Рациональные соображения лежали и в основе перехода двора на иностранные языки: голландский, немецкий, французский. Целью здесь было свободное владение языками, которое позволило бы легко приобщиться к достижениям западной науки и техники. Тем самым Россия избавлялась от необходимости пользоваться услугами только иностранных специалистов, открывала дорогу развитию самостоятельной научно-технической школы. Как писал Тютчев о Ломоносове:
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье —
Не нас поработил ему.
При этом, однако, высокомерие знати по отношению к народу, со времен Петра становившееся более непосредственным и, так сказать, детским (потому что религиозные принципы, уравнивавшие людей на высшем, богословском уровне, отступили на задний план, а философские принципы гуманизма усваивались плохо), вело к тому, что и в быту знать перешла на французский язык, ведь светские разговоры так было удобнее вести, скрывая их деловые и куртуазные моменты от пересудов «черни». Нарочито назвав по-голландски свою новую столицу, Петр одновременно сделал заявку на вход в европейскую политику и проявил то же высокомерие по отношению к строившему этот город в силу крепостной повинности простому человеку, иностранных языков не учившему. Прошли века, Петербург в годину сплочения царя и народа был переименован в Петроград, а спустя еще время большинство русских детей оказались изучающими тот или иной иностранный язык; однако привкус высокомерия, многократно усиленный после Петра, уже подорвал в империи столь желанное для нее единство титульной нации, этот подрыв уже сказался в изломах ее дальнейшей судьбы.
Все это не означает, что христианская идея Рима была при Петре отвергнута. Она оставалась наследcтвом, которое принимали без рассуждения, подобно «Мономахову трону» в Успенском соборе, который Петр велел не заменять ни на какой другой: «Я сие место почитаю драгоценнее золотого за его древность, да и потому, что все державные предки, Российские Государи, на нем стаивали». С научной точки зрения показано, что строительство петровской столицы ориентировалось на Рим как имперский и одновременно духовный центр [96]. И в общественном сознании того времени царь оставался поборником православной веры. Нельзя полностью согласиться с тем, что при Петре «задачей религии» было только лишь «воспитать из народа добрых граждан, преданных государству и его целям» [97]. Государство само все так же не имело смысла без православия, а потому даже в идеологию Полтавской победы – главного светского праздника при жизни Петра – был внесен мотив борьбы с ересью иконоборчества, которое шведы представляли как лютеране:
Победную песнь
воспоем возвысившему Богу
рог наш
и сей возвеличившему
царю благочестивому
на врагов креста
и божественных икон Христовых.
Если в византийских по стилю и духу (написанных в Славяно-греко-латинской академии), моноголосных «Стихах победительных во славу и честь Петру Алексеевичу», которые «петы были в пришествие государево из-под Полтавы в Москву на триумфальных воротах певчими», царь предстает «вторым Македонским Александром» и удостаивается божественного титула «державнейшаго пантократора» [98], то в первом русском многоголосном концерте Василия Титова, этом образце партесного пения, сохраняется подлинно древнерусский строй мыслей, когда самонадеянности шведов противопоставлена единая надежда на милосердие Божие:
О, суетнаго кичения!
О, преходящия славы!
О, краткаго возношения!
О, великия Твоея, Боже,
истины на враги!
О, неизглаголанного к нам
милосердия!
Оба произведения – и «Стихи», и концерт – связаны с церковной службой в честь Полтавской победы 27 июня (по старому стилю, по которому Россия еще долго будет жить в своем времени) 1709 года. Эта служба примечательна тем, что ее основной мотив – представление православного народа как избранного, Нового Израиля, вполне традиционное для Руси. Еще Курбский писал Грозному: «почто побил еси сильных во Израили», на что царь отвечал ему: «сильных есмя во Израили не погубили». В службе чувствуется еще впечатление от силы шведского войска, состоящей особенно в его искусности, которую русские познали под Нарвой в 1700 году. Да и военные компании Карла XII в Европе были впечатляющими. Россияне благодарили Бога не просто за чудо, но за доставленное им этой борьбой воспитание: «Научил еси руце мои на ополчение… Твоею бо Ипостасною Мудростию невежество наше на хитрость вражию умудрися, Твоею силою немощь наша на гордосильнаго укрепися, Твоею благодатию множество грехов наших покрыся и ярость львовая смирися».
