Греческое слово со значением «справедливость» – это «правда» в славянском переводе Библии, одно из Божественных и богообразных человеческих свойств. Противопоставление любви и справедливости бессмысленно или бессовестно. «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев. А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, – как пребывает в том любовь Божия?» (1 Иоанна 3:16–17). По классическому определению справедливость заключается в том, чтобы воздавать всякому должное, то есть лозунг «каждому по труду» в теории не противоречит ни христианству, ни классической философии. Его нужно понимать правильно, – речь идет не только о физической выработке, – и советская власть, устанавливая «категории снабжения», сразу же проявила принципиальную чувствительность к этой поправке, в связи с чем ей не избежать было также обычных злоупотреблений и карьерных видов, типологически сходных с теми, которые возникали ранее при решении задачи снабжения такой основы войска и бюрократии, какой было дворянство. Неудивительно, что значимая часть выступлений против большевиков происходила во имя социальной справедливости [123].
Христианское вероучение не противоречит централизованному обобществлению частной собственности как таковому. Это прямо следует из памятной записки соловецких епископов 1926 года [124]: «Церковь не касается перераспределения богатств или их обобществления, так как всегда признавала это правом государства, за действия которого не ответственна». Нельзя не заметить, что по отношению к церковной собственности это позиция нестяжательская. Она исходит из данности, что церковь отныне переходит на иждивение прихожан. Камень преткновения заключался вовсе не в «фанатизме» церковников, а в том, что теперь партия воспринимала общество как свою церковь, а себя как священство. Этим объясняется неприятие партией Церкви Христовой, атеистическая борьба, в остервенении не стеснявшаяся ставить под удар теоретическое положение марксизма, согласно которому религия отомрет сама, если только революция произойдет в самом деле [125].
Что же касается лишений представителей бывших привилегированных классов, здесь впору привести отрывок из «Послания некоего старца в беде сущим», приписываемого все тому же иноку Филофею: «Достоит убо впадшему в скорбь испытовати себе вину своих согрешений, коих ради грех оставлен бысть от Бога, и приде прещение и гнев от владящаго, или от сильных насилование, и от врагов, и от другов наветы и оклеветание, или от меньших и безродных уничижение и безчестие. […] Егда убо сам зло кому никако створи или неправдова кого в чем, или обиду содея кому, или чюжая имения себе лихоимством и всякою неправдою восхитил, или срамоту и уничижение содела кому, или зло дело на кого наведе и продан бысть от него человек, или неправедно судя, или по вражде, или по дружбе, или по мзде права виновата сотвори, или нужных [нуждающихся] не помилова, или вопля нужных не слыша, не управя, или дани тяжкия и уроки, и всякие налоги немилосердо и неправедно возлагая и к своим повинным немилосерд бе… и таковых ради согрешений и сами предаемся от Бога в душевныя и телесныя страсти и в срамоту; изсчитают бо ся наша яже по времени согрешения до количества некоего, и тогда казни наводит праведный Судия Бог».
Мы говорили о том, что грехи против правды (например, обиду беззащитных – вдов и сирот, или задержку оплаты, насущной для жизни работника) церковная традиция относит к разряду «вопиющих к небу об отмщении», откуда происходит и само прилагательное «вопиющий». Поскольку закон справедливости понимается здесь как объективный, желание отмщения нераскаянным грешникам совпадает с желанием объективного торжества правды, по сути – явления Живаго Бога, и не смешивается с тем, что философия называет ресентиментом, то есть оскорбленным и мстительным личным или коллективным переживанием. Особенно чистая форма воли к справедливости – ее желание не для себя, но для другого. Борьба на этом пути привлекательна для человека с обостренной совестью. Перед революцией она размывала семьи привилегированных сословий, поднимала детей против отцов.
Христианина ограничивает в этой борьбе знание двух вещей. Во-первых, человек поражен первородным грехом, поэтому невозможно, чтобы все хорошие люди собрались и убили всех плохих людей, любая победа на земле временна. Во-вторых, Бог «не хочет смерти грешника» (Иезекииль 33:11) и радуется его раскаянию, отменяющему возмездие или переводящему его в только историческую плоскость. Марксизм, переводя в эту плоскость решение всех «проклятых вопросов» бытия, возводит в принцип спасения социальный переворот, и мобилизация масс посредством ресентимента оказывается для него непреодолимым искушением. Идеал возмездия, при котором обиженные и обидевшие меняются местами, наглядно представлен в финале фильма «Счастье» Александра Медведкина (1934). Счастье новой жизни должно быть полностью земным, а возмездие «проклятому прошлому» – наглядным, что включает в себя, между прочим, разрушение памятников культуры и целых институтов, среди которых единственным выжившим из «старого мира», с официальной точки зрения, оставалась церковь [126]. Именно поэтому советские искусствоведы, комментируя эскизы к «Реквиему» Корина, вынуждены были, последовав принципу «долой стыд», объяснять этот цикл как «беспощадную критику» именитым художником «устаревших» типов [127].
