Петербург, несомненно, по своей эстетике встал среди лучших европейских столиц, или даже превзошел их всех. Он явил с размахом, подобающим берегам Невы, то новое значение воображаемой Античности, которое придала ее безукоризненным формам инженерная наука восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Конечно, эта воображаемая Античность относилась не столько к Афинам, святилищу свободных искусств и философии, сколько к Риму и Константинополю, и была воплощенной в камне музыкой империи. Но следует признать и то, что этой музыкой Россия не сказала миру ничего нового. Как нация, раздираемая противоречиями, мы дали ему великую литературу, но как государство, как система не создали никакого мирового «проекта». Даже мирное сосуществование народов, которым по праву (несмотря на все эксцессы) славится Россия, стало ее характерной особенностью, связанной с пространством, богатством ресурсами, даже с отсутствием у русских высокомерия, которое заставляет сомневаться в уме иных высокообразованных наций – но не рецептом для каждого, на изготовление каковых рецептов уже стабильно претендуют великие державы Запада. С той точки зрения, которая осталась завещана Филофеем, это и подтверждало статус Третьего Рима: империя, в которую, как в пустыню, бежит Церковь, и не должна делать миру никаких двусмысленных предложений, а только хранить для него полученную свыше Весть. Поэтому вопрос о том, насколько эта единственная подлинно содержательная задача удавалась империи, обладает совершенно самостоятельным значением.
В данной части главы мы исследуем, однако, лишь образы. Осознавал ли Петербург себя Римом? Несомненно. Как нельзя лучше об этом свидетельствует Казанский собор, задуманный императором Павлом для местопребывания главного «палладия» из принесенных царем-основателем города, с колоннадой и куполом, живо (впрочем, вполне оригинально) напоминающими о Ватикане. И Михайловский замок, построенный тем же Павлом, отсылает к римскому Замку Ангела, долгое время бывшему резиденцией понтификов. «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней» – гласит переиначенный стих из девяносто второго псалма, выбитый на фасаде. Возможно, это неудавшийся апотропей, призванный защитить хозяина дома рядом с его домовым храмом, посвященным архангелу; вместе с тем это и проявление идеи религиозного характера царской власти. Слова из другого псалма «Не нам, не нам, а имени Твоему» были помещены Павлом на знамена и монеты. Таким образом, Павел сознательно проводил в жизнь архетипы христианского Рима, полагая, что Россия, после исключительно блестящего для нее восемнадцатого века, выходит на еще более широкое поприще и сможет быть действительно империей, доминирующей в Европе – мечта, на воплощение которой в действительность будет потрачен век девятнадцатый.
Михайловский (Инженерный) замок. Фото автора
Отдельный римский мотив представляют собой колонны. Ростральные, начала XIX века – чисто светские, они сооружены по аналогии с древнеримскими собраниями носов трофейных кораблей (лат. rostra). Сугубо христианский смысл у Александровской колонны, сооруженной в 1833 году в честь победы над Наполеоном. Среди ее предшественниц Вандомская колонна в Париже, которую она опровергает, превосходя высотой, колонна Константина в Константинополе и еще более ранняя – колонна Траяна в Риме. Столп – символ триумфа и силы государства, они выражаются уже в его воздвижении, своего рода «вознесении рога», если апеллировать к библейской образности. Так обычно трактуют и Александровскую колонну на Дворцовой площади, относя к ней имя «Александрийский столп» в стихотворении Пушкина «Памятник». Но действительно ли поэт хотел вознести голову выше креста, которым увенчивается самый красивый монумент Петербурга?
Александровская колонна, свидетельствуя о силе государства, все же прославляет вовсе не эту силу. Ангел, без усилия (как святой Георгий Победоносец на древних иконах) поражающий крестом змею, указывает рукой на небо, приписывая победу одному Богу. Этот ангел, разумеется, отсылает к ангелу-хранителю столицы на шпиле Петропавловского собора. Но силой, побеждающей зло, является даже не ангел, а сам крест, явившийся римскому императору Константину перед решающей битвой 312 года у Мульвийского моста. Надежда царя Александра на Бога, а не на военный талант, противопоставляется гениальности Наполеона и его надежде на собственные силы.
Такова же идея храма Христа Спасителя, построенного в старой столице, «в сердце России», как тогда говорили, но принадлежащего также петербургской эпохе с ее имперским строительством на века. Идея эта была выражена в императорских манифестах «О принесении Господу Богу благодарения за освобождение России от нашествия неприятельского» и «О построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя, в ознаменование благодарности к промыслу Божьему за спасение России от врагов». Вот выдержки из обоих этих документов:
«И так, да познаем в великом деле сем промысел Божий. Повергнемся пред Святым его Престолом, и видя ясно руку его, покаравшую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, не похожими на сих отпадших от веры осквернителей храмов Божьих, врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищею псам и воронам! Велик Господь наш Бог в милостях и во гневе своем!»
