магазин, в котором торговали тем, что по каким-то причинам не досталось солдатам Восточного фронта. Лыжи явно списали или просто украли.

Скорее всего многие из тех предметов, о которых писал Ги Сайер, постигла та же участь. Его мемуары помогают понять, как именно немцы организовали транспортировку грузов для Сталинграда и насколько серьезно мешали им партизаны.

«Из громкоговорителей, расположенных на площади, слышалась речь верховного главнокомандующего. Он сообщал, что даже победоносной армии не избежать потерь и гибели солдат; наша роль конвойных войск — доставить, несмотря на любые невзгоды, о которых прекрасно знает командование, продовольствие, боеприпасы и все прочее, что требуется войскам, ведущим наступление… Только так сможет продолжать победоносную битву генерал фон Паулюс. От места назначения нас отделяет тысяча миль, так что нельзя терять ни минуты.

После обеда мы отправились в путь. Я оказался один на 5,5-тонном ДКВ, нагруженном тяжелым автоматическим оружием. Дорога, ведущая из города, была прекрасно утрамбована, поэтому передвигались мы на большой скорости. Должно быть, здесь круглосуточно работала дорожная бригада. Снег на обоих берегах реки достигал двенадцати футов. Проехали через пост со множеством указателей. Мы свернули на стрелку: „На Припять, Киев, Днепр, Харьков, Днепропетровск“…

Из Минска через Киев шла колонна грузовиков, чтобы доставить грузы для Паулюса. На первый взгляд это кажется совершенной нелепостью — да они же горючего израсходуют в огромных количествах. Но железные дороги просто не могли доставлять все необходимое. Вот и приходилось издалека доставлять грузы на автомобилях, что увеличивало дефицит горючего. Получался какой-то замкнутый круг.

Колонна шла, периодически останавливаясь для очистки снега — иначе было не проехать. Вот на одной из таких остановок и началось. Фельдфебель повысил голос:

— Поторапливайтесь. Подождем здесь.

Мы перегруппировались. Молодой веснушчатый парень, один из тех, кто вместе со мною разгребал снег, рассказывал что-то остроумное своему приятелю. Мы приближались к избе, когда воздух прорезал резкий хлопок. Справа из избы показалось облачко дыма.

От изумления я не мог прийти в себя и испуганно оглядел своих товарищей. Фельдфебель распластался на земле, подобно вратарю, который ловит мяч, и зарядил винтовку. Веснушчатый парень, пошатываясь, направился ко мне; его глаза были широко раскрыты, и в них застыло глупое недоуменное выражение. Не дойдя шести шагов, он повалился на колени, открыл рот, как будто собрался вскрикнуть, но так ничего не произнес и опрокинулся на спину. Раздался второй щелчок и характерный свист пролетевшей пули.

Не раздумывая ни секунды, я бросился на снег. Фельдфебель выстрелил, и с крыши слетел комок снега. Я не мог оторвать взгляда от молодого солдата с веснушками, неподвижное тело которого лежало почти рядом.

— Прикройте же меня, идиоты, — прорычал фельдфебель, вскочил и бросился вперед.

Я посмотрел на приятеля убитого солдата. Казалось, он больше удивлен, чем испуган. Мы нацелили винтовки на избу, из которой по-прежнему раздавались выстрелы, и открыли огонь.

Звук маузера добавил мне уверенности. В ушах просвистели еще две пули. Сержант с невозмутимым видом выпрямился во весь рост и кинул гранату. Воздух разорвал звук взрыва. В избе образовалась брешь.

С хладнокровием, которое был сам не в состоянии понять, я продолжал наблюдать за избой. Фельдфебель по-прежнему стрелял. Я зарядил винтовку и уже готов был выстрелить, когда из развалин избы показались две фигуры и побежали к лесу. Лучше возможности и не найти. Черная мишень была прекрасно видна на снегу. Я спустил курок… и промахнулся.

