Известно, что достигнуть всеобщего примирения и покорения христианскому закону в царствование Грозного не удалось, впрочем, как и во всякое другое царствование. Гармония между церковью и государством официально существовала, но на практике она и не должна была воплотиться в жизнь без осуществления названных идеальных условий. Архиереи, не столь твердые, как святитель Филипп, окормляли народ под царской сенью во благолепии святыни, но нередко без попыток указывать царю или боярству на их неправды. Царь проводил периоды покаяния, молился за казненных, талантливо слагал песнопения, аргументированно и даже гениально полемизировал с иноверцами, упорно и в конечном итоге уже вопреки канонам заботился о не дававшемся рождении наследника. (Грозный не единственный великий монарх, поползнувшийся на этом пункте.) Стоглав долго сохранял свою силу, но непререкаемость авторитета во второй половине XVII века была им утрачена [63]. В итоге из всего Стоглава для церкви актуальны не те или иные канонические решения, как, например, запрет вдовым священникам оставаться в миру, а тот вечно юный в христианстве покаянный настрой, с которого начался собор. Он и выразил идею православного царства раз навсегда, и его значение усиливается тем, что после конца Древней Руси власть уже никогда более не подавала своим подданным гласных примеров покаяния.
Государство всея вселенныя
Символом Русского царства, как хорошо видно по верху царского места в Успенском соборе, стал двуглавый орел. Этот загадочный образ, истолкование которого вызывает вопросы и до сих пор остается недостаточно проясненным, при внимательном взгляде создает ощущение тайны. По распространенному мнению, на Русь двуглавый орел как герб династии Палеологов был принесен племянницей последнего византийского императора Софьей, которая прибыла в Москву в 1472 году, и только после 1490 года адаптирован как великокняжеская эмблема. Но в те же 1470-е тверской великий князь Михаил, не имевший родственных связей с Палеологами, уже чеканил собственные монеты с двуглавым орлом. Еще раньше, в первой половине XV века, при императоре Сигизмунде Люксембургском (1410–1437) двуглавый орел утвердился как эмблема Священной Римской империи, а в европейской аристократической геральдике символ прослеживается вплоть до XII века. Его заимствование в качестве герба русскими у немцев – тоже довольно известная гипотеза, но в новейших работах она отвергается [64]. По всей видимости, принятие двуглавого орла в состав государственной эмблематики XV века просто выражало притязание на статус царства, то есть империи. Двуглавые орлы, как и орлы одноглавые, а также родственные им птицы на гербах современных государств, исторически принадлежащих к христианской цивилизации – знаки причастности к исторической идее Рима.
В отличие от значения имперского знака, его смысл достоверно неизвестен, что создает довольно странное положение, учитывая распространенность и явную необычность (в отличие от простых аллегорий зверей, выражающих идеи храбрости, силы и т. п.) этого символа. Как будто в двуглавом орле скрыта какая-то судьба, которая ждет опознания, и с исторической точки зрения она должна уходить в прошлое, а с богословской вполне может относиться к настоящему или будущему. Часто усматривают в нем зримый образ господства над пространством. То, что пространство концептуализируется в таком случае именно как Восток и Запад, направляет мысль в сторону еще одного понятия, неразрывно связанного с идеей пространства – понятия времени. В пространстве во времени на государство приходят враги, но бдительный орел отражает их. Образ непрекращающейся борьбы на две стороны можно видеть в фигурном лезвии ритуального топора бронзового века из Бактрии. Аналогичный мотив борьбы или охоты, поиска добычи – в хеттском двуглавом орле начала II тыс. до н. э., который в обоих лапах держит по зверю.
Лезвие топора (Бактрия, III–II тыс. до н. э.), Метрополитен-музей Нью-Йорка
Другое толкование двуглавого орла видит в нем воплощение симфонии властей, церковной и светской [65]. На первый взгляд, оно совершенно неисторично, так как мы знаем об этом гербе в христианскую эпоху только как о династической эмблеме. Но неясность значения эмблемы сама по себе ведет мысль на глубину, и не вела ли всегда? Какой-то неземной, небывалый в мире характер власти она все-таки выражает. В этой связи стоит обратить внимание на версию происхождения фигуры двуглавого орла от образа жертвенной рассеченной птицы [66]. Образ этот древний языческий, хотя есть похожий мотив и в Библии, где прохождение между частями рассеченной надвое жертвы знаменовало вступление в Завет (Бытие 15). Говоря о возможных индоевропейских корнях, можно отметить параллель учения о симфонии властей и древнеиндийского мотива двух птиц, символизирующих две стороны процесса познания:
Два орла, два связанных друг с другом товарища,
Обхватили одно и то же дерево.
