[81]. Приветствуя нового царя, протопоп зачитывает формулы о Третьем Риме из послания Филофея, заключая их такими словами: «Един ты во всей поднебесней християном крепкий хранитель и поборник, светлый царь благоверный государь и великий князь Димитрей Ивановичь, всея Росии самодержец».
Гравюрный портрет Лжедмитрия, «императора России». Британский музей
Нам может казаться, что, по крайней мере, западные покровители самозванца должны были выступать противниками русской имперской идеи, внушая своему протеже скромность перед Европой. Но на деле они, скорее, поощряли его все к тому же участию в антиосманской коалиции, суля признание высоких титулов. На западных портретах и гравюрах того времени Лжедмитрий предстает «императором». Значит, идея «восточной империи», с которой Поссевино приезжал к Грозному, еще жила в умах западных дипломатов.
Если римская тема часто присутствует в документах эпохи прямым текстом, то тем более – по смыслу. Подвижник и нравственный ориентир Смутного времени патриарх Гермоген, когда пишет польскому королю Сигизмунду о необходимости крещения его сына Владислава, претендующего на русский престол, по православному обряду в полное погружение [82], выражается так: «Православныя греческия светлосиятельныя веры великого Московского государства царские хоругви, власть и держава движетца изшедшему из ваших чресл к вашему благородному сыну». Греческим по умолчанию называли тогда византийское, и в данном контексте, пытаясь уговорить короля на перевод его сына в православие, патриарх указывает на исконность православной веры. Так же Иван Грозный на переговорах с Поссевино говорил, что, хотя вообще наша вера не греческая, а христианская, греческой ее называют потому, что жители греческой империи некогда первыми приняли ее. Гермоген тоже настаивает на самобытности и правильности русской церкви, возводя ее к греческой, то есть к новому Риму – Константинополю, откуда «царские хоругви» перешли в Москву. «Новым Израилем» и «другим Римом» называет Русь новгородец Иван Тимофеев. Новгород остается у него «градом святым», но значительно больше места в его рассуждениях занимает Москва – Содом по грехам, Иерусалим по святыням, Царьград по «бывшему образу иже от благодати отступлений». Наконец, и светская по своему духу легенда о происхождении Рюриковичей от императора Августа, особенно поддержанная в короткий период правления Шуйского, представителя знатнейшей ветви Рюрикова рода, восходит все к тому же римскому архетипу государственной и династической независимости.
Смута стала испытанием для Третьего Рима по существу: «безгосударное время» (так ее называли современники), предоставив людей самим себе, выявляло все их способности, в том числе способность на деле быть христианином. Испытание это вывело на свет много плачевного, но в конечном итоге было выдержано. Именно те качества русских людей, которые позволили им преодолеть Смуту сообща, не просто выжить поодиночке и одному за счет другого, стали для исторической памяти положительным уроком периода Смуты. Как социальная рознь, ставшая горючим для этого периода, провоцировалась хищническим отношением к ближнему, так первое и второе ополчение, почин которого «принадлежал бесспорно нижегородской тяглой посадской общине» [83], не состоялось бы без готовности людей к жертвам, впечатляющей описанным в хрониках того времени. В своих воззваниях земское выражало все тот же покаянный настрой. Люди налагали на себя посты, воинам наказывали во время похода воздерживаться от блуда. Сила, которая двинулась на Москву в 1611–1612 году, была в своем собственном самосознании силой нравственной, и это придало прочность новой легитимации порядка.
Автограф патриарха Гермогена
Духовенство подтвердило в этот период на примере, в частности, самого известного из общежительных монастырей – Троицы – что «богатство церкви» действительно есть «богатство нищих». Монастырь оказался такой значительной и дисциплинированной хозяйственной силой, какой не был на Руси ни один феодал; он не только выдержал осаду, но снабдил свинцом и порохом воеводу Трубецкого в пору его противостояния гетману Ходкевичу. Далее, обобщает светский историк, «московское “разорение”, то есть погром и сожжение Москвы в марте 1611 года, указало [настоятелю] Дионисию, кому и как необходимо помогать. Из Москвы, как и из других мест, “всеми путьми быша беглецы” к Сергиеву монастырю… Монахи и монастырские слуги и крестьяне строили больницы, “дворы и избы разныя на странноприимство всякому чину”; собирали запасы на содержание призреваемых в этих больницах и дворах; питали и лечили больных и слабых; хоронили умерших; “по путем и по лесам ездили и смотрели того, чтоб звери не ели, и мученых от врагов, мертвых и умирающих, всех сбирали”. Такая деятельность вышла далеко за стены обители. Больницы и богадельни были помещены “во округе монастыря”, в слободах и селах; “приставы с лошадьми” постоянно ездили по дорогам; хлеб и запасы тянулись к монастырю издалека» [84].