Фельдфебель тоже выстрелил в сторону убегающих, но, как и я, не попал. Немного погодя он приказал нам подняться, и мы вылезли из своих окопов»[53].

Трудно понять, кому было тяжелее — солдатам в окопах или участникам таких грузоперевозок.

«Не помню, сколько продолжалось наше путешествие. Все последующие дни сохранились в моей памяти как морозный кошмар. Температура колебалась между пятнадцатью и двадцатью пятью градусами. Однажды подул такой сильный ветер, что, несмотря на приказы офицеров, мы оставили лопаты и укрылись в грузовиках. В тот день температура упала еще ниже, и я был уверен, что уж теперь точно умру. Мы никак не могли согреться. Даже мочились на окоченевшие руки, чтобы согреться и дезинфицировать трещины на пальцах.

Четверо из нашего отряда, тяжело заболевшие воспалением легких и бронхов, лежали и стонали в раскладных кроватях, устроенных в одном из грузовиков. В роте было всего два врача, но они мало чем могли помочь. Помимо этих тяжелых случаев, сорок человек обморозились. У некоторых солдат на носу образовались волдыри, потрескались от холода лицо и руки. Я не слишком пострадал, но стоило пошевелить пальцами, как начинала сочиться кровь. Временами боль была настолько сильной, что я приходил в отчаяние, начинал безудержно рыдать; но всем хватало собственных забот, и на меня никто не обращал внимания.

Дважды в грузовике, где располагалась полевая кухня, а по совместительству и медпункт, мне мыли руки 90-процентным раствором спирта. Боль от этого была настолько сильной, что я не мог удержаться от крика, зато на несколько минут по рукам разливалось тепло.

К прочим неприятностям добавлялось плохое питание. Расстояние от Минска до Киева, где мы сделали первую остановку, составляло 250 миль. Учитывая проблемы, подстерегавшие нас по пути, мы получили пятидневный паек. На самом деле нужно было выдать восьмидневный, а так мы съели и неприкосновенный запас. Кроме того, тридцать восемь грузовиков сломались, и нам пришлось их уничтожить вместе с грузом, чтобы они не попали в руки партизанам. Двое тяжелобольных скончались, а у нескольких солдат ампутировали руки или ноги»[54].

В Киеве конвой смог немного отдохнуть, привести себя в порядок и получить в придачу взбадривающую пропагандистскую речь:

«Первым делом нас послали в санпропускник, и не зря: холод стоял такой, что даже чуть-чуть вымыться было невозможно. Все мы покрылись грязью и паразитами.

Получившие тяжелые раны были госпитализированы. Но в эту категорию попало всего семь человек Остальные продолжали путь: в Киеве мы провели всего несколько часов.

Выйдя из санпропускника, организованного на удивление хорошо, рота выстроилась на заснеженной площадке перед зданием. На „фольксвагене“ подъехал гауптман и, не выходя из машины, произнес короткую речь:

— Солдаты! Немцы! Войска конвоя! В этот час, когда завоевания рейха распространяются на огромную территорию, именно от вас зависит судьба нашей родины; от вашей преданности зависит победа немецкого оружия. Вы отвечаете за то, чтобы до наших войск, сражающихся на фронтах, как можно скорее доходили боеприпасы. Настал час исполнить обязанности на том фронте, который вы очень хорошо знаете: дороге, сопряженной с тысячью трудностей. Начиная с заводов, на которых наши рабочие выбиваются из сил, чтобы произвести необходимое фронту оружие, и кончая вашими отрядами обеспечения, его транспортировка должна быть такова, чтобы ни один германский солдат не страдал от нехватки оружия, продовольствия или обмундирования. Страна работает на всю мощь с тем, чтобы войска на фронте получили все необходимое и сохранили веру в победу. Нас не должны сломить никакие трудности. Ни у кого нет права сомневаться в героизме, который каждый день подтверждается нашими новыми победами. Нам всем приходится страдать, но все вместе мы сможем добиться успеха. Не забывайте, что страна отдает вам все, а в обмен ожидает от вас полного самопожертвования. И никаких жалоб: ведь вы же немцы. Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответили мы в унисон.

