бен статусу византийского императора… Замысел “перенесения” в центр Кремля величайшей святыни христианского мира был продолжением программы, заявленной в коронационном чине. Идея построения вселенской святыни придает целостность создаваемой модели Российского государства как последнего и единственного православного царства» [49]. Главной святыней храма должна была стать златокованная, украшенная драгоценными камнями плащаница Христа. Современники успели повидать это творение мастеров, которое во время Смуты было расхищено, как и все прочее, приготовленное для строительства. От масштабных замыслов Годунова в Москве остался, впрочем, один зримый доселе памятник – надстроенный верх колокольни Ивана Великого, золотые буквы на ленте которого извещают, что «изволением Святыя Троицы, повелением великаго государя царя и великаго князя Бориса Феодоровича, всея Руси самодержца, и сына его благовернаго великаго государя царевича князя Феодора Борисовича всея Руси, сий храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108», то есть в 1600 году. Враги несостоявшейся династии так и не добрались до этого монументального росчерка ее краткой славы.
В XVII веке, при правлении первых Романовых, на Русь прибыла из Ирана великая святыня – «риза Господня», для хранения которой в Успенском соборе соорудили особую сень. Сравнительная скромность этой сени напоминает, по-видимому, о том, какой ущерб нанесло нашему государству Смутное время. Однако это не умаляет значения святыни, прибытие которой на Русь осознавалось как очередное подтверждение избранничества. «Риза Господня как свидетельство вочеловечения Бога Слова была поставлена в центр сакрального пространства не только Успенского собора, но и всего нового царства, получившего тем самым знамение о благоволении Божием к Русской земле и, соответственно, новой династии» [50].
При Петре «невестнический» период в архитектурной жизни Москвы внезапно будет оборван. Рим переместится в Петербург, хотя Успенский собор останется в Москве, и это создаст странное напряжение между сакральной и светской столицами, далеко не сводящееся к взаимным шутливым претензиям коренных москвичей и питерцев. Но напряжение, гораздо более важное, существует внутри самой Москвы, между ее образом несостоявшейся невесты Царя царей и ее эмпирической судьбой многое видавшего, многосложного града. Думается, что инок Филофей, призывавший вовсе не к ударному строительству новых монументальных сооружений, должен быть прочитан еще и еще раз, чтобы судьба города-невесты была нами лучше уяснена и понята без противоречий. А теперь образ Москвы, приготовившейся «для мужа своего» в преддверии Смутного времени и реформ Петра, вводит нас на широкое поприще истории Русского царства, из которой мы должны, не расширяя чрезмерно этой книги и не притязая на хлеб историков, собрать самое основное для нашей темы.
Идея царства
Хотя именно в православии монархия стала практически частью вероучения, а стояние в вере не подразумевает правомерности отказа от однажды принятых всей церковью положений, на текущее время в мире существуют католические, протестантские, мусульманские, буддийские и языческие монархии, в том числе монархии отсталых племен и высокотехнологичных стран, но нет ни одной православной. Этот факт создает уникальную возможность именно в православной среде говорить о монархии как об идее, о должном, а не сущем, и объяснять вероучительное значение этой идеи не с точки зрения исторической эмпирики. Конечно, наша отечественная склонность считать свою власть в высшей степени централизованной и возлагать всю меру надежды (а в других случаях – всю меру вины) на одного человека имеет связь с монархическим идеалом. Но есть в этой склонности также нечто нехристианское, игнорирующее слова Писания: «Проклят человек, иже надеется на человека и утвердит плоть мышцы своея на нем, и от Господа отступит сердце его» (Иеремия 17:5). Царь – не сам по себе, но «изволением Божьим», а иногда и «попущением», без внимания к этому монархизм перестает быть православным, становится извращением идеи. Поэтому не стоит преувеличивать влияние православия на нашу политическую практику, если мы хотим правильно установить меру этого влияния и понять его перспективы.
Также следует отделить в идее царства непреходящее, то, что присуще ей с самого начала, от свойственного той или иной эпохе в связи с изменениями, которые происходят в обществе. К идее причастно только первое, остальное относится к истории понятий и институтов. Для христианской веры изначальным событием, определившим смысл царской власти, является ее учреждение в X веке до н. э. пророком Самуилом (1 Царств 8–11). По смыслу священного текста монархия стала выбором среднего пути между прямым водительством Бога и тем состоянием хаоса, когда «не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым» (Судей 21:25). Но такой характер компромисса, связанного с человеческим несовершенством, присущ государству как таковому, и можно сказать, что монархия просто является одним из исторически ранних видов государства. Этим, однако, дело не исчерпывается. Хотя царь над Израилем был поставлен вместо пророка или судьи, прямо возвещающего волю Бога и судящего по Его законам, сразу же оказалось, что царь обладает собственным вдохновением, которое сродни пророческому. «Неужели и Саул во пророках?» (1 Царств 10:11) – недоумение, но вовсе не шутка. Давид и Соломон вошли в историю как пророки. Другие цари не обладали харизмой личного вдохновения, однако Библия говорит о всяком царе как о направляемом свыше: «Якоже устремление воды, тако сердце царево в руце Божией: аможе аще восхощет обратити, тамо уклонит е» (Притчи 21:1). Получается, что божественное водительство над каждым человеком в отдельности делегируется народом царю: водимый Богом, он водит народ.