Патриарх оказался той верховной властью среди народа-церкви, которая стала опорой для государства в «безгосударное время». Авраамий Палицын в «Новой повести» прямо называет его «государем». Гермоген своими грамотами легитимировал ополчение и окончил жизнь в темнице (по некоторым сведениям, был уморен голодом), отказываясь поддержать боярское правительство, которое опиралось на силы, присланные королем. «Да будут благословенны те, которые идут на очищение Московского государства, и вы, окаянные московские изменники, будете прокляты». Бесстрашие одного видного человека в такой период значит больше, чем страшливость многих. «За недостатком боевых вождей, которым мог бы верить народ, народным движением начинали руководить духовные отцы, которым народ не мог не верить. В патриархе он видел привычного ему руководителя, высокий образец мужества и стойкости, борца “единым словом”, второго Златоуста… Сидя в тюрьме на Кирилловском подворье, Гермоген был совершенно свободен от всяких партий и влияний, действовавших в московском обществе» [85].
С Гермогеном была связана также главная святыня второго народного ополчения, которое освободило столицу в 1612 году – Казанская икона Божией Матери. Найденный в Казани после большого пожара в бытность Гермогена еще священником, этот образ скоро стал известен, в том числе благодаря сказанию о его обретении и чудесах, которое, вместе со службой, было написано тем же Гермогеном, в то время митрополитом Казанским. Тропарь из этой службы «Заступнице усердная» хорошо известен в народе и поныне. Икона, идущая на освобождение города – замечательное переиначивание обычного образа города как девы. Оказывается, душа христианского города не то же, что «гений места», к своему месту привязанный. Ее нельзя поэтому захватить, покорить или разрушить. Дева-Матерь сама покидает свое жилище и сама возвращается в него. Для идеи Рима, который таким образом тоже не фиксирован в определенном месте, но представляет собой принцип, это место создающий, события Смуты послужили важным прецедентом.
Тропарь Казанской иконы, написанный патриархом Гермогеном. Современная рукопись
Русский раскол
Россия XVII века была страной с растущим населением и постоянно расширяющей свои границы. Смутное время приостановило это развитие, возможно, подорвало его намечавшийся размах, но не переломило тенденцию. Соседи России – Речь Посполитая, Османская и Сефевидская империи, Цинский Китай – находились в преддверии своего заката. В 1648 году якутский атаман Семен Иванович Дежнев открыл Берингов пролив; в 1654 году сбылась давняя мечта русских царей о возвращении Киева; развивались дипломатические связи с христианскими народами Закавказья, в частности, армянский католикос Акоп Джугаеци писал в 1670-х годах на латыни прошение царю Алексею Михайловичу о помощи в переговорах с Ираном, мотивируя это прошение тем, что «русская власть имеет большое значение в глазах (букв.: душах) персов», и называя царя «всемогущим и непобедимым августейшим императором московских русских и прочих народов». Масштабная строительная деятельность патриарха Никона, которую мы упоминали в первой главе в связи с Новым Иерусалимом, была под стать этому вхождению государства в свои силы, пусть и не столь однозначному в широком международном контексте [86]. В 1656 году, когда антиохийский патриарх Макарий надел на Никона белый клобук, он провозгласил: «С нашего разрешения поставлен этот брат наш патриархом московским, в равном достоинстве с римским папой, признак коего тот, что он отличается от нас белым одеянием» (Записки Павла Алеппского, 4. 16).
Знамя Особого большого полка царя Алексея Михайловича
Мы уже видели на множестве примеров, как неосновательны встречающиеся даже в научной литературе утверждения, будто мысль, высказанная Филофеем в его посланиях, была забыта вскоре после их появления и пролежала в архивах до второй половины XIX века. Все обстояло ровно наоборот: источники этой мысли, вербальные и невербальные (образные, символические), далеко не сводились к посланиям Филофея, в которых она приняла только свою наиболее четко выраженную форму; и даже за пределами Руси многие по разным мотивам склонны были признавать за восходящим царством харизму Рима. В самой России не только знать и образованное духовенство, но и простой народ был проникнут идеей высокого значения своего царства именно в связи с его всемирной и всеисторической религиозной миссией, по крайней мере, та часть народа, которая слагала и слушала духовные стихи. Так, стих из устной «Голубиной книги», сложившейся, как считается, в основном в XV–XVI веках, гласит:
У нас Белый царь, над царями царь.