Гауптман прочистил глотку и продолжал уже менее театральным тоном:

— Ваша рота соединится со 124-й и 125-й ротами на окраине города, на шоссе, ведущем в Харьков. Потом двинетесь в сопровождении моторизованных войск из Панцердивизиона. Они защитят конвой от партизан, которые попытаются задержать ваше продвижение. Как видите, рейх делает все, чтобы облегчить вашу задачу»[55].

Как же активно должны были действовать партизанские отряды к востоку от Киева, если для дальнейшего сопровождения колонны пришлось выделять моторизованные подразделения танковой дивизии. И такое решение было единственно возможным. Без мощного прикрытия колонна наверняка была бы полностью уничтожена.

В Киеве Сайер встретился с другом, который сопровождал железнодорожный эшелон, и позавидовал его везению. Дескать, хорошо вам там было, в поезде, а вот нам в колонне… В ответ он услышал: «Везение! Скажешь тоже… Тебя бы туда, когда взорвался локомотив. Пар валил высотой метров в четыреста. Четыре парня погибли, еще семерых ранило. Морвана ранили, когда мы наводили порядок. Это продолжалось дней пять. Я был с патрулем, искали партизан»[56].

В дальнейшем конвою пришлось в самом буквальном смысле пробиваться через партизанские засады, под прикрытием танков, артиллерии и даже авиации.

«Неожиданно воздух разорвали звуки близких разрывов. Мы на мгновение остановились и прислушались. Кажется, и все другие тоже замерли, прислушиваясь к тому, что происходит. Снова послышались взрывы. Мы, сами того не осознавая, ускорили шаг.

— Что там такое? — спросил Ленсен старого солдата, который забирался в грузовик.

— Пушки, ребята. Приближаемся, — сказал он.

Это мы угадали и без него, но нам нужно было подтверждение.

— Ага, — сказал Гальс. — Пойду возьму пистолет.

Лично я не воспринял все происходящее всерьез. Раздалось еще несколько взрывов.

Раздался сигнал. Мы вернулись к грузовикам, и вскоре конвой отправился в путь. Час спустя, когда подъехали к вершине холма, орудия стреляли где-то совсем близко. Каждый разрыв в буквальном смысле слова сотрясал воздух. Водители стали резко тормозить, грузовики заносило. Я открыл дверь. Сзади на большой скорости ехал „фольксваген“, через открытую дверцу машины лейтенант кричал:

— Вперед, не останавливайтесь! А ты… помоги этому идиоту вытащить машину, он загнал ее в канаву.

Я выпрыгнул из кабины и присоединился к группе солдат, которые пытались вытащить на дорогу „опель-блиц“. Снова началась стрельба. Казалось, стреляют совсем рядом, где-то на севере. Медленно, с большим трудом „опель“ вылез из снега, и конвой снова отправился в путь. Мы ехали по покрытой лесом гористой местности. По-прежнему раздавались глухие звуки взрывов. Неожиданно шедшие во главе колонны грузовики снова остановились. Выскочившие из машин солдаты побежали во главу конвоя. Что там произошло?

Лейтенант, который не так давно ехал в „фольксвагене“, тоже бежал вперед, собирая по дороге солдат. Захватив маузеры, мы побежали со всех ног и вскоре добрались до начала колонны. Большой грузовик командира группы, как нарочно, врезался в сугроб на краю дороги.

— Впереди партизаны, — прокричал фельдфебель. — Прячутся. — Он указал налево.

Не слишком понимая, что происходит, я последовал за сержантом, который во главе нашей группы, насчитывавшей пятнадцать солдат, бросился по заснеженному склону. Поднявшись, я увидел несколько темных фигур, двигавшихся под прямым углом к нам. Русские, кажется, передвигались так же медленно, как и мы. Мороз и тяжелые шинели мешали превратить нам все происходящее в некое подобие вестернов или американских фильмов „о войне“. От холода все, казалось, застыло: радость, печаль, смелость и страх.

