Рассмотрим теперь гипотетически вопрос о том, что за брожения начались в Московском государстве в связи с астрономическим предсказанием Штефлера и Пфлаума. «Потоп», которым Булев переполошил подавленных своей неученостью русских людей, мог пониматься как физическая, политическая или мистическая катастрофа. Сама неясность пророчества оставляла простор для интерпретации. Поскольку сведения об этом сохранились очень глухие, мы будем черпать варианты из того же послания Филофея, как отражающего, несомненно, вопрошания его адресата, тем более что разные мотивы здесь не должны исключать друг друга, и даже то, что мы узнаём как только возможное, согласно самому понятию о возможном, хотя бы потенциально было действительным. О том, что в пропаганде Булева речь шла о физическом катаклизме, можно судить по упоминанию «скотов и белуг морских» [11], которых это как-то должно было затронуть. Не изменятся ли сами законы природы? Филофей отвергает такую возможность: ангелы, управляющие стихиями, согласно Писанию (так он трактует Римлянам 8:21), «от службы своеа престанут в последнии день», а значит, еще не теперь. Это косвенно подтверждает, между прочим, что и Булев не считал альманах пророчествующим о последнем дне, иначе полемика сосредоточилась бы на признаках кончины мира.
Отражено в послании Филофея и представление о политической катастрофе: как я отмечал выше, он отрицает, что перемена царств может быть предсказана по звездам, ибо подобные события суть результат синергии человеческой воли с промыслом Божьим. Не подразумевался ли, вразрез с этим древним (и в общем принимаемым латинянами) учением о синергии, внезапный лавинообразный рост зла, мятеж, подобный крестьянской войне, действительно охватившей Германию в 1524 году? Может быть, ибо Филофей и на это дает ответ, когда порицает еретическое мнение, что Бог является виновником зла, ставя человеческую волю в зависимость от «злых дней и часов». Итак, хотя разного рода мятежи возможны, их всплеск по всему миру в одно и то же время по сигналу небесных тел является фантазией. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов Османскую империю, в тот период продолжавшую свои завоевания в Европе и как раз провозглашенную халифатом. Не далее как в 1529 году турки впервые предпримут осаду Вены. Идея объединения с Русью в антитурецкий союз будет долго жить на Западе и даже реализуется, наконец, на исходе XVII века. Но этот союз, не имевший для Руси никакого смысла во времена Филофея, мог быть обоснован только религиозным единством.
К чести Николая Булева следует сказать, что сам он, по всей видимости, верил своей пропаганде, в противном случае опасность разоблачения при скором наступлении 1524 года должна была бы сделать ее вовсе неуместной. Этот ученый представляет собой примечательный тип интеллектуала начала XVI века, сочетающего глубину и обширность знаний не только с религиозной верой, но и с уверенностью в том, что людям его поколения раскрываются некие загадки механизма вселенной. Не будем вдаваться в историю внутриевропейской полемики против астрологии; во всяком случае, для многих дерзновенное желание заглянуть в будущее не только сохраняло свою притягательность, но и казалось достижимым при помощи научных методов. К чему же призывал Булев русскую аристократию в преддверии «потопа»? Мы достоверно этого не знаем. Однако, так как эмиссар был апологетом унии, можем предполагать, что он торопил вступление Руси в союз государств под эгидой Рима. Все разновидности катастроф были для этого подходящим предлогом, потому что крах природного, политического и нравственного порядка требовал объединения от всех людей доброй воли, что само собой ставило на передний план вопрос о вере и спасении. Здесь уже было не до частных разногласий, и первый Рим, даже в условиях начавшейся Реформации все еще выглядевший центром большей части христианского мира, властно призывал к единству с собой. Наглядность судьбы второго Рима, Константинополя, только подкрепляла притязания первого. Таким образом, России было предложено вступить в семью цивилизованных народов, и если бы Петр Яковлевич Чаадаев обратил внимание на этот исторический эпизод, он был бы, наверное, глубоко удручен тем, с каким демонстративным невежеством его предки отвергли тогда призыв, поданный в форме астрологического прогноза.