Последнее, впрочем, не означает непогрешимости царя. Скорее, наоборот: царь всегда действует не своим умом, его «устремления» направляются свыше, и христиане знали, конечно, судьбу фараона, египетского царя, о котором было сказано: «Аз же ожесточу сердце фараоново и умножу знамения Моя и чудеса в земли Египетстей» (Исход 7:3). Народ платит за грехи своего царя (2 Царств 24). Разумное основание для этого состоит в том, что грешному народу Бог ставит плохих царей: «И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними» (Исаия 3:4). Народ вместе с царем и посредством его вступает в завет с Богом: «И завеща Иодай [первосвященник] завет между Господем и между царем и между людьми, яко быти им в люди Господни, и между царем и между людьми» (4 Царств 11:17). Ожидаемый ветхозаветными пророками Помазанник (по-гречески Христос) является также царем, идеальным, который всегда судит по правде, избавляет угнетенных и приводит народ к Богу. Если обычно народ страдает за царя, то в этом случае царь «за преступления народа Моего претерпел казнь» (Исаия 53:8). В Новом Завете Христос тоже называется Царем, но Его Царство «не от мира сего». Тем самым задается четкое различение Царства Божия и царства кесаря. Первое «внутрь вас есть» и раскроется только в вечности. Второе обеспечивает порядок на земле, и христиане должны быть покорны, кроме тех случаев, когда оно вводит их в грех. Но эта покорность не сводится к монархической: апостол велит подчиняться «всякому человечу созданию» (1 Петра 2:13). Государство, как мы видели, согласно толкователям 2-го послания к Солунянам, объективно «удерживает», до времени не дает совершиться «тайне беззакония». Нет заслуги камня в том, что он лежит на дороге.
Православная идея монархии появляется тогда, когда образ библейского царя, устанавливающего завет с Богом и народом, накладывается на образ кесаря, принявшего христианскую веру. Исторически это время Константина Великого, поэтому к его примеру восходят разнообразные похвалы государям. На Руси – начиная с похвалы святому Владимиру митрополита Илариона Киевского. Христианский царь наследует от библейского царя завет с Богом и особую харизму, отличную от пророческой и теократической, а от римского кесаря – статус императора, власть которого имеет подвижные в пространстве границы. Согласно римской доктрине, перешедшей в византийские канонические источники, «царь есть законное начальство, общее благо для всех подданных; он благотворит не по пристрастию и наказывает не по нерасположению… и никому не оказывает незаслуженных благодеяний во вред другим. Забота царя – наличные силы охранять и утверждать, потерянные – неусыпною заботою возвращать и новые – мудростью и справедливыми средствами и предприятиями приобретать. Цель царя – благодетельствовать, почему и называется благодетелем, и когда сделается бессильным в благодеянии, – по мнению древних, бесчестит царское звание». Эпоха Константина, приняв эти положения, прибавила к ним, что «царь должен отличаться православием и благочестием и прославляться ревностию по Боге» (Алфавитная синтагма). Но идея, как мы говорили, есть нечто цельное, ее нельзя просто «слепить» из набора качеств. Идея была именно тем, что соединило библейский и римский образы царя, и она заключалась в покровительстве церкви.
Все вышесказанное уже дает понять, насколько идея монархии отличалась от ее расхожей трактовки слепого и «придурковатого» подчинения, отчасти порожденных эпохой абсолютизма – раннего Нового времени. Об абсолютизме у нас еще будет речь, здесь же сосредоточимся на отношениях царя с церковью, являющихся ключевыми для православной идеи монархии, без которой идея Третьего Рима не может быть полной. Как уже отмечалось, в сознании древнерусского книжника, монаха и мирянина, церковь не была организацией, которая могла бы выстраивать с государством «партнерские отношения» на фоне общества, в то же самое время занимающегося своими делами. У общества как целого и не было никаких таких дел, но оно само, как общество христианское («мир», «все крестиянство»), было церковью. Ни купечество, ни дворянство, ни самая аристократия еще не претендовали на то, чтобы быть обществом, независимым от церкви и ограничивающим права монарха. Их отношения друг с другом и с ним во многом регулировались обычаем, создававшим определенное чувство стабильности; но лишь в своей форме церкви общество имело закон, равный по статусу царской воле – каноническое право, и это право защищало его достояние, духовное и материальное, конечно, в той мере, в какой общество было церковью.