Не запрещая религию формальным актом, советская власть боролась с ней, как можно было бы бороться в азартном публичном споре с человеком, предварительно лишив его голоса, не говоря уже об арестах, ссылках и расстрелах. В программе ВКП(б) 1919 года указывалось, что следует стремиться к «тактическому освобождению трудящихся масс от религиозных предрассудков, […] организуя самую широкую научную-просветительскую и антирелигиозную пропаганду». Членство в партии провозглашалось несовместимым с верой. «Религия не может быть частным делом по отношению к Коммунистической партии, т. к. религия противоречит и враждебна научной марксистско-ленинской идеологии и несовместима с целями и задачами Коммунистической партии». Школьное образование требовалось насыщать антирелигиозным содержанием. Борьба с Церковью была для советской власти самосбывающимся пророчеством, так что вовлекавший в число своих жертв массу духовенства маховик репрессий объективно выполнял целевые показатели, «разбираться» в судьбе этих людей, вероятно, часто считали ненужным.
Тем более нуждается в осмыслении феномен восстановления целого ряда церковных институций – патриархии, значительного числа приходов, монастырей, учебных заведений – с началом Великой Отечественной войны. Нет никакой возможности отрицать, что политика советской власти в отношении Церкви мгновенно переменилась коренным образом. Еще из переписи 1937 года было известно, что вера в народе далеко не иссякла (верующих оказалось большинство), но это не заставило партию свернуть антирелигиозные мероприятия. Партия вообще никогда не исходила из позиции большинства, она лишь активно формировала ее. Поэтому думать, что в разгар войны партия внезапно прониклась к верующим сочувствием, нет оснований. Что касается личной веры Сталина, которую ему приписывают источники разной степени достоверности, ее вероятное значение для советской церковной политики ровно таково, что без обстоятельств тектонического сдвига, каким явилась катастрофа первых месяцев войны, эта личная вера не могла сыграть никакой роли. Другими словами, роль личности в истории, при учете всех ее факторов, допускает лишь такое понимание: личность подходит на свою роль, но не определяет ее.
На берегу канала Москва-Волга. Фото автора
Потребовала бы больших изысканий проблема сталинизма (до сих пор сохраняющего прочные позиции в России), особенно же сталинизма православного. Если кратко высказать основное соображение, то любовь народа к Сталину диктуется не иррациональной приверженностью к репрессиям или «твердой руке», а тем, что сталинскую эпоху – по крайней мере, для не оказавшихся ее жертвами – отличала максимизация принципа целесообразности государственного строительства. Страшно жить под страхом репрессий, но жить в непрестанном беспорядке и при главенстве принципа безответственности стыдно. Благодаря целесообразности, которой все было подчинено, критическая масса людей запомнила сталинскую эпоху как время господства идеи, а именно идеи государства. Многие из них готовы были не за страх, а за совесть служить этой идее. С ее ослаблением неизбежная при любом строе энтропия, которая в оптике репрессивного энтузиазма трактовалась как усиление классовой борьбы, имея по существу, конечно, доклассовый, фундаментально-человеческий характер, отчего проявлялась и в доносительстве, и в карьеризме вполне «новых» людей, – изменила свой ход: она впиталась в ткань общества и мгновенно разложила ее по всем направлениям. Уже послесталинская архитектура явила это разложение: формально социалистическая, она зримо провозглашала принцип индивидуализма, уничтожая общее пространство города, уподобленного теперь космическому вакууму, в котором висят отдельные, несоизмеримые объекты – номенклатурные дома, предприятия, НИИ, то растянувшиеся колодой, то выгнанные вверх спичечным коробком, закрывающие небо и перспективу, лишенные иерархической упорядоченности, какой-либо идеальной доминанты, но нередко с гостеприимной внутренней, и только внутренней, приватной отделкой.
Советские люди на практике – которая составляет главный критерий истины в марксизме – доказали ложность марксистской догмы о наступлении «свободной ассоциации» рабочих после свержения эксплуататорских классов. Оказалось, для сдерживания энтропийных процессов на таком пространстве, как наше, необходимо строгое господство идеи при монархическом принципе управления, и чем более социальная структура упростилась после революции, тем более грозным должен был стать централизм для эффективности государства. Едва ли самые горячие апологеты будут честными, отрицая, что впечатление от этого конституционного строя в пору его сталинского расцвета было вполне библейским.