Для осуществления симфонии необходимо, чтобы царь сам был членом церкви. Тогда, будучи главой империи как земного пространства, перед обществом христиан он предстоит как сын перед матерью. «Валяйся под ногама матере твоея церкве, – пишет святой Иоанн Рыльский болгарскому царю Петру. – Припадай усердно, и верх преклоняй тоя первопрестольником» [51]. Почему я подчеркиваю здесь, что речь идет об обществе, и пишу слово «церковь» с маленькой буквы? Потому что это не может быть мистическая Церковь Символа веры в обход эмпирической поместной церкви, у которой есть «первопрестольники» – митрополит или патриарх, и собор епископов. Иначе рушится сам строй канонического права, который в том и состоит, что каждый член церкви смиряется перед ней в ее наличном, несовершенном состоянии – если только не должен бежать от нее из-за ее впадения в ересь. «Тираническая» власть епископа, как и царя, ограничена все теми же канонами. Например, епископ не имеет права ни отказать в принятии покаяния просящему, ни наложить на него епитимию сверх правил, ни требовать платы за совершение таинства. Но никакая власть не может принудить епископа или даже просто священника дать причастие недостойному. Более того, на это он также не имеет права, у него есть обязанность не давать. «Смотри, да не убоишися человека на грех себе, не даждь Сына Божия в руки недостойных: не устыдися никогоже от славных земли в час той, ни самаго того, носящаго венец… имже божественная правила не повелевают, не подавай, яко иноязычницы бо вменишася; и аще не обратятся, горе и тем, и причащающим их» (Кормчая, гл. 24). Обратим внимание на слова «самаго того, носящаго венец». Это – царь, и перед таинствами веры он стоит в позе просителя.
Имея такую власть, церковь не стесняется наставлять царей: явление, которое почти полностью прекратится в Новое время. Не говорим о юродивых, отношение к которым было связано с их восприятием как Божьих людей и в силу этого традиционным – опять же со стороны монархии – только до перехода к Новому времени. Духовный писатель протопоп Ермолай-Еразм, автор известной «Повести о Петре и Февронии», не считавшийся живым святым и даже не очень влиятельный в обществе, хотя и поставленный некогда протопопом дворцового собора, пишет сочинение под названием «Благохотящим царем правительница» – то есть, буквально, руководство (еще точнее, руководительница: скорее всего, подразумевается Церковь) для царей, заботящихся о благе своих подданных. В нем он обличает боярство за притеснения крестьян и утверждает, что царь должен править «ко благополучию всем сущим под ним, не единеми вельможами еже о управлении пещись, но и до последних». Сами цари были теоретически согласны с этой истиной, идущей, как мы видели, еще из византийских канонических источников, так что сами же и отмечали критерии того, когда царь перестает быть царем. «Всегда бо царем подобает обозрителным быти: овогда кротчайшим, овогда же ярым; – писал Иван Грозный, – ко благим убо милость и кротость, ко злому же ярость и мучение, аще ли сего не имея, несть царь» (1-е послание Курбскому).
То, что царь может перестать быть царем, есть мысль, для абсолютистского монархического сознания непредставимая. Но римским, в том числе византийским нормам она не противоречит. Разумеется, речь не идет о переизбрании, – хотя императоров избирали в первом и втором Риме нередко, – которое предполагало бы, что харизма помазания утрачивает силу просто с течением времени. Смена происходит каким-то иным, промыслительным образом. Во всяком случае, в издревле известном на Руси житии святого Константина-Кирилла Философа, когда во время полемики с хазарами некий «лукавый муж» спрашивает его о частой перемене династий в Цареграде: «Како вы зол обычай имеете и ставите цесарь ин в иного место, от иного рода? Мы же по роду се деем», святитель отвечает ему из священной истории: «Бог бо в Саула место, ничтоже угодна деюща, избра Давида, угождающаго Ему, и род его». Примечательно, что ссылкой на Божие действие оправдывается (или, может быть, лишь объясняется) вполне человеческая практика смены власти, всякий раз узаконивавшейся post factum. В истории Руси тоже был случай убийства царя, формально законного и помазанного: Лжедмитрия I. Конечно, это убийство объяснялось тем, что настоящим сыном царя Ивана он не был, а помазал его незаконный патриарх – которому, однако, бóльшая часть иерархии тогда подчинилась и соборно низложила законного патриарха, «Дмитрия Ивановича» же велела провозглашать по всем церквам, не оставив народу шанса при правильном суждении опираться на авторитет официально признанных лиц. Но именно этот прецедент и показывает, что право монарха воспринималось не формально, не вследствие даже по форме правильно совершенных ритуалов, а по существу – как его православность, сомнения в которой применительно к Лжедмитрию позволили возбудить в народе сомнения и во всей его репутации.