Филофей, как я уже отмечал, берет идею потопа и перетолковывает ее, причем он делает это на основе Апокалипсиса Иоанна, который, в соответствии с церковной традицией, понимается им как пророчество не только о конце света, но и об общем ходе мировой истории. Согласно заключительной книге Нового Завета, «даны быша жене криле великаго орла, да бежит в пустыню, змий же изо уст своих испусти воду, яко реку, да ю в реце потопит» (Откровение 12:14). Жена – это Церковь, пустыню Филофей толкует как Русь, змий есть искушение, вода – неверие. Под неверием старец подразумевает противление христианству или его искажение (ересь). Подводя итог, он пишет, что христианский царь не должен «уповати на злато и богатство изчезновеное, но уповати на все дающаго Бога». Упоминание злата могло быть вызвано конкретной заботой правящих кругов: где взять денег в преддверии катастрофы; и не деньги ли в том числе сулил Бюлов при заключении союза? Во всяком случае, банкирские дома католической Европы в то время уже активно влияли на политический климат [12]. Занятые деньги требуют отдачи с лихвой, что побуждает государство к постоянному расширению своих активов. Нельзя ли предположить, поэтому, что в преддверии «потопа» усилились при дворе давшие о себе знать еще в правление Ивана III поползновения к обоснованию отъятия церковного имущества в пользу государства? Церковь тогда еще твердо противостояла этим тенденциям. Филофей не отрицает практических надобностей государства, однако его отношение к сокровищам вполне докапиталистическое: богатство исчезает, на него нельзя положиться [13]. Опора государства – в благочестии (это действительно вполне римский тезис). Обращение с имуществом, как и со всеми другими дарами жизни, есть установление отношения к Богу, о чем надо иметь «великое опасение».
Посреди потопа
«Проповедайте Евангелие всей твари» (Марк 16:15) и «стойте в вере, будьте мужественны, тверды» (1 Коринфянам 16:13) – два новозаветных требования, равно обязательных для христиан. Если бы пришлось выбирать из них, то, как обычно считается, первый Рим предпочел бы экспансию, третий – стояние. Можно усомниться в этом, видя движение во все стороны, которое непрерывно осуществляла Русь, освободившись от ордынского ига. Но движение это, по крайней мере первоначально, не осознавалось как экспансия, оно было ситуативным и к тому же происходило в исторических границах Руси, какими они хранились в памяти о предмонгольском времени: «Отселе до угор и до ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга… и за Дышючим морем; от моря до [волжских] болгар, от болгар до буртас, от буртас до чермис, от чермис до мордви, то все покорено было Богом крестияньскому языку – поганския [языческие] страны» (Слово о погибели Русской земли). Минула эпоха ига, и в «Казанском летописце» середины XVI века земли Поволжья причисляются к исконно русским: «Якоже поведают Русь и варвари, все то Руская земля была едина, идеже ныне стоит град Казань, продолжающеся в длину с единого Нова града Нижнево на восток, по обою странам великия реки Волги вниз и до Болгарских рубежов и до Камы реки, въ ширину на полунощие и до Вяцкие, рече, земли и до Пермския, на полудние до Половецких предел, все то держава и область Киевская и Владимерская, по тех же ныне Московская». Борьба на западных рубежах с Литвой, Ливонией, Швецией тоже обосновывалась как возвращение «отчин и дедин» великокняжеской династии.
Сам Псков, в окрестностях которого подвизался Филофей, был присоединен к Москве при его жизни, и существуют сведения, согласно которым старцу приходилось заступаться за горожан, страдавших от произвола московских чиновников. Однако присоединение старец, по всей видимости, считал совершенно естественным, так как вообще в Московском государстве он усматривал пространство, где вера, постепенно сгоняемая с лица земли, нашла себе пусть временное, как временно все на земле, но надежное пристанище. «И даны быша жене криле великаго орла, да бежит в пустыню, змий же изо уст своих испусти воду, яко реку, да ю в реце потопит. Воду же глаголют неверие. Видиши ли, избранниче Божий, яко вся христианскаа царства потопишася от неверных, токмо единаго государя нашего царство едино благодатию Христовою стоит». Выше мы установили, в каком смысле «вода» является «неверием». Рассмотрим теперь следующий вопрос: как Русь оказалась той самой пустыней, в которую бежала «жена, облеченная в солнце» – Христова Церковь [14].
Для ответа нам стоит обратиться к толкованиям Апокалипсиса в древнерусской традиции. В этих толкованиях, собранных из трудов Андрея Кесарийского и некоторых неназванных «других» комментаторов [15], понимание «пустыни» было представлено в трех различных планах: богословском, антропологическом и пространственном. Согласно первому плану, пустыня есть образ «тишины и безмолвия» ума, его удаления от «всяких еретических учений». Орел, давший жене свои крылья, знаменует Христа, два крыла – два Завета, при помощи которых Церковь отличает богословскую истину от заблуждения. «Внемли же, где залете, – замечает один из толкователей, – услышиши, яко в пустыню, сиречь к человеком нехудожным и немудрым». Здесь открывается второй, антропологический план интерпретации. Безмолвный, то есть несмущаемый ум в последние времена дается людям простым, необразованным. Среди них чудесная жена «имать пребывати питаема». Наконец, третий план присутствует у Андрея Кесарийского. Змей посылает за женой реку, чтобы задержать ее – «сиречь безбожных мужей, или лукавых бесов, или различных искушений множество», но земля помогает жене, поглощая этот поток, то есть «долготою путя, и безводием и сухотою стремление лукавых удержующи».