ности, на творчество Дионисия Иконника, в 1490 г. расписавшего собор Рождества Богородицы в Ферапонтовом монастыре. Что же касается идеи Третьего Рима, мнение о ее односторонне «стяжательском» характере держится на том узком основании, что иноки-нестяжатели (в отличие от придворных сторонников этого направления) не проявляли вообще интереса к государственной политике. Это так, по крайней мере, в случае преподобного Нила, хотя это не говорит еще об их взглядах на государство, которые отражаются, между прочим, в молитве о погибших воинах в составе переведенного и отредактированного тем же Нилом синодика (помянника) святого Кирилла Иерусалимского: «Помяни, Господи, душа подвизавшихся за святыа церкве и за православную веру христианскую крови своя излиавших, за весь мир живот свой положивших». Опять мы встречаем здесь «мир» как обозначение общества верных, и ту же значимость его защиты, которая характерна для учения о христианском царстве.
Возвращаясь к теме царя и патриарха, заметим, что высшие иерархи иосифлянской традиции могли противостоять царю не только по вопросам церковных имений (что закончится конфликтом царя Алексея и патриарха Никона), но и по собственно духовным вопросам, таким как оценка опричнины – святитель Филипп и некоторые другие из епископата не оказались в этом вопросе сторонниками не только неразличения государства и церкви, которое многие публицисты несправедливо приписывают всем иосифлянам, но даже нравственной автономии государства от церкви, столь естественной для современного человека. Еще не носившие титул патриарха, эти пастыри высоко поставили ответственность и достоинство церковной власти. Примечательно при этом, что идея Рима как церковного центра изначально и вплоть до Никона не вела к возвеличиванию личности первоиерарха; другими словами, несмотря даже на единственность последнего Рима, отстаиваемую Филофеем, ни митрополит, ни патриарх не превращались на уровне сознания в подобие папы. Это и понятно. В 1441 году в Москву прибыл вполне легитимный митрополит Исидор, который, побывав на Ферраро-Флорентийском соборе, принес унию. То, что защитником православия тогда выступил великий князь Василий II, немаловажно для истории церковно-государственных отношений в России. Всем было ясно, что архиерей не может считаться непогрешимым, как, впрочем, и царь. Обе власти апеллировали к догматам и канонам эпохи Вселенских соборов; так вышло, вопреки некоторым стереотипам о России, что русские люди хотели опираться вовсе не на личность человеческую, а на правила, и это до самого Раскола. Главный смысл архиерейства, по Филофею, состоит в совершении таинств: «Идеже чин действа, ту и слуга поставляти подобает священнодейству» (Послание к Мунехину). Но таинство, как мы отмечали выше, по канонам не может быть преподано недостойному; отсюда ответственность церковной власти, способная приводить ее в жесткое столкновение с государственной.
Век русской симфонии оказался недолог. Между Стоглавым собором и низложением патриарха Никона, первым настоящим столкновением царя и патриарха, прошло немногим более ста лет. На Стоглав, событие начального времени правления Ивана IV, смотрят с разных точек зрения. Для кого-то это решающий акт объявления независимости Русской церкви, даже больше, чем просто независимости, поскольку соборы в присутствии царя имели во втором Риме общецерковный статус. Для других в центре внимания находится борьба «партий» как церковных, так и придворных, попытка царя ограничить монастырское землевладение и переложить на церковь часть государственных расходов. Для старообрядцев наиболее важны решения о двуперстии, сугубой аллилуие и запрете брить бороды. Для нашей же темы главнейшее значение имеет то, как собор отразил состояние русского общества, то есть «христианского мира». Желание духовенства отдать Богу верный отчет на страшном суде за всякое приобретение; желание бояр оказаться в монастыре для службы братиям и спасения души; желание мирян разного чина и состояния содержать свое духовенство без скудости; желание церковных чиновников судить попов по правде (на соборе выяснилось, что многих попов запродали за долги по ложным обвинениям, и церкви стоят пусты); желание всех вообще соблюдать все церковные правила – эти желания, несомненно, были, но в результирующей многих воль далеко не достигали до совершенства. Труднее всего оценивать желания личные – царя, митрополита, того или иного участника собора, и мы этого делать не будем. Результатом собора, в описание которого мы также не станем вдаваться, оказался компромисс по многим вопросам, и поскольку это был компромисс полных желаний с неполными (должного с сущим), он был также компромиссом идеи с реальностью, а потому его решения не выражали идею в полной мере.
Царь и царица председательствуют на VII Вселенском соборе. Ферапонтово
Приведу лишь один пример. Мы помним, что обоснование церковного богатства как «нищих богатства» включало в себя необходимость выкупа пленных. Вопрос об этом был поставлен царем на соборе. Духовенство то ли не могло, то ли не хотело тратить на это церковные средства: соотношение волений и возможностей в исторических событиях, как правило, неясно. Собор предложил царю выкупать пленных из казны, а потом «раскидывать» эту сумму на тягло всей земли. Иной ответ, более соответствующий идее, дал митрополит на покое святитель Иоасаф, которому посылали вопросы в Троице-Сергиев монастырь: «И окуп бы имати из митрополичьей, и из архиерейской тягли, и изо всех владык казны, и с монастырей со всех, кто чего достоит, как ты, государь, пожалуешь, на ком что повелишь взяти; а крестьяном, царь государь, и так твоего много в летех [то есть в течение года] тягла, в своих податех. Государь, покажи им милость, как тебе, государю, Бог положит на сердце. При отце твоем, государь, имали с митрополита, и со архиепископов, и со владык; и с казны Смоленскому владыке пошлину имали, для его недостатков, и они, государь, о том не тужили, а полоненики, государь, нужнее того». Но собор не узаконил это решение, хотя текст ответа и сохранился для памяти в документах собора. Вопрос, кто именно виновен в том, что иерархия не готова была выкупать пленных, структурно сложен и не решается сплеча. Несомненно только, что, если по идее, выраженной в старых текстах об обидах церкви, это должна была быть церковная прерогатива, то неспособность церкви осуществить ее говорит не о здоровом состоянии общества в целом, как общества христианского. И симптомы болезни воспоследовали: опричнина, Смута.
