В словах русского полемиста узнаются тезисы Филофея, но характер их не остался неизменным. Если старец Елеазарова монастыря признавал, что турки «веры не повредиша, ниже насилствуют греком от веры отступати», то Арсений уже считает греческую веру саму по себе искаженной, независимо даже от унии. То, что сам Арсений в итоге не уйдет в раскол (он доживет до 1668 года), делает его фигуру в каком-то смысле даже более трагической, ведь он увидит крах своего идеала неповрежденной веры Святой Руси, а его «Прение», независимо от собственной позиции старца, будет широко использоваться в поддержку раскола. Так, аналогичные Арсениевым аргументы приводят монахи Соловецкого монастыря в своем «Ответе вкратце к востязующим нас, чесо ради не оставляем истинныя своея благочестивыя веры». В этом «Ответе» прямо сказано, что восточные патриархи «Третий Рим благочестия ради Московское государство именоваша… яко у нас православие истиннаго греческаго закона даже до лет приснопамятного государя нашего, царя и великого князя Феодора Ивановича всея Русии сияло аки солнце посреде круга небеснаго, егоже мы приемше от отец своих, даже доднесь храним во всем неизменно». Соловецкий монастырь, напомним, сопротивлялся царскому войску с 1668 по 1676 год, был взят изменой и подвергнут жестокой расправе. По Арсениеву же образцу строится и ответ главного расколоучителя, пламенного протопопа Аввакума в его беседе с патриархами в 1672 году:
«Последнее слово ко мне рекли: что-де ты упрям, Аввакум? вся-де наша Палестина, и серби, и албанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, – все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисся пятью персты! так-де не подобает! И я им о Христе отвещал сице: вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона-отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна».
У Аввакума, как и у Арсения, идея миссии Третьего Рима – защитника православия – трансформируется в идею исключительности, обладания правом учить и наставлять в вере всех остальных. Нельзя сказать, чтобы в этом не было совсем логики. Напротив, она была, и довольно близко подходила к учению первого Рима о самом себе, только если в случае с первым Римом основанием господства над совестью всего мирового христианства делалась преемственность от апостола Петра, то в нашем случае предельным основанием, способным заполнить все лакуны аргументации, становилось наличие царства [90]. Именно царская власть, поддержав реформу Никона, и нанесла поэтому старообрядцам самый чувствительный удар, заставив их говорить о воцарении невидимого антихриста.
Как реформаторы обвиняли старый обряд в уклонении от истины, так и поборники русской обрядовой практики находили в попытках ее изменения коварное потворство ересям. Например, Аввакум началу своего «Жития» предпосылает пространное рассуждение об именах Бога, призванное показать, что изъятие слова «Истиннаго» из Символа веры является преднамеренной хулой на Святого Духа [91]. Так же точно изменение имени Спасителя с традиционного русского Исус на более соответствующее греческому произнесению Иисус. «Ныне мучат всех, – писал по этому поводу Аввакум, – не велят веровати в старова Сына Божия, Спаса Христа, но к новому богу, антихристу, зовут. Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними в преисподний ад». Протопоп был настоящим мастером подозрения, он активно и остроумно находил у своих оппонентов тайное неправославие. Оппоненты отвечали ему и его соратникам тем же. Надо заметить, однако, что подозрения старообрядцев были лучше обоснованы: при помощи насилия ломая обиход, который имел несомненно православное толкование и практиковался русскими святыми отцами на протяжении веков, реформаторы как бы провоцировали догадку о коварстве своих намерений.
Рассмотрим теперь положение Никона. В результате стремительных событий середины века он оказался патриархом не только Великой, но и Малой и Белой Руси, точно так же как царь был «самодержцем» их всех. Киевская митрополия только в 1686 году официально будет передана константинопольским патриархом Дионисием IV под власть патриарха московского, но с момента присоединения Киева уже фактически находится под управлением из царствующего града. Россия сохраняет и обновляет свои традиционные связи с единоверцами – сербами, болгарами, валахами, грузинами. Так, сербский патриарх вместе с антиохийским присутствует при первых реформаторских шагах Никона. Практически все они содержат обряды те же, что и у греков: не потому что эти обряды изначальны, но потому что взаимосвязанность регионов давала быстрый ход изменениям, притом что в Cредние века обряды не были чем-то неподвижным [92].
Большая государственная печать с полным царским титулом
С учетом уже начавшейся полемики русских и греков Никон оказался перед непростым выбором, который и независимо от его властолюбивого и горячего характера так или иначе предполагал неизбежность какого-то принуждения. Он должен был или заставить жителей воссоединенных земель принять московский обряд, или заставить своих земляков принять обряд греческий, или же оставить все как есть, но и в этом случае пришлось бы подавлять голоса критиков, утверждающих, что у греков и всех согласных с ними в обрядах «православная вера испроказилась».
