И волен надо всем преображеньем!
Но, чую, вновь от Беловежских пущ
Пойдет начало с прежним продолженьем.
И вкруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик.
И вновь на линии Вапнярка – Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик.
С учетом подобных документальных свидетельств из творчества вполне светского, либерального поэта ХХ века становится совестно за ученых филологов-библеистов, когда они делают упоминание какого-либо события, лица или места в пророческих книгах основанием для их датировки post quem. Но такая уж это была эпоха, что пророчествовали не столько пророки, сколько поэты. Вот и не вполне ортодоксальный философ Владимир Сергеевич Соловьев точно предсказал в 1894 году исход русско-японской войны в стихотворении «Панмонголизм», упомянув кстати или некстати и третий Рим:
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков…
О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Единственным доступным большинству критерием, дающим отличить истинные пророчества от ложных, является само состояние общества. Когда нет явного дара «различения духов», а пророчествуют все сплошь «валаамовы ослицы» (сравнение не обидное, учитывая, что так называет себя старец Филофей в увещании к великому князю), не остается ничего иного, кроме как смотреть на самих себя и разуметь, чего мы достойны в ближайшей перспективе. Почему же сбылось пророчество не благонамеренного Тютчева, а скептически настроенного Лермонтова? Иными словами: почему отвернулась от своей истории, возымела волю перечеркнуть ее та критическая масса народа, которой хватило для того, чтобы ей не воспрепятствовала никакая другая группа?
Порой можно встретить соображение, что большевики победили за счет большего цинизма, чем их противники. Но что сказать тогда о цинизме Василия Шуйского, убившего Лжедмитрия I, которому он недавно присягал, о повешении малолетнего «ворёнка», юридически невменяемого сына Марины Мнишек, единственным оправданием чему была политическая целесообразность, о вероломном свержении правительства Анны Леопольдовны и заточении малолетнего императора Ивана Антоновича, профиль которого уже успели отчеканить на монетах и который был убит через 22 года при попытке к бегству, причем другой узник, священномученик Арсений (Мацеевич) выразил этой попытке сочувствие; о свержении Петра III и его последующей загадочной смерти, обстоятельствах воцарения Александра I, которые делают, между прочим, нравственно в высшей степени достоверным предание о старце Федоре Кузьмиче? Если смешивать монархизм с идеализацией имперских нравов, то левые имеют основания для своей иронии, когда во дни публикации на монархических сайтах портретов Николая II с подписью «прости нас, Государь» вывешивают, как бы от лица верноподданных, портреты Павла с такой же подписью.
Не вынося теперь этического суждения о вышеприведенном, далеко неполном перечне деяний, – не потому что их вообще нельзя оценить, а потому что такой суд должен быть у места и при учете всех обстоятельств, – заметим в общем: Смута востребует меры чрезвычайные, и все они в последующем получают если не оправдание, то легализацию самим фактом дальнейшего существования государства. Большевистская революция отличалась от других актов подобного рода именно радикальным разрывом с культурной и религиозной традицией, но не цинизмом как таковым и даже не изменой присяге как таковой.
Профиль императора Ивана Антоновича на монете 1741 года
Вопрос, следовательно, не сводится к методам политической борьбы. Если белые вели ее чище, чем красные, то как раз в этом они оказались нарушителями традиции, по счастью, не только российской; и если они нарушили ее (хотя не все историки согласны в том, что белый террор отличался от красного качественно, а не только количественно), то, может быть, оправдали себя, вместе с тем исполнив предначертание судьбы. Вопрос же заключается в том, почему определенная, по традиции готовая к применению любых чрезвычайных мер группа людей обладала такой идеей, которая придала ей нужную энергию и сплоченность для достижения своих целей? В 1612 году такой идеей обладали православные русские люди, они были настолько сильны, что в ходе движения на Москву даже предъявляли к себе нравственные требования, налагали на воинов пост, следили за воздержанием от блуда и сквернословия. В 1917 году сила была не у таких людей, хотя тоже идейных. Почему?
В год смерти Сталина, когда завершился большой исторический этап и можно было в каком-то смысле подводить итоги, видный церковный мыслитель эмиграции отец Константин Зайцев, автор целого цикла статей о русской идее, в статье под знаменательным для нас названием «Третий Рим» писал: «Кто понимал роковую двойственность защищавшейся ими Империи, заключавшей в себе не только “Святую Русь”, ею хранимую, но и целый комплекс явлений, воплощавших в себе “отступление” от Святой Руси, а потому родственных революции? […] Не затруднится ли каждый из нас, не придет ли даже в известное замешательство, в растерянность, пытаясь дать ответ на так поставленный вопрос?»