Опустив, как и остальные, голову, я двигался вперед, больше думая о том, как бы не застрять в снегу, чем о встрече с врагом. Партизаны были еще слишком далеко, и как следует разглядеть их не представлялось возможным. Я подумал: наверное, они, как и мы, передвигаются большими шагами, чтобы не утонуть в сугробах.

— Выройте себе окопы, — приказал фельдфебель, понизив голос, как будто противник мог нас слышать.

Лопатки с собой у меня не было, но рукоятью винтовки я выкопал небольшую ямку. Укрывшись в таком ненадежном убежище, я смог наблюдать за противником. Численность партизан, появившихся из противоположного леса, поразила меня: да сколько их здесь! В лесу, через ветви деревьев, стоявших зимой без листьев, были различимы многочисленные фигуры. Они напоминали муравьев, пробирающихся через высокую траву с севера на юг… Может, они пытаются окружить нас?

Наши войска установили мощную батарею на ближайшем склоне, расположенном ярдах в двадцати от нас. Я не понял, почему до сих пор не началась перестрелка. Противник стал пересекать дорогу, лежавшую от нас в двухстах метрах. Звук крупнокалиберных пушек, доносившийся с севера, стал громче, а непосредственно напротив нас на огонь, кажется, начали отвечать огнем. Холод брал свое: у меня закоченели руки и ноги. Я не понимал происходящего, но оставался совершенно спокоен.

Отряд русских пересек дорогу, не побеспокоив нас. Их численность втрое, а то и вчетверо превосходила нашу. Наш конвой состоял из ста грузовиков, ста вооруженных шоферов и шестидесяти человек сопровождения, единственной задачей которых была защита грузов. Сопровождали колонну десять офицеров и фельдфебелей, врач и два его помощника.

От каждого взрыва образовывались облачка пропитанного порохом снега. С покрытого деревьями холма поднимались облака дыма. Заговорил справа от меня автомат, но вскоре замолк.

Вместо того чтобы зарыться поглубже в окопе, я, как дурак, высунул голову. Фигуры партизан окутали белые облачка. Трещали выстрелы, русские отвечали тем же.

Автоматные очереди раздавались теперь с разных сторон. Солдаты повсюду стреляли из маузеров. Темные фигуры русских двигались перебежками. Кто-то из них падал и оставался лежать неподвижно. По-прежнему ярко светило солнце. Казалось, все, что происходит, совершенно несерьезно. То здесь, то там в воздухе свистели пули. От шума я оглох. Реагировал на все происходящее медленно и поэтому до сих пор ни разу не сделал ни одного выстрела.

Справа раздался чей-то крик. Стрельба почти не прекращалась. Партизаны со всех ног бежали к укрытиям. К ним приближались непрерывно стрелявшие танки.

Несколько пуль угодили в снег прямо передо мной; я открыл беспорядочный огонь, как и остальные. Появилось еще семь или восемь танков; они повели наступление на партизан. Все действо продолжалось минут двадцать; я истратил около дюжины патронов.

Через некоторое время вернулись наши танки и бронированные машины. На трех из них везли пленников, группами по пятнадцать человек. Все они выглядели не лучшим образом. Три немецких солдата при помощи товарищей вылезли из грузовиков. Один из них, казалось, был почти без сознания, лица двух других исказила болезненная гримаса. В кузове одного из танков лежало три раненых русских и два немца; один из них издавал стоны. На небольшом расстоянии, облокотившись о сугроб, нам подавал какие-то знаки немецкий солдат с залитым кровью лицом.

— Дорога свободна, — объявил офицер. — Можете ехать.

Мы помогли отправить раненых в полевой госпиталь. Я вернулся в „рено“. Мимо прошел Ленсен, покачивая головой.

— Видал? — спросил он.

— Да. Не знаешь, кого-нибудь убили?

— Конечно.

Конвой снова отправился в путь»[57].

