Мы не будем здесь оценивать необходимость и неизбежность секуляризационных реформ (а наше повествование неуклонно подвигается к ним): для удовлетворительного научного разрешения этот вопрос потребовал бы труда по истории экономики, аналогичного «Мир-системе Модерна» И. Валлерстайна. Христианская же точка зрения на проблему отмены канонического строя в отношениях государства и церкви должна органично входить в христианское восприятие истории вообще. По-христиански мысля, следовало бы говорить, что история предопределена в согласии с человеческой волей, и события не могли принять другой оборот с учетом равнодействующей всех участвующих в истории воль. Это значит, что нравственная оценка исторических событий возможна, несмотря на их неизбежность: все могло быть иначе, будь мы сами другими. Мы все одновременно влекомы потоком и составляем этот поток, имея природу «свободно-разумных личностей» и «простых вещей этого мира», по формулировке философа Виктора Ивановича Несмелова; мы делаем и претерпеваем, накапливаем проступки и заслуги поколений, становимся причиной и пожинаем следствия множества не зависящих от нас причин. Поэтому не пустое занятие и для неисторика изучать уроки истории, однако не с тем, чтобы моделировать возможность альтернативной истории – прошедшее нельзя изменить, – а скорее с тем, чтобы понять, каковы мы, если с нами произошло и происходит то-то и то-то. Христианин при этом руководствуется непреложными словами апостола: «Да будет же Бог истинен, всяк же человек ложь» (Римлянам 3:4).
Русская церковь по уставу князя Владимира Святого содержалась на десятину из государственных доходов. Обычая собирать десятину самостоятельно у нее не было. Начиная с удельной эпохи, то есть после распада централизованного государства, десятина платилась по уделам, видимо, с разной степенью регулярности, особенно в связи с монгольским разорением, и постепенно была заменена земельными пожертвованиями. Монастыри, обладавшие вотчинами, переданными в дар и по завещанию на помин души, составили основу церковного хозяйствования, содержания архиерейских дворов со всей их обширной деятельностью. Входящее в силу государство обратило внимание на это богатство при Иване III (1440–1505), который вознамерился «у всех владык и у всех монастырей села поимати и вся к своим соединити; митрополита же, и владык, и всех монастырей из своея казны деньгами издоволити и хлебом изооброчити из своих житниц» [55], то есть провести реформу, аналогичную той, которую позднее проведет Екатерина Великая [56]. Идейный фон реформы составляла, с одной стороны, новгородско-московская ересь «жидовствующих», которые отрицали христианские таинства и связанную с ними потребность в духовенстве, почитание икон и святых и связанные с ними затраты на церковное благолепие; с другой стороны – позиция «нестяжателей», выступавших против монастырского землевладения исходя из своего понимания устава монастырской жизни. Полемика духовенства с ересью закончилась ее осуждением и казнью части еретиков; затянувшаяся на полвека полемика «стяжателей» с «нестяжателями» [57] – установлением государственного контроля над расширением монастырского землевладения на Стоглавом соборе 1551 года, о значении которого поговорим чуть ниже.
Обычно в популярной литературе утверждается, что победили «стяжатели», потому что некоторые противники монастырского богатства, особенно те из них, кто был ассоциирован с еретиками, в разное время подверглись прещениям, а также потому, что церковное вотчинное землевладение надолго сохранилось в значительном объеме. Но это упрощенная картина. Во-первых, на перспективу «проповедь нестяжания оказала большое влияние на формирование такой черты русского национального менталитета, как отношение к собственности и к использованию чужого труда» [58]. Во-вторых, начавшееся медленное наступление государства на права церкви никогда более не возвращалось вспять. Наконец в‐третьих, «нестяжатели», как бы предвидевшие неотвратимость этого наступления, оказались исторически более прозорливыми: они возделывали такой идеал монашества, которому секуляризация не могла бы нанести урона. Примечательно, что на «Предание» преподобного Нила Сорского (1433–1508), величайшего из «нестяжателей», о котором сами «стяжатели» писали, что он «сияше тогда ако светило в пустыни», оказал влияние «Устав» Елеазаровской обители, в которой позднее подвизался старец Филофей. Обычно церковная мысль Филофея безапелляционно расценивается как «иосифлянская», по имени преподобного Иосифа Волоцкого (1439–1515), наиболее почитаемого из «стяжателей». Но правило против «обидящих святыя церкви», на которое ссылается Филофей, помещено в этом уставе, сочиненном преподобным Евфросином Псковским, основателем Елеазаровского монастыря, и переписанном рукой святого Нила. Не забудем и о биографической справке, согласно которой Филофей имел нестяжательское «беспопечение о сем веце». Вот некоторые пункты этого устава:
«Ничтоже подобает своего имети, но все свое предавати монастырю на власть… Иже в иноческий святый образ одеяни в монастырех общих, ни словом леть рещи: се твое, а се мое, или: сего, или иного».