«В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия, верности и любви к Вере и к Отечеству, какими в трудные времена превознес себя народ Российский, и в ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божьему, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились Мы в Первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа, подробное о чем постановление возвещено будет в свое время… Да простоит сей храм многие веки…»
Из этих слов понятно, почему Отечественная война 1812 года приобрела в глазах современников ореол духовного подъема, беспримерного для ближайших к ней десятилетий, если не столетий – именно в связи с тем, что была связана с ощущением бессилия человеческих замыслов, и самый пожар Москвы, обернувшийся бегством неприятеля, «никем не гонимого», все то, что у иных поколений могло бы вызвать усмешку в тщетной попытке понять, «кто тут нам помог? / остервенение народа, / Барклай, зима иль русский Бог», – это самое и впечатлило современников как дело совершенно нечеловеческое, а потому сразу ставшее эпосом, чего удостаиваются далеко не все события земной истории.
По проекту лютеранина Карла Витберга храм Христа Спасителя, построенный в классическом стиле на Воробевых горах, должен был иметь три яруса: крипту, в которой служились бы панихиды по павшим воинам, крестообразное основное здание собора и верхнюю ротонду, посвященные праздникам Рождества, Преображения и Воскресения соответственно. Витберг писал: «Я понимал, что этот храм должен быть величествен и колоссален, перевесить, наконец, славу храма Петра в Риме. […] не здание хотелось мне воздвигнуть, а молитву Богу». Император Александр говорил ему: «Что до меня касается, то мне это все равно, но ради простого народа мне было бы желательно, чтобы вы принадлежали к нашей церкви, потому что таинственное значение вашего проекта храма не всякому понятно, и простому человеку он может показаться ересью, если же, напротив, вы сами перемените веру ради построения этого собора, то это произведет на него особое впечатление. Но я вас к этому не принуждаю, если только это противоречит вашей совести, то я этого со своей стороны не желаю» [100].
Александровская колонна на Дворцовой площади. Фото автора
Так причудливо сочетались в России того времени вера в Бога и в избранность страны Богом, конфессиональный индифферентизм и масонство, приверженцем которого был Витберг. Справедливости ради надо заметить, что масонство в то время представляло себя течением христианским, но только мистическим и отчасти эзотерическим. Плохо понятное большинству членов лож и оттого тем более привлекательное, оно служило британским инструментом, в частности, для создания антифранцузских коалиций [101]. В 1822 году император Александр запретил в России масонские ложи, заметив, что они занимаются «сокровенно предметами политическими».
Другой план создания храма Христа Спасителя принадлежал Андрею Ефимовичу Воронихину, выходцу из крепостных, уже прославившемуся строительством Казанского собора. Отмечают, что и этот проект 1813 года имел сходство с ватиканским собором Святого Петра (особенно купол). Но здесь появились уже и древнерусские элементы: шатры башен с рядами остроугольных кокошников, как и основной купол, увенчанные маковками. Один из первых Воронихин обращается в архитектуре к отечественному наследию. Утвержден был, однако, в 1831 году проект его ученика, Константина Тона, который относят уже к русско-византийскому стилю, возобладавшему в официальной архитектуре николаевской эпохи.
В связи с неудачей, постигшей замысел академика Витберга, по которому храм Христа Спасителя был бы примерно в три раза больше нынешнего, самое грандиозное сооружение петербургской эпохи появилось все-таки в северной столице – Исаакиевский собор. Построенный по проекту 1825 года католиком Огюстом Монферраном и ставший непревзойденной вершиной русского ампира, этот собор воплотил в себе идею империи как таковой, не третьего, но вечного Рима, недаром его массивные элементы адресуются к римскому Пантеону, а купол традиционно спорит с величайшим в диаметре куполом собора Святого Петра и всеми его преемниками, включая американский Капитолий, который, как считается, подражает именно петербургскому гиганту. Исаакий величественно господствует над берегами Невы и по-своему, несомненно, прекрасен, хотя его великолепные интерьеры имеют мало общего со светящейся изнутри красотой православного богослужения: буйством холодных, блестящих красок они подавляют и оглушают входящего. Но самое удивительное то, что этот беспримерно большой собор посвящен преподобному Исаакию Далматско