Трагическое положение для патриарха, который несет ответственность за самую большую в мире поместную церковь, а если учесть возложенный на него белый клобук, то в некотором смысле отвечает и за вселенское православие. Уже в качестве дополнительного фактора к этому положению следует прибавить характер Никона – архипастыря, который во время примирения с Иваном Нероновым, получив от своего бывшего друга обличение в жестокости, уже и не возражая ему, ответствовал только: «Не могу, батюшко, терпеть». Как известно, Никон, воодушевленный величием патриаршего сана, хотя и проводил свои решения через соборы, но делал это не советом и обсуждением, а энергией собственной воли. Если мы присмотримся внимательнее, то увидим, что и другие деятели круга «ревнителей» – сам Неронов, Аввакум, Стефан Вонифатьев – были людьми этого склада. Все они пламенно и властно призывали к тому, что считали верным, только никто из них, кроме Никона, не был облечен архиерейской властью. Таких людей востребовала эпоха, потому, собранные из разных мест за свои таланты, они и оказались в столице. Характер эпохи важнее характеров людей.
Как же так получилось, что церковная традиция забыла о своем историческом разнообразии, в то время как оно могло бы помочь делу мира и любви? Судя по посланию 1654 года, она и не забывала. Но эпоха, в которую входили теперь Европа и Русь, требовала иных форм: а именно унификации. В исключительно суровый климатически и политически для Северо-Запада цивилизованного мира «малый ледниковый период» происходило становление сильного государства – того, которое потом сделается государством национальным и создаст основу современного мироустройства. Самым острым дефицитом, с которым столкнулось это государство при своем рождении, была даже не хроническая нехватка капитала, приведшая к секуляризации, но нехватка послушания. Еще во время Медного бунта 1662 года кто-то из толпы, разговаривая с царем, схватил его за пуговицу – вещь, для русского XVIII века уже немыслимая. Разнообразие, пестрота средневекового общества в этот период начинает ассоциироваться с хаосом, противостоящим идеалу порядка, постепенно распространяемому восходящим в зенит рационализмом. Отсюда вера, поначалу неотчетливая для себя самой и отождествляющая себя с традиционностью, отдана во власть и целительность правила. Чтобы тождество с традиционностью было достоверным, его поборники вполне искренне отождествляли правила, сложившиеся к их времени в их окружении, с самой традицией, если только эти правила могли опереться на высший авторитет того времени – писаный источник. Значит, разнообразие традиции не могло спасти любовь и мир, но напротив, только любовь могла бы спасти мир, при необходимости жертвуя разнообразием.
Вопрос о том, кому больше не хватило любви, граничил бы с сердцеведеньем, так что не будем и ставить его. Факт, что вообще на Руси ее тогда не хватило для того, чтобы предотвратить раскол и его жесточайшие эксцессы. Как мало это зависело лично от Никона, можно видеть по следующему эпизоду. Во время примирения с Нероновым в 1657 году патриарх, которому оставалось уже недолго пребывать на престоле, позволил старцу служить по дореформенным Служебникам, сказав «обои де добры», а Неронов, ответив «я старых-де добрых и держуся», в то же время заверил, что не хочет «со вселенскими патриархи раздор творити». Читая разрешительные молитвы над бывшим другом, патриарх сильно плакал: думается, об отношениях не с одним Нероновым, но и со всеми бывшими друзьями. Никон как будто устал от реформы, на практике он начал отходить от некоторых ее положений. Но подули уже совсем иные ветры: начался конфликт патриарха с царем, в результате которого Никон откажется от престола; его будет судить Большой собор, который утвердит и отлучение старообрядцев.
Конфликт царя и патриарха разрушил идиллию, никогда не воплощавшуюся в жизнь, но запечатленную некогда в предисловии к деяниям Стоглава. Принято приписывать Никону попытку введения на Руси доктрины «священство выше царства», но ведь смирение царства перед церковным каноном и архиереями декларировал еще Иван, будущий Грозный, в своем соборном слове. Речь шла, правда, не столько о подчинении царя митрополиту, сколько их обоих – правилам. Царь советовался с «миром» на Земском соборе, затем отдельно с иерархами на церковном. Земства избирали уполномоченных для суда и самоуправления; приходы, как подтверждал Стоглав, избирали будущих священников. Этот порядок пережил даже Смутное время, но в царствование Алексея Михайловича он подошел к своему концу