«Аще обрящут в келии у которого инока у живаго или от сребра или от злата, да сжгут ему на главе его… Аще ли же по смерти, да не погребут того инока в монастыри, но вон извлещи и в яму засыпати, и обретенное с ним положити».
«Стяжание чужих трудов вносити каково-любо отнюдь несть на пользу нам».
«Аще ли оскудеет потреба телесная, на искушение нам, не рци человеку: даждь ми. Лучше уповати на Господа, неже на человека».
«Не станет у него [у странника] хлеба, и пришед начнет просити, дадите ему елико требует, а еже кто и хощет купити на денги, никакоже тако учините, но туне давайте… все бо Божие есть, или хлеб, или риза, или злато, или сребро, не внесохом бо в мир сей ничтож, ни изнести что можем».
Сравним в «Предании» у самого преподобного Нила:
«Сие же от святых отец опасне предано есть нам, яко да от праведных трудов своего рукоделия и работы дневную пищу и прочая нужныя потребы Господь и Пречистая Его Мати яже о нас устрояет. Не делаяй бо, рече апостол, да не яст… Стяжания же, иже по насилию от чюжих трудов събираема, вносити отнюдь несть нам на пользу».
Оба устава едины в отрицании пользования чужим трудом, причем если у Евфросина по контексту речь идет о наемниках, то Нил особо подчеркивает насильственный характер стяжания, имея в виду, по всей видимости, взыскивание долгов и недоимок. Объединяет два свода правил и категорический запрет на прием в монастырь детей и юных послушников; Нил вообще принимал только искушенных, уже постриженных монахов. При этом, тогда как общежительные правила Елеазарова монастыря предполагают странноприимство и даяние хлеба неимущим, нищенствующий устав Сорского скита допускает, что у монахов ничего не окажется подать просящему. По уставу преподобного Нила монах не помогает бедным не потому что безучастен к ним, а потому что уже все раздал и ничего не производит, кроме слова: молитвы, наставления, книги. В этом пункте обычаи святого Евфросина оказывается посередине между «нестяжательскими» и «стяжательскими». Они также ближе к последним в отношении личной собственности: в монастырях иосифлян, как общежительных, монахи не могли вообще иметь ничего своего; в скитах, где они жили порознь, им нужны были орудия труда для своего пропитания и книги для поучения. Что касается правила против «обидящих», у Евфросина оно адресовано собственно монахам, а именно тем, которые, сделав свой вклад при вступлении в монастырь, потом, выходя из него, пытались через мирской суд отсудить назад свою собственность. По всей вероятности, такие недоразумения возникали со знатными людьми, которые в эту пору, когда великокняжеская власть наступала и на боярское землевладение, нередко скрывались в монастырях, отдавая им свои земли с правом пожизненной аренды [59]. Святой Евфросин не разрешает принимать в братию не отрекшихся от своего имущества: «Полезнее убо есть с малыми разумными житие, неже с многими безчинными, преобидящими заповеди Господня».
Несмотря на победу «стяжателей» в начале XVI века, Сорский скит прожил по уставу своего основателя целых триста лет [60]. Но полной автономии от государства преемники святого Нила сохранить не смогли. Так, «благодаря инициативе Вассиана Патрикеева уже в 1515 г. Нило-Сорский скит начал получать от великого князя государево обеспечение» [61]. В то же время общежительная Волоцкая обитель, монахи которой не имели в кельях личных вещей, воплощала в себе тот принцип, на который ссылались обычно защитники церковных имений: богатство церкви есть богатство нищих. «Иосифов монастырь активно служил миру: в монастыре существовали особые покои для нищих, больница. Сам Иосиф Волоцкий… ухаживал за больными и учил этому уходу свою братию. Во время голода монастырь истратил всю свою казну и хлебные запасы, чтобы накормить голодных. Несмотря на ропот братии, игумен велел урезать трапезу – в будние дни в монастыре ели одно варево и пили воду. Тогда же Иосиф Волоцкий построил в монастыре приют для брошенных детей… Иосифов монастырь помогал окрестным крестьянам: если кто из них терял лошадь или корову, то преподобный покупал их вновь». Такова была жизнь «стяжателей» (разумеется, настоящих монахов из их числа), которая «восходит не только к русской традиции Киево-Печерского патерика, но и к древним житиям» [62].
В идейной борьбе с новоявленным иконоборчеством святые Иосиф и Нил выступили заодно, в частности, книга «Просветитель» Иосифа переписывалась Нилом собственноручно, а «Послание иконописцу» в составе сочинений Волоцкого игумена, вполне возможно, принадлежит авторству преподобного Нила. При этом «стяжатели», с их заботой о благоукрашении монастырей, оказали больше влияния на образность эпохи, в част