Но на соборе, наряду с его практическими решениями, было записано чистое выражение идеи взаимодействия царя и церкви, для нашей истории чрезвычайно ценное. Оно нашло себе место во вводном тексте, который обычно пробегают вниманием, спеша перейти к постановлениям собора. Когда Карамзин отмечал в 7-й главе 9-го тома своей «Истории государства Российского», что слог Стоглава «достоин удивления своею чистотою и ясностию», он имел в виду, скорее всего, в особенности первые главы. Задержимся на них, чтобы уловить существенное не со стороны результирующего разрешения слабых человеческих воль, а со стороны их предельной цели.
В предисловии прославляется «премилостивый и милосердый Бог, прехитрый Содетель всея твари, видимыя и невидимыя, великий Промыслитель человеческому животу и спасению, и всей Своей твари; якоже на небеси, в солнцы и в луне и во звездах, такоже и на земли, и в мори, и во птицах, и в зверех, скотех, рыбах и гадех, положил всем нравы, Себе на послужение, человеком же в научение, како подражати добрыя нравы, лукавыя же и нечистыя отметати» (Гл. 2). Здесь мы видим преодоленным страх перед «пременением», которое грозило, по прогнозу Штефлера и Пфлаума, «скотом, и белугам мopскым и вкупе всем земнородным». Вселенная неизменно повинуется установленным свыше законам, а для человека тварь служит притчей, своими «нравами» указывая на достойное подражания и избегания. Следующая глава начинается с прошения молодого царя, в котором он добровольно уничижает себя перед церковью: «Молю вас, святейшии отцы, аще обретох благодать пред вами, утвердите в мене любовь, яко в приснаго сына, и не обленитеся изрещи мне слово ко благочестию… Зело бо желаю и радуюся и согласую сослужебен вам быти… Аз вам, отцем своим, и со братиею, и со всеми боляры челом бью». Государственные законы должны быть согласованы с церковными канонами, потому собору следует принять решения «во исправление церковному благочинию, царскому благозаконию, всякому земскому строению», в конце прибавлено главное: «и нашим единородным и безсмертным душам на просвещение и на оживление».
Еще один «филофеевский» посыл в этом высоком богословском тексте – плач перед Богом как главный способ христианского видения мира. «С плачем припадем к Человеколюбцу Богу, да отверзет нам умныя очи наши, и узрим пред собою грехи наши». Царь говорит о необходимости извлекать из истории уроки: «Великия царствия запустеша, овыя за гордость, иныя за братоненавидение, и за насилия своих. Многи падоша за идолопоклонения, иже не обратишася на благочестие, наипаче же горше всякаго зла, за любодеяние и прелюбодеяние, за содомский блуд, и всякую нечистоту… еще же за срамословие и клятвопреступление, и за безмерное объядение и пиянство». Нельзя думать, что судьбы языческих царств или древнего Израиля не являются для нас предостережением. «Речет же ми кто, яко идолопоклонения в нас несть: сребролюбие не второе ли идолопоклонение? и блудная и скверная деяния сим же подобна». Вслед за этим государь перечисляет бедствия, которые уже пришли на Русь, но не вразумили ее: «и сими великими казньми в покаяние не внидохом, сами же междоусобствие злое сотворихом, и бедным християном всякое насильство чинихом».
После исповедания грехов, своих и своих подданных, царь Иван выражает раскаяние в них, «умильно припадая истинным покаянием, прося прощения» у духовных лиц, имеющих власть «вязать и решить», и выражает готовность со своей стороны простить ошибки бояр. Иными словами, он желает по-библейски возобновить завет между царем, народом и Богом. Для этого нужны справедливые, благие соборные решения. Многие исследователи отмечают, что этим призывом Иван IV снял с себя ответственность за неправильные деяния собора, очевидно, заранее не абсолютизируя решения последнего. Меньше обращают внимание на то, что критерием истины он поставил нечто независимое и от себя, и от архиереев: христианский закон. Этот закон он и пытался институциализировать на соборе, то есть фактически ограничить себя и остальных своего рода церковной конституцией. «Аще же, по вражию навету, некоторое поползновение будет чрез божественное правило вашим нерадением, во всех наших християнских законех, о сем убо аз непричастен и безобличен есмь, вы о сем ответ дадите в день страшнаго суда. Аще ли аз вам буду сопротивен, и кроме божественных правил вам несогласен, вы о сем не умолчите, аще не послушник буду, воспретите безо всякаго страха, да жива будет душа моя, и всем нам покоршимся, будем подлежати яко непорочной истине, православну християнскому закону».