(Лже)патриарх Игнатий. Миниатюра из «Царского титулярника»
Характерен спор между патриархом Гермогеном и москвичами по поводу первой попытки низложения избранного боярством царя Василия Шуйского. Патриарх говорит, что «царское поставление Божий жребий есть, кому хощет, тому дает, Господня бо есть земля и концы ея, и без Божия веления ничто не бывает». Восставшие отвечают, что царь поступает незаконно: «Побивает де и в воду сажает братию нашу дворян, и детей боярских, и жены их». Этого аргумента святитель не отводит, но спрашивает об именах пострадавших. Поскольку имен ему не называют, он делает вывод, что восставшие клевещут на Шуйского. Тогда они приводят два других довода, зачитывая их из грамоты, присланной «ко всему миру из литовских полков, от русских людей». Во-первых, «Василья Шуйского одною Москвою выбрали на царство, а иные де городы того не ведают». Во-вторых, «его де для кровь льется, и земля не умирится». Патриарх отвечает на это ссылкой на «мир» со своей стороны: «Немногими людми возстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, а мир того не хочет да и не ведает… и православным християном Московского царства не хотети сего». Полномочия царя, таким образом, обеими сторонами ставятся в некоторую связь с исполнением им закона и с волей «мира». Гермоген далее пишет по городам, «что напрасно [т. е. без вины], и без боярского ведома, и с нами не поговоря, и без совету людей всех чинов, и без ведома всех православных християн Московского царства, напрасно были возстали на государя». В тот раз, однако, заговорщики не преуспели: «маломощна бо есть крепость земнородных, Бог же великомощен, и кто убо может противитися силе Его? понеже Той един владеет царством человеческим и ему же хощет, дает его». В связи с этим патриарх призывает людей к покаянию и говорит о себе и духовенстве: «а мы воистину тому рады, чтоб вы не пропали вовеки, и должни о вас Бога молити, и государю о ваших винах бити челом». Церковь ходатайствует о людях, подавая царю повод к смягчению наказания: осуществляет право «печалования», которое будет утрачено ею при Петре Великом.
Когда мы перейдем к зрелому Новому времени, мы увидим, что критерий православности монарха останется единственным условием его легитимности. Он сократится до лояльности самого царя к православию, никто уже не осмелится при любом маскараде сказать, что «не узнает царя православного в одежде странной и в делах царства», как и начертывать ему руководства ко справедливому правлению. Тем не менее это будет все еще православная монархия; восприятие России как Третьего Рима, с римской терминологией или без, на уровне символов и по существу сохранится. По умолчанию все до какого-то времени будут считать, что явное прикосновение к «голове помазанника», равно и попрание самим помазанником духовных устоев Церкви, грозит народным движением непредсказуемого размаха. Эта угроза будет сплачивать вокруг престола и алтаря все те сословные силы, которые уже начнут мало-помалу претендовать на то, чтобы стать «обществом». И я больше всего хотел бы в заключение этой части главы рассмотреть человека, который незримо, во множестве человеческих ипостасей пронизывая собою все сословия, составлял основу этого всенародного монархического сознания.
Пожалуй, как эстетический тип он описан в «Капитанской дочке» Пушкина. Но там у читателя может возникнуть (неверное, впрочем) впечатление, что у этого героя идей кроме чести никаких нет. Между тем честь для него и не идея вовсе, а инстинктивный эстетический канон, сама стать человеческого бытия. Над честью не рефлексируют, потому как она вынуждает ко мгновенной реакции при всяком случае, когда затронута; если реакция запоздала, то рефлексировать уже поздно и ни к чему. Герой Пушкина, несомненно, христианин, и в этом позднем произведении даже прославляется такая пренебрегаемая формальной лояльностью к христианству добродетель, как целомудрие – оно здесь то же, что честь. А потому можно говорить о том, что христианство героя, хотя и поверхностное по уровню знаний, во всяком случае, не формальное.
О чем думает христианин, когда думает о государстве, и что ему от него нужно? Прежде всего нельзя упускать из виду, что государство, которому велят подчиняться и за которое велят молиться апостолы, было еще языческим. Цель молитвы «за царя и за всех, иже во власти суть – да тихое и безмолвное житие поживем во всяцем благочестии и чистоте» (1 Тимофею 2:2). «Безмолвное» значит «без волнения», то есть без излишнего попечения о земных нуждах. По словам святого Иоанна Златоуста, «это вовсе не есть ласкательство, а делается по требованию справедливости», так как государство поддерживается самоотверженным служением, и нечестно было бы пользоваться его благами, не отдавая ничего взамен. Однако вместе с тем христианин не живет иллюзиями языческого государства. Если в Риме эпохи апостолов ожидали Золотого Века, то апостол предупреждает в это же время: «Когда будут говорить “мир и безопасность”, тогда внезапно постигнет их пагуба» (1 Солунянам 5:3). Христианин остается идейно автономным от государства, он только воздает «всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Римлянам 13:7).