В конце XIV века в русский богослужебный чин Торжества православия (первое воскресенье Великого поста) вошла переведенная с греческого языка проповедь об иконе Богородицы Римляныне; местом вхождения считается Троице-Сергиев монастырь, бывший центром древнерусской духовной жизни [39]. По преданию, Римляныней была названа икона, во времена иконоборчества чудесно прибывшая в Рим по водам, а после окончания господства ереси так же нерукотворно вернувшаяся в Константинополь. В рукописях XVI века она начинает отождествляться с образом, обретенным в 1383 году на речке Тихвинке, для которого Василий III повелел на месте обретения выстроить собор по подобию Успенского в Москве. В проповеди наличествует «рассуждение о соотношении иконы, или самой Богоматери, которая представлена иконой, и города, который Богоматерь-икона избрала для своего пребывания… Здесь определена природа истинного царства: оно там, где находит приют и покой Богоматерь-икона-Церковь. […] Отсюда этот текст в условиях исторической катастрофы Византийского мира автоматически должен был продуцировать идею о последующем приюте благочестия именно там, где он, этот текст, оставался основой православия, т. е. на Руси» [40].
Таким было зримое, в виде предания об иконе, пришествие Рима на Русь (не просто в Москву, но именно на Русь, на пустынный берег Тихвинки) еще до того, как Филофей написал свои послания. Не случайно влияние проповеди о Римляныне на мир образов той эпохи сопоставимо с влиянием акафистной тематики [41]. То и другое связано с полемикой против иконоборческих тенденций внутри церкви (ересь жидовствующих, отрицавшая почитание как икон, так и святых) – полемике, которая велась в том числе посредством самой иконописи. Фрески Дионисия в Ферапонтове, росписи крыльца Благовещенского собора в Москве обращаются к акафисту Божией Матери, открывая зрению человека пропеваемые в нем духовные истины. Жена, бежащая в пустыню – это и уходящее на Русь иконописание, расцвет которого здесь приходится на XV–XVI века, когда почти повсеместно в Европе наступил его упадок и вытеснение новой живописью.
Тихвинский собор Успения. Фото автора
Само же отождествление города с Богородицей намного древнее. Не будет преувеличением сказать, что Русь усвоила его вместе с христианством. Первоисточником служила здесь гимнография, в которой Дева предстает как живой Иерусалим, «одушевленный град Присноцарствующаго». Это слова из воскресного канона 3-го гласа, где к Марии обращена еще такая речь: «Храм и престол явилася еси Божий, воньже вселися Иже в вышних Сый… плоти Твоея не отверз всячески врата. Темже непрестанными, Чистая, молитвами Твоими языки варварския скоро до конца покори». Врата девства становятся здесь прообразом неприкосновенности города, его святынь и живущих в нем целомудренных душ. (Война оправдывалась в церковных текстах, например, в правилах святого Василия Великого, прежде всего как защита целомудрия). И в одном из богородичных тропарей Великого покаянного канона: «Град Твой сохраняй, Богородительнице Пречистая, в Тебе бо сей верно царствуяй, в Тебе и утверждается, и Тобою побеждаяй, побеждает всякое искушение, и пленяет ратники, и проходит послушание». Движение от Иерусалима к Риму осуществляется здесь непринужденно, даже незаметно, потому как Рим – в данном случае Константинополь – вбирающий в себя и остальные христианские города, где бы ни читалась эта молитва, и есть церковь, а значит, он и есть Иерусалим.
В XI веке эта цепочка отождествлений доходит до Киева. Святитель Иларион, восхваляя Владимира Крестителя, сравнивает его с Константином: «Он в еллинех и римлянех цесарство Богу покори, ты же в Руси… Он с материю своею Еленою крест от Иерусалима принесша… ты же с бабою твоею Ольгою принесша крест от новаго Иерусалима, Констянтина града» (Слово о законе и благодати). В Киеве, как и в обладающем автономией Новгороде, появляются соборы Святой Софии Премудрости Божией. Догматически Премудрость – это Сын, Бог-Слово, но, как мы уже отмечали, это и Церковь – «тело Христово», а потому она легко усваивает себе богородичную образность. Храм, символизирующий пространство небесного града и всего мира, находится в отношениях взаимного олицетворения с Девой. Поэтому в Киеве над внутренним пространством Софийского собора доминирует мозаика Богородицы Оранты (молящейся с воздетыми руками), она же «Нерушимая стена» или «икона Дома Премудрости Господней» [42]. По периметру мозаики написан по-гречески шестой стих сорок пятого псалма:
Ο Θ’C ΕΝ ΜΕCΩ ΑΥΤΗC ΚΑΙ ΟΥ CΑΛΕΥΘΗCΕΤΑΙ:
ΒΟΗΘΗCΕΙ ΑΥΤΗ Ο Θ’C ΤΟ ΠΡΟC ΠΡΩΙ ΠΡΩΙ:
В псалме вообще говорится о «граде Божием», а данный стих на церковнославянском гласит – «Бог посреде его, и не подвижится: поможет ему Бог утро заутра». Но в греческом, как и в еврейском языке, слово «город» женского рода, поэтому более точно «посреди нее». По преданию, отраженному в памятнике IX века «Сказание о Святой Софии», этот стих был отпечатан на кирпичах, из которых сложили несущие арки сводов главного собора Константинополя. Сергей Сергеевич Аверинцев, разбирая его смысл в храмовом контексте, писал, что стих относили одновременно и к Богородице, «поскольку Она есть Град, образ одухотворенного вещества», и к церковной общине, и к зданию храма, «поскольку оно, будучи “иконой” космического Дома Премудрости, одновременно обращено к городу, сообщая ему смысловой устой и бодрую надежду на победу над видимыми и незримыми врагами» [43].