Почему римская тема полностью вытесняется иерусалимской (хотя в основе своей они суть одно, как мы говорили) в полтавском цикле? Должно быть, потому, что в войне с протестантами Петр не хотел никаких ассоциаций с католическим Римом, представлял ее как оборону и как возвращение «отчин», а не крестовый поход или экспансию. Кроме того, вполне вероятно, что Петр и в этом учился у своих противников. Израильская риторика без римской – классическая протестантская черта. Швеция, стремившаяся в то время к гегемонии в Восточной Европе, сама усваивала себе мессианские притязания. «И с церковных кафедр, и на полевых богослужениях священников… заставляли трубить на весь мир о том, что Господь поддерживает шведов и что они – Его избранный народ и орудие. […] Подобно сынам Израилевым, шведские воины были посланы на землю для того, чтобы покарать еретиков и грешников. Избиению подлежали бесчестные и безбожные князья, которые начали войну без справедливой причины. […] Один священник доказывал перед своим эскадроном, что шведы – израильтяне своего времени, потому что, если прочесть задом наперед название Ассур (враг Израиля Ассирия), то получится… Русса» [99].
Несмотря на такую трактовку войны, судьбоносной для любимых балтийских замыслов Петра, в петровской символике вообще римская тема несомненно присутствует, позволяя нам удостовериться в том, что «влияние» Филофея не ослабевало в начале XVIII века, хотя со временем и воспринималось все более своеобразно. Так, эмблема, появившаяся на знамени Санкт-Петербургского полка в 1724 году, явно апеллировала к папскому гербу, только вместо ключей здесь были перекрещены два якоря, дополненные царским скипетром. Якорь – символ морского порта, как бы «ключа» от моря для России, но также исторически один из древнейших символов спасения в христианстве. В 1730 году эмблема была усовершенствована и утверждена императрицей Анной в качестве столичного герба. Учреждение царем в 1698 году ордена святого апостола Андрея Первозванного, по преданию посланного на проповедь в Скифию, было апелляцией к апостольской преемственности, не уступающей преемству древних апостольских престолов. Согласно деяниям Киевского собора 1621 года, «на Киевских горах стояли ноги его, и очи его Россию видели и уста благословили… Воистину Россия ничем не меньше других народов, ибо и в ней проповедал апостол». Строительство своей новой столицы Петр начал с крепости, носящей имя двух «первоверховных» апостолов, проповедовавших в Риме. Название Петропавловская крепость получила по церкви, заложенной на Петров день 1703 года и впоследствии ставшей императорской усыпальницей. Таким образом, Рим не только как столица империи, но и как духовный центр был ориентиром для Петра.
Герб Санкт-Петербурга (1730 год)
Заботясь о Божественном покровительстве, царь оградил свой город несколькими, так сказать, «палладиями»: перенес туда один из списков Казанской иконы, бывшей с ним при Полтаве; выстроил для адмиралтейских верфей церковь святого Исаакия Далматского, своего личного покровителя, в день памяти которого родился; основал близ города лавру во имя Святой Троицы, – вспомним, что подмосковный Троице-Сергиев монастырь дважды спасал Петра во время стрелецких бунтов, – куда перенес мощи благоверного князя Александра Невского, чьим примером исторически выражалось противостояние как шведским, так и папским притязаниям на Северо-Западе. Должен был быть еще построен на стрелке Васильевского острова собор в честь святого апостола Андрея Первозванного для капитула одноименного ордена, похожий на собор Святого Апостола Павла в Лондоне, но этот замысел исполнился уже после кончины императора лишь отчасти, не так, как виделось Петру. Большой собор на стрелке в честь первого апостола и в стиле главного Лондонского храма, очевидно, переносил в Россию сразу две английские идеи – независимости национальной церкви, которой покровительствует и которую возглавляет монарх, и судьбы великой морской державы. Но, поскольку первое подтверждать не требовалось, а «владычицей морей», сравнительно с Англией, наша страна так и не стала, уклонение реальности от честолюбивого намерения царя не выглядит простым случаем.
Начинания великого реформатора получили в дальнейшем, при других монархах, свое развитие, обрели формы последующих эпох: практичный вкус Петра и затем Анны, учитывающий потребность в рекреации, в «людскости» (светском общении), сменяется безоблачной роскошью елизаветинского времени, ярчайший пример которой – Смольный монастырь; затем набирает силу классицизм с его попыткой воспроизвести античную гармонию природы и искусства; египетско-римскую колоссальность вносит ампир. Все это не то чтобы лишено христианской идеи (напротив, отсылки к ней повсеместны), но дальше и дальше отходит от покаянного духа, которым жила своей действительной жизнью Древняя Русь. Слова апостола «мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии» (1 Коринфянам 4:10) вполне приложимы от лица до– и внепетровской Руси к облику Петербурга. В XIX веке будут уже немыслимы духовные завещания, которые оставляли по себе русские святители, с испрашиванием прощения у сослужителей, паствы и отпущением тех, «иже в мене преткнушася». В циклопических сооружениях Петербурга чтение подобных документов трудно себе представить.