Один из них ест сладкую винную ягоду,
Другой наблюдает, не вкушая.
(Ригведа 1. 164. Гимн-загадка, 20.
Перевод Т. Я. Елизаренковой).
Рассечение головы птицы, ее жертвенный и духовный облик подходит к одному из вариантов эстетического канона этого символа. Если мы привыкли во многом к орлу ощерившемуся, как он изображается особенно в секулярной стилистике с ее наивным реализмом, то издревле чаще встречался другой образ, с удлиненными и чуть склоненными шеями, производящий впечатление существа не от мира сего. Поскольку глава рассечена крестом, то это едва ли не сам разделенный Рим, возвращение которого к единству, вкупе с властью над вселенной, согласно приводившимся ранее толкованиям, будет исцелением главы апокалипсического Зверя (Откровение 13:3). С этой точки зрения и трактовка двуглавого орла как символа единой Ромейской державы, разделенной на Восток и Запад, не кажется таким уж произволом, а раздвоение империи само приобретает религиозный смысл.
Наконец, если в толкованиях Апокалипсиса (Откровение 12:4) орел толкуется и как Христос, то не исключено понимание орла с рассеченной главой как символа тысячелетней монархии Христа, до исполнения времени удерживающей антихриста от воцарения. По принятым Церковью толкованиям, «воскресение первое» уже наступило, и «древний змей» связан, то есть он временно, пока не исполнится число спасающихся, не может «обольщать народы», приводя их к единству в зле (Откровение 20:2–3). Понимание истинного смысла православного царства как монархии Христа было развито в славянской традиции. Святой Константин Философ, согласно его Житию, говорит иудеям: «Наше царство несть римьско, но Христово». Святитель Иларион Киевский, сравнивая Владимира с Константином, пишет: «Он в еллинех и римлянех цесарство Богу покори, ты же в Руси: уже бо и в онех, и в нас Христос цесарем зовется». Христианский характер царства подразумевается и в гербовой миниатюре к поэме «Плач и утешение» Сильвестра Медведева, оплакивающей смерть царя Феодора Алексеевича и прославляющей совместное воцарение Ивана и Петра. Оба брата представлены здесь как двуединая власть, их имена и общий титул зашифрованы буквами по периметру изображения; орел, согласно стихотворному истолкованию, означает само царство; но подпись из Библии – «Взях вы яко на криле орли и приведох вы к Себе» (Исход 19:4) – относит образ двуглавой птицы непосредственно к промыслу Божию.
Итак, двуглавый орел воплощает в себе имперский принцип, но еще больше мистическую, таинственную сторону его, и эта сторона, как и разделенность главы, как и обращение на две стороны, которое необходимо подразумевает положение границы с обеих сторон, явным образом противится идее мировой гегемонии. Впоследствии об этой умеренности было забыто, и знаменитый гимн «Гром победы, раздавайся!» 1791 года, гимн блестящего века, необычайно славного (намного более, чем век девятнадцатый) для русского оружия, дерзновенно угрожает врагам по всему миру:
Орел из «Плача и утешения» Сильвестра Медведева, последняя четверть XVII века
Пусть ликуют славы звуки,
Чтоб враги могли узреть,
Что свои готовы руки
В край вселенной мы простреть.
На самом деле Россия времен Екатерины сознавала свое положение в семье народов не хуже, чем во времена Грозного, и ни на какую всемирную экспансию, например даже колониального типа, не претендовала. Русский народ лишь укладывался в пространное ложе, предназначенное для него его природными, в том числе демографическими задатками, а также стремился обезопасить свои границы. Но на идейном уровне было утрачено то бдительное чувство умеренности, которое так точно и с такой богословской отчетливостью выразил некогда Иван Грозный на дипломатических переговорах с папским легатом Антонио Поссевино.
Эти переговоры, запись которых сохранилась в русских дипломатических архивах и всячески достойна прочтения, состоялись в 1582 году. Папский престол приглашал царя к воссоединению, в частности, обещая ему следующее: «По воле Божьей… ты сможешь серьезно надеяться, что тебя, спустя немного времени, будут называть более точным и почетным титулом, чем это делалось раньше, а именно восточным императором» [67]. За участие в антитурецкой коалиции царю сулили отвоевание Константинополя и воцарение в нем. «А коли будет вера одна и церковь одна греческая с римскою совокуплено будет вместе, а ты, великий государь, будешь с папою с Григорьем, и с цесарем с Руделфом и все государи в любви и в соединенье, и ты, великий государь, не токмо будешь на прародительской вотчине в Киеве, но и во Царствующем граде государем будешь, а папа и цесарь и все государи великие о том будут старатца»