Отождествление города с Богородицей в древнерусской письменности впервые встречается также у святого Илариона Киевского, который в «Слове о законе и благодати» говорит, что великий князь вверил Пресвятой Деве своей город, когда построил над Великими воротами церковь Благовещения: «Да еже целование архангел даст Девице, будет и граду сему, к оной бо: “Радуйся, обрадованная, Господь с тобою”, ко граду же: “Радуйся, благоверный граде, Господь с тобою”». Понятно, что в этом отождествлении Деву и город опосредует Церковь, которая в толкованиях Апокалипсиса давно приняла на себя образ «жены, облеченной в солнце». Как Богородица рождает Христа в мире, так и Церковь рождает Его в людях, а город – конкретная церковь, и в качестве митрополии он представляет ее всю.
Богоматерь Оранта в пространстве киевской Софии. Фото автора
При этом Богородица никоим образом не превращается в только символ или архетип, идею. Она – человеческая личность, ставшая Девой – Матерью Господа и занявшая тем самым предельный верх бытия, – что соответствует Ее смирению, так как у Бога выше всех тот, кто не возгордится своей высотой, – питает материнскую любовь ко всем христианам, жалеет их и молится за них. Она присутствует в церкви среди молящихся, наполняет церковь собой, своим особым настроем чистоты, восприемлющей Бога, и выступает относительно Творца передним краем со стороны твари, ориентируя по себе, какой надо быть, чтобы предстоять Ему. Влияние этого настроения на богословов и простых верующих, объединяющее их, было колоссальным, что выражалось и в соответствующих масштабах монументального искусства. Через такие вещественные формы почитания благоверный город становился обителью Богородицы, ими он деятельно просил ее заступничества.
Богоматерь становится как бы душой христианского града, и здесь имеет смысл немного задержаться на символическом значении одушевленности. В предыдущей главе мы уже воспроизводили риторический вопрос из послания против карантинных мер: «А весте ли, яко за едину душу человеческую не возмет Бог всего мира богатство?» В «Послании в царствующий град», также публиковавшемся среди творений Филофея [44], эта мысль развивается еще более мощно: «И да веси, любимый друже, яко Церковь Божия утвержена на краеугольном камени, иже есть Христос, юже Сам очисти и искупи Своею честною кровию, от небесе на землю сшед, трое токмо избрав в сем мире: Пречистую Деву – Матерь Себе, и Церковь святую – Невесту Себе, и душю человечю». Итак, Дева, Церковь и душа в определенном смысле представляют собой триединство. Не случайно в полемике об опресноках Филофей тоже акцентирует внимание на том, что латиняне якобы отрицают восприятие Христом одушевленной плоти от Богородицы. Именно наличие души позволяет человеку воспринять Бога, без чего не было бы ни Воплощения, ни Церкви. Соответственно, и в городе главное – душа, то есть души его жителей, в единодушии связанные друг с другом и с небесными обитателями.
Образу града-невесты созвучен и образ страны-невесты: в сущности, то и другое – народ Божий на данной ему земле. В конце XIV или начале XV века, после битвы на Куликовом поле, автор «Задонщины», выстраивая свой текст в контрапункте со «Словом о полку Игореве», скажет: «Руская земля, то первое еси как за царем за Соломоном побывала». Это можно понять в том смысле, что победа над Мамаем открыла Руси путь к обладанию «от моря и до моря, и от рекы до коньца вьселеныя» (Псалом 71:8), как говорилось о Соломоне. Можно увидеть здесь и отсылку к мудрости Соломона, его умению понимать язык зверей и птиц, так как знаки живой и неживой природы, которым на погибель своего войска не придал значения Игорь, – «жалость ему знамение заступи», – в этот раз благоприятствовали русским воинам и предвещали поражение Мамая.
Соединение Девы, души и Церкви в один образ восходит к традиции толкования Песни песней, самой таинственной книги Ветхого Завета. При переходе от иудейской экзегезы к христианской место Израиля – Невесты Господней – в этом толковании заняла Церковь, душа осталась душой, но без ограничения по крови, а Дева явилась как высшая мера ее чистоты. Местом же действия, Иерусалимом, стал всякий город, где совершается таинство духовного брака, евхаристия. Но если это касается всякого города, то столицы, она же и митрополия, где Церковь пребывает соборным образом, сугубо. В конце XV века таким городом стала Москва, причем ее иерусалимский статус подчеркивался тем, что у нее был свой Елеон – село Коломенское, где после 1530 года появится знаменитый храм Вознесения