Активно действовала и советская авиация.

«Со стороны близлежащего холма к нам приближались две черные точки. Наверное, патрульные самолеты. Я закрыл глаза.

Прошло несколько секунд, и тут над нами раздался шум двигателя, а затем последовала пулеметная очередь.

Что-то ударило о ветровое стекло. Я почувствовал сильный удар в голову. Грохот был такой, что казалось, наступил конец света. Наш „рено“ едва не врезался во впереди идущую машину, которая резко остановилась.

Ошалев, я раскрыл дверцу машины и вылез наружу. Идущий позади грузовик перевернулся, его колеса крутились в воздухе. Больше не было видно ничего, кроме всполохов пламени и дыма.

— Быстро! В укрытие!

По снегу, насколько хватало взгляда, бежали солдаты.

— Они палят по грузовикам, — крикнул кто-то.

Я укрылся за огромным сугробом.

— Воздух! — рявкнул сержант, со всех ног бежавший по обочине.

Солдаты, укрывшиеся кое-как в снегу, нацелили свои пистолеты в небо.

Боже! Ведь мой маузер остался в „рено“. Я бросился к грузовику, но тут снова послышался рев самолета, и я с головой уткнулся в снег. Надо мной прошел ураган, неподалеку раздались взрывы.

Выглянув из своего укрытия, я увидел два самолета, скрывшиеся за отдаленными березовыми лесами. „Фольксваген“ капитана, преодолевая ухабы, несся мимо конвоя. В полном беспорядке бежали солдаты.

Я поднялся. Авиация нанесла удар по грузовику со взрывчаткой. Он взорвался, на воздух взлетели грузовики, находившиеся впереди и сзади. На расстоянии шестидесяти метров все было покрыто сажей. От грузовиков осталась лишь сплошная черная масса, от которой исходил зловонный дым. Из дымного облака появились фельдфебель с солдатом; они вытаскивали окровавленное и почерневшее тело.

Мы, не размышляя, бросились помогать. Дым застилал мне глаза, я пытался различить силуэты людей. Мимо прошел кто-то, закашлялся и крикнул:

— Не стой как вкопанный. Здесь слишком опасно. Вот-вот взорвутся боеприпасы.

Я услышал шум мотора: дымовую завесу прорезал свет фар. Вдоль обочины ехал грузовик, за ним еще один, затем два… Конвой продолжал путь.

Несмотря на пожар, я почувствовал, что замерзаю. Решил вернуться в кабину „рено“, где хоть было более или менее тепло. Дым постепенно рассеивался, стала видна дорога; я увидел группу солдат, закутанных в шинели, собравшихся перед офицером.

— Вы двое, быстро сюда! — прокричал лейтенант.

Мы подбежали.

— Ты, — обратился офицер ко мне. — Где твой пистолет?

— Там, лейтенант, за вами… в „рено“.

От страха у меня задрожал голос. Лейтенант был вне себя от гнева. Он, верно, решил, что я потерял оружие и придумал эту историю, чтобы скрыть правду. Он ринулся ко мне, напоминая в этот момент взбесившуюся овчарку.

— Выйти из строя! — рявкнул лейтенант. — Внимание!

Я выступил вперед и только взял под козырек, как почувствовал мощнейший удар. Хотя я успел пригнуться, шапка слетела на снег, открыв мои грязные нечесаные волосы. Я ожидал следующего удара.

— В караул до дальнейших приказаний, — пробурчал офицер, переведя пылавшие от гнева, серые глаза с меня на сержанта. Тот отдал честь. — Ты просто мерзавец, — продолжал офицер. — Пока твои товарищи по оружию погибают, чтобы защитить тебя, ты даже не заметил, что нас собираются обстрелять два самолета. Ты должен был их увидеть. Наверно, заснул. Все вы у меня отправитесь на фронт, в штрафном батальоне. Три грузовика уничтожено, семеро погибло, двое ранены. Они, видно, тоже задремали. Вот что ты натворил. Ты недостоин оружия, которое носишь. Я доложу о твоем поведении.

