[30]. Текстолог Александр Львович Гольдберг, не определяя адресата, считал это послание независимым от Филофеева цикла и даже источником идей последнего. По нашему впечатлению, оба письма имеют более цельный характер, а послание об обидах – скорее компилятивный и безадресный. Впрочем, идеи между документами того времени переходили так же свободно, как и теперь, только ссылки делались реже. Поэтому для нас существенно не то, в каком порядке появлялись эти тексты и один ли у них автор, а то, что они выражали церковную точку зрения и в дальнейшем использовались на Руси как источники учения о Третьем Риме.
Послание об обидах опирается на правило, или «слово», ста шестидесяти пяти отцов Пятого Вселенского собора – документ, известный только в славянской традиции, в памятниках которой он появляется, по крайней мере, с начала XIV века. Правило определяет церковное имущество как «данное Богу в наследие вечных благ на память последняго рода» и предписывает отстранение от власти должностных лиц, пытающихся завладеть им, а тех, которые, гордясь высоким саном, не покоряются канонам, повелевает «огнем сжещи». Это странное требование, которое трудно представить себе исполнимым на практике (ведь «гордящиеся саном», скорее всего, держат в своих руках власть), вероятно, можно трактовать как квалификацию степени тяжести преступления и угрозу кары небесной, параллель чему мы увидим чуть ниже. В таком контексте помещены слова, удивительные для нас теперь по своему дерзновению в отношении государственной власти: «Аще же и самый венец носящии тако творити начнут, надеющеся на богатство и на благородие, не покарятися начнут, не отдающе ихже обидеша, преждереченною виною повинни да будут, по святых же правилех да будут прокляти».
В основном, однако, послание об обидах посвящено не секуляризации церковных имений как таковой, а «симонии» – многократно осуждавшейся соборами практике продажи церковных должностей [31]. Среди приписываемых Филофею и помещенных в приложение книги В. Н. Малинина эпистолярных текстов есть «Послание в царствующий град», где старец обличает в этом преступлении неназванного священнослужителя дворцовой церкви, склоняя его к раскаянию. В послании об обидах подразумевается, что за торговлей благодатью могли стоять и светские власти, так как их приходилось вразумлять по этому поводу. Автор повторяет знакомые нам формулы о церкви, которая, постоянно убегая от неверия, «паки в третий Рим бежа, иже есть в новую великую Русию, се есть пустыня, понеже святыя веры пусти беша, и иже божественнии апостоли в них не проповедаша», сравнивает русского царя с Ноем в его ковчеге и тоже использует метафору потопа: «Видиши ли, яко вся царствия потопишася неверием?» При этом он акцентирует внимание на несоответствии между вызовом, который получила страна, и откликом на него: «новыя же Русия царьство аще и стоит верою в православии, но добрых дел оскудение и неправда умножися: святыя Божия церкви и честныя монастыри обидими». Художественно представляя церковь как мать, оскорбляемую своими сыновьями, он предупреждает об опасности нам самим отпасть от православия: «да не презираем божественных правил, да не како отпаднем». Автор послания сетует на пастырей, которые перед лицом неправедных властей «умолкоша страха ради», или боясь лишиться своего положения, или «от своих дел обличаеми», то есть сознавая нечто компрометирующее за собой.
Благодаря персонификации церкви послание об обидах из всего Филофеева цикла в наибольшей степени выражает противоречивость положения страны, освященной пребыванием в ней истинной веры, но и оскверняющей эту веру своими грехами – антиномизм, без которого немыслимо «учение о третьем Риме в его высоких формах… Чуть только исчезает идея греховности и непосредственности угрозы, это учение немедленно вырождается в простодушную патриотическую легенду… Важным условием или средством поддержания антиномизма является сохранение связи с идеями и атмосферой Торжества православия в начале Великого поста. Это великопостные покаянные чувства и тревожное настроение праздника Торжества православия, который по сути является праздником преодоления угрозы для православия и тем самым напоминанием об этой угрозе в начале наступившего нового времени очищения» [32]. О литургической связи между праздником Торжества православия и учением о Третьем Риме мы еще поговорим в следующей главе.