До революции, а еще точнее, до 1930-х годов Москва, как известно, была городом «сорока сороков» церквей. Ее, златоглавую, воспел еще Пушкин, и этот образ остался литературным фактом вплоть до нашего времени, когда архитектурный облик столицы все больше определяется другими доминантами. У христианина естественно возникает вопрос, почему Бог предал осквернителям сокровища многовековой духовной жизни: храмы, иконы, священные сосуды для совершения Евхаристии. Разве не искупила неправедных доходов русских вельмож и купцов их обширная храмоздательная и благотворительная деятельность? Древнерусский взгляд на вещи, преемствующий от библейского, вносит здесь необходимую ясность. Когда Русь только получила патриарха и восчувствовала свою обязанность учить народы, святитель Иов Московский писал в послании митрополиту грузинскому Николаю учительные словеса, в том числе такие: «Аще и церкви созиждем и всяческы украсим, грехы ж и страстьми и скверными делы себе оскверняем, тогда ни святых церквей, ни Своего изображения, ни Пречистых Таин щадит Бог, в страх и целомудрие хотя обратити согрешающая».
Церковное сознание начала ХХ века в своих наиболее ревностных представителях именно так и смотрело на процессы, которые постепенно вели к революции. Приведем высказывания трех из них, относящиеся ко времени около русско-японской войны.
«Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; служилый класс и чиновничество жили взяточничеством и казнокрадством, и ныне на всех степенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс – коллекция обезьян – подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии и всего прочего заграничного; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освящения ими себя и других? […] И при всем том мы – самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там – мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем. […] Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию, – сама она привлекла их на себя. Только сотвори, Господи Боже, чтобы это было наказующим жезлом Любви Твоей! Не дай, Господи, вконец расстроиться моему бедному Отечеству! Пощади и сохрани его!» (равноапостольный Николай Японский, 1904).
«Мы… не получили небесной, всесильной помощи по грехам нашим тяжким, превзошедшим всякую меру, всякое описание. И мы всюду потерпели поражение или сами добровольно отдались в плен со своими кораблями, людьми и запасами на море и на суше оттого, что не достало у нас веры, мужества, верности долгу, но зато достаточно было уверенности в безнаказанности и оправдании на суде! Слава Богу, что в запасе были еще верные войска с их вождями, оставшимися верными долгу. Какая же небесная помощь могла быть подана при нашем безверии, неподготовленности, малодушии, при небрежении государственным достоянием, при существовавшей в некоторых военных людях нравственной и дисциплинарной распущенности, доказанной на деле! Мы били сами себя, и только горячая молитва Церкви дала нам мир, не совсем постыдный. Чтобы заслужить небесную помощь в тяжелых обстоятельствах Отечества, нужна твердая вера в Божественную помощь, – а главное, покаяние в грехах, вызвавших гнев Божий на Россию, – исправление нравов, а не усиление пороков во время самого разгара войны. Праведное небо не может быть в общении с человеческими неправдами». (праведный Иоанн Кронштадтский, 1905).
«Время благоприятное пропущено, болезнь духа охватила весь государственный организм, перелома болезни больше не может случиться и духовенство катится в пропасть, без сопротивления и сил для противодействия. Еще год – и не будет даже простого народа около нас, все восстанет, все откажется от таких безумных и отвратительных руководителей. Что же может быть с государством? Оно погибнет вместе с нами! Теперь уже безразлично, какой Синод, какие Прокуроры, какие Семинарии и Академии; все охвачено агонией и смерть наша приближается». (священномученик Серафим Чичагов, 1910).
Падение третьего Рима было падением его идеи, когда в 1917 году вера в предназначение христианского царства сменилась жаждой немедленного установления справедливости. Но произошло это не вопреки старцу Филофею, а прямо по нему: неисправление нравов повлекло за собой наказание свыше. Можно, конечно, указать на объективные предпосылки революции – вопиющее неравенство, «рубцы насилий и обид» (Тютчев), «рабочий вопрос», малоземелье крестьян при огромном демографическом росте и начавшееся в деревне расслоение. Прибавить к этому то, что мстительность имеет свойство накапливаться, а предел человеческого терпения не всегда предсказуем. Но все это нисколько не противоречит сказанному. Не нужно прибегать к чудесам, когда сами обстоятельства времени сталкивают нас с последствиями наших действий, иногда растянутых на целые поколения. И последствия затем тоже оказываются растянутыми. Апостол, называя «корнем всех зол сребролюбие» (1 Тимофею 6:10), – следовательно, всяческое насилие и непослушание властям считая ветвями, а не корнем, – в принципе, подготовил христиан к такому обороту событий, так что и о нашем третьем Риме впору было бы воскликнуть с тем же апостолом: «Разве они не слышали? Напротив, по всей земле прошел голос их, и до пределов вселенной слова их. Еще спрашиваю: разве Израиль не знал?» (Римлянам 10:18–19).