Он пошел дальше, не отдав честь.

— По постам! — прокричал сержант, пытаясь копировать тон начальника.

Мы побежали в разных направлениях. Я бросился за шапкой, но сержант схватил меня за плечо.

— Возвращайся на пост!

— Моя шапка, сержант.

Солдат, стоявший там, где валялась моя шапка, передал ее мне. В растерянности я забрался в грузовик, водитель как раз заводил мотор.

— Вытри нос, — произнес он.

— Да… Похоже, я расплачиваюсь за остальных.

— Да не волнуйся ты. Сегодня приедем в Харьков. Может, там и караулить будет нечего.

После испытанного потрясения я был вне себя от гнева.

— Сам-то он тоже должен был заметить самолеты. Или он не в конвое?

— Что же ты ему это не сказал?

Я подумал о двух маленьких точках, которые заметил в полудреме. В том, что сказал лейтенант, была доля правды, но мы даже не рассчитывали ни на что подобное»[58].

В общем-то лейтенант явно искал козла отпущения. Почему именно Сайер был виноватым в налете советских самолетов? Даже если бы их удалось отличить от своих на несколько секунд раньше, разве это что-то принципиально изменило бы в судьбе колонны под авиаударом?

Но, несмотря на понесенные потери, колонна была все ближе к фронту, к выполнению поставленной задачи. Сайер успокаивал себя этим:

«Мысль, что наше путешествие подходит к концу, утешала меня. Через полчаса мы будем в пригородах Харькова. Интересно, в каком состоянии город? Харьков был последним крупным городом перед фронтом. Сталинград от него отделяли четыреста километров. Подсознательно, несмотря на то, что от советских окрестностей меня тошнило, я поскорей хотел попасть на фронт. И тут раздался оглушительный взрыв. Помню, что мы спускались с горы. Перед нами затормозил грузовик, остановился.

— Ну, что там еще? — Я уже открыл было дверь.

— Закрой, и так холодно.

Но я хлопнул дверью перед лицом водителя и пошел по льду, которым было покрыто шоссе имени Третьего Интернационала. Передо мной затормозила машина, проехавшая еще немного по инерции. Курьер из Харькова привез приказ. При слабом освещении было видно, как быстро говорят что-то друг другу офицеры. Они пытались составить план, обсуждали новости. Капитан читал бумагу.

Прошло еще немного времени. Затем по всей длине конвоя прошел сержант, подавая сигнал сбора. К нам подошел капитан, за ним два лейтенанта и три фельдфебеля.

— Равняйсь! Смирно! — рявкнул фельдфебель.

Мы встали, как полагается. Капитан окинул нас продолжительным взглядом. Затем медленно, не снимая перчаток, поднес бумагу на уровень глаз.

— Солдаты, — произнес он, — у меня для вас тяжелые новости. Новости, которые огорчат и вас, и всех, кто воюет на стороне „оси“ за наш народ и за нашу судьбу. Где бы ни получили эти новости, их везде воспримут с глубоким огорчением. Повсюду на безграничных пространствах нашего фронта, в самом нашем отечестве мы не можем сдержать обуревающих нас чувств.

— Смирно! — не унимался фельдфебель.

— Сталинград пал! — продолжал капитан. — Шестая армия под командованием маршала фон Паулюса была вынуждена принять безусловную капитуляцию.