Подробнее о расхищении светскими правителями церковного имущества говорит родственный посланию об обидах памятник XVI века в Нифонтовском сборнике с выписками из житий и канонических правил [33]. Главная особенность этого текста состоит в том, что кроме канонических оснований в нем приводится богословское объяснение, что именно происходит при нарушении канонов о неприкосновенности церковных имений. Завладевающий вещью, выделенной из оборота мирских вещей и посвященной Богу, тем самым «приражается» к Нему, то есть как бы приобщается, совершает акт, подобный причастию, но с противоположным, святотатственным смыслом; таким образом он вносит в свой дом огонь, который сожжет его. Не исключено, что эта мысль, почерпнутая из житийных примеров, и послужила источником для повеления «сжещи», которое мы встречаем в упомянутом выше соборном определении. Все «возложенное Богу» свято и может «расточаться» только как жертва, например, в виде милостыни на содержание убогих и странников, на выкуп пленных. Разные категории обездоленных приводятся в тексте неоднократно, наиболее полным списком в заключение: «Церковное богатство – нищих богатство… и сирот, и старости, и немощи, и в недуг впадших… вдовам пособие и девицам потребы, обидимым заступление, в гладе прекормление, худобе умирающим покровы, и гробы, и погребание, церквам пустым и монастырем подъятие, живым прибежище и утешение, а мертвым память; того ради на потребу церковную имения и люди своя давали». Мирские власти призываются миловать нищих через церковь и посредством правосудия, причем им ясно дается понять, что Божий суд над ними, в определенном смысле уравнивающий их с подчиненными, вместе с тем из-за возложенной на них ответственности будет и более строгим: «Суд жесток бывает на великых, ниже сумнится лица всех Владыка, ниже срамляется величия, понеже малаго и великаго Той сотворил есть, крепкых же и сильных крепко истязание ждет». Автор приводит властителям на память, между прочим, судьбу царицы Иезавели, которая была свергнута и убита за свои грехи (4 Царств 9).
Другая проблема, связанная с церковным управлением, затрагивается только в послании к великому князю Василию: это проблема «вдовства» епископских кафедр, по каким-то причинам остававшихся пустыми после смерти архиереев. В исторической литературе указывается долгий период, когда пустовала новгородская кафедра – с 1509 по 1526 год [34]. Очевидно, что, по мысли Филофея, причины такого неприемлемого положения дел заключались в воле либо безволии государственной, а не церковной власти. Не подразумевается ли здесь, что без попечения своего архиерея местная церковь фактически переходила в ведение светских управляющих, что давало им возможность беспрепятственно расхищать ее? Во всяком случае, старец увязывает две проблемы между собой: «Да исполниши святыя соборныя церкви епископы, да не вдовьствует святая Божиа церковь при твоем царствии. Не преступай, царю, заповеди, еже положиша твои прадеды, великий Константин, и блаженный святый Владимир, и великий богоизбранный Ярослав и прочии блаженнии святии, ихже корень и до тебе. Не обиди, царю, святых Божиих церквей и честных монастырей, еже данное Богови в наследие вечных благ на память последнему роду, о сем убо святый великий Пятый собор страшное запрещение положи». Мы видим, что здесь в конце даны ссылки на упоминавшееся выше правило, а также что норма отношений церкви и государства возводится к римскому императору Константину Великому через посредство Владимира Святого и Ярослава Мудрого, с именами которых на Руси связывалась юридическая традиция. Филофей говорит фактически о принципе симфонии, по которому государство и церковь представляют собой параллельные юрисдикции, разделяющие друг с другом сферы ответственности за жизнь христианского народа. Это разделение юрисдикций кажется странным сейчас, но не забудем, что социального государства тогда не только не существовало: сам вопрос о нем вне посредства церкви еще не ставился.
Различие юрисдикций не означало полного неучастия государства в делах церкви. Напротив, ее администрирование, как мы уже отмечали, осуществлялось в соответствии с государственным порядком управления (отчего митрополия переходила каждый раз в новую столицу), поэтому обоснованно было просить именно великого князя «исполнить соборную церковь епископами», так как без его санкции этого не происходило. Но, как отметил дореволюционный исследователь, «предоставив царю право участия в церковном управлении», Филофей «самого его ставит в подчинение церковным законам» [35]. Каноническое право в средневековом сознании было для светской христианской власти конституцией, имевшей внесословный характер и представлявшей в лице церкви особые права всего общества, в особенности же обездоленной его части, на которые монарх и боярство не должны были покушаться. В отличие от революционных конституций, права эти были не политическими, только социальными; но для государства права церкви создавали политическое ограничение, не позволяя ему полностью контролировать общество.
Идеал симфонии позволяет Филофею ставить и вопрос об ответственности царя за «исправление» крестного знамения: «еже во твоем царствии не полагают человецы на себе право знамения честнаго креста». О чем здесь идет речь, с ходу понять нелегко, но во всяком случае, о чем-то немаловажном, так как старец применяет к неправо крестящимся весьма суровые слова апостола Павла о «врагах креста Христова», которых «конец погибель, их бог чрево, и слава их в сраме, они мыслят о земном» (Филиппийцам 3:18–19). При следующем царствовании на Стоглавом соборе, о котором нам предстоит говорить подробнее, возможно, и вследствие Филоф