Мы не знали, что и сказать. Немного помолчав, капитан продолжал:

— В предпоследнем рапорте фюреру маршал фон Паулюс сообщил, что присуждает крест за храбрость каждому своему солдату. Маршал также пишет, что страдания бойцов невозможно даже представить себе; что после адской битвы, продолжавшейся несколько месяцев, никто в большей степени не заслуживает славы победы. Передо мной послание, переданное по коротким волнам из разрушенного тракторного завода „Красный Октябрь“. Высшее командование требует от меня зачитать его вам. Его прислал один из последних оставшихся бойцов Шестой армии, Генрих Штода. В этом сообщении Генрих говорит, что на юго-западе Сталинграда еще слышатся звуки битвы. Он пишет:

„Нас семеро. Мы последние, кто остался здесь в живых. Четверо ранены. Мы скрываемся в полуразрушенном заводе уже четыре дня. Во рту не было ни крошки. Я распечатал последний магазин для своего пулемета. Через десять минут большевики с нами покончат. Скажите отцу, что я выполнил свой долг, что я знаю, как умереть. Да здравствует Германия! Хайль Гитлер!“

Генрих Штода был сыном мюнхенского врача Адольфа Штоды. Воцарилось молчание; его нарушали лишь порывы ветра. Я подумал о том, что под Сталинградом сражался и мой дядя; я с ним ни разу не встречался из-за того, что две ветви нашей семьи оказались оторваны друг от друга. Я лишь видел его фотографию, знал, что он пишет стихи. У меня возникло такое чувство, будто я потерял друга»[59].

А вот у одного из товарищей Сайера известие о том, что они опоздали и солдатам Паулюса уже никто и ничто не поможет, вызвало нервный срыв.

«Какой-то солдат расплакался. Поседевшие виски придавали ему старческий вид. Затем он перестал стоять напряженно и направился к офицерам.

— Мои сыновья погибли, — закричал он. — Я знал, что так произойдет. Это вы во всем виноваты — вы, офицеры. Все бесполезно. Мы не выдержим русской зимы. — Он согнулся в три погибели. — Там погибли два моих сына, бедные мои дети…

— Успокойся, — приказал фельдфебель.

— Ну уж нет. Убейте меня, если хотите. Какая теперь разница. Теперь уже ничто не важно…

Вышли два солдата, схватили несчастного под руки, чтобы оттащить его: ведь он только что оскорбил офицеров. Но тот сопротивлялся, как будто им овладели демоны.

— Отведите его к врачу, — сказал капитан. — Пусть даст ему успокоительное.

Я подумал, что он еще что-нибудь добавит, но выражение лица офицера не менялось. Может, он тоже потерял родственника.

— Спокойно.

Маленькими группками, молча мы возвращались к грузовикам. Наступила полная темнота. На белой линии горизонта показались холодные голубовато-серые пятна. Я поежился»[60].

Итак, все потери, которые понесла колонна, все лишения, которые выдержали оставшиеся в живых, оказались напрасными. Они не успели…

Но предположим, что колонна, которую охранял Сайер, дошла бы к месту назначения на неделю раньше. И что? Грузы, доставленные ценой таких потерь, с таким трудом попали бы в распоряжение какого-нибудь мыслителя, способного отправить рыбий корм и презервативы в «котел»?

Да ведь и тех, кто саму колонну снаряжал, тоже можно отнести к этой категории. Ведь чем именно был нагружен 5,5-тонный ДКВ, на котором Сайерс отправился в смертельно опасный путь? Тяжелым автоматическим оружием. Его героически — другого слова не подберешь — под огнем партизан, под ударами авиации везли из Минска в Киев, потом из Киева в Харьков. Везли и погибали один за другим или калеками после ампутации становились. Зачем везли — чтобы Паулюс мог «продолжать победоносную битву». Получается, что совершенно зря везли.

Ведь прелесть ситуации была в том, что армия Паулюса погибала вовсе не от отсутствия оружия. Она от голода умирала и замерзала. Попробуем представить, что груз колонны Сайерса в итоге по воздуху был бы доставлен на сталинградский аэродром «Питомник». Что бы сказали летчикам получатели груза? Что оружие-то у них еще имеется, да его в руках от голода все тяжелее удержать. Ну, еще что-нибудь доброе и ласковое про умственные способности тех, кто им оружие вместо хлеба и сала привез. А при чем же тут летчики?

На таком фоне у солдат быстро менялось отношение ко многим довоенным этическим принципам, особенно к заповеди «не укради».

Глава 4