Упоминание Бога, которое будет в дальнейшем повторено в Конституции – «сохраняя память предков, передавших нам идеалы и веру в Бога», выражает отход от обязательного атеизма и попытку опереться, по примеру западных демократий, на незыблемые широкие понятия, не требующие идеологической определенности. Поскольку задача не выходила за эти рамки, никакие обязательства перед Богом не были названы, общественный договор остался всецело секулярным. Бог в гимне предстает лишь как Хранитель земли, но не как Царь и Судия. Это еще не Бог Живой, в руки Которого «страшно впасть» (Евреям 10:31) и Который обязывает к тому, чтобы все было не понарошку. В Конституции, являющейся основным законом для всех граждан, «идеалы» и «вера в Бога» даны скорее как альтернатива, чем как единое целое (в противном случае она исключала бы атеистов). Таким образом, верующим разных конфессий предоставлено то, что они хотели бы услышать, а это несомненно свидетельствует лишь о том, что государство заинтересовано в их учете.
Претерпел изменение и герб. До 1993 года официальным оставался герб РСФСР, но на монетах появился двуглавый орел без инсигний, который в народном сознании воспринимался как официальная эмблема государства. Принятый в 1993 году двуглавый орел с инсигниями появился на монетах лишь в 2016 году. В гербе и флаге – романовском триколоре – Россия апеллировала к правопреемству с империей, но идея этой апелляции осталась неясна, хотя кресты на инсигниях успели вызвать некоторую ревность иноконфессиональных деятелей. Очевидной была только попытка опереться на прошлое, утвердить на исторической идентичности свое настоящее, все так же безвременное, бездвижное бытие. С этой целью максимально использовалась память Победы как учредительного события: поиск другого, кроме разве что революции, такого события в прошлом обязательно привел бы или к династическим, или к церковным вехам.
История современной государственной эмблематики России особенно показывает, что, при несомненной важности братства народов, после смерти коммунистической идеи, всемирной по своему значению, нашей стране оказалось негде искать опоры вне своей имперской истории, потому что, кроме простой исторической реальности, огромные разноплеменные пространства ничем не синтезируются. Определеннее говоря, без непосредственного материального интереса, который не всегда может оставаться стабильным, они не синтезируются ничем, кроме энергии русского народа, который однажды объединил их. С угасанием этой энергии пространство неизбежно дезинтегрируется, либо получит внешнюю рамку, как во времена Орды.
Русский народ с начала своей истории оказался большим народом на достаточно разреженном пространстве. Это привело к тому, что, в отличие от Византии, где удельный вес разных этносов был значительно менее неровен, а государственный статус определялся православием, у нас в центральных регионах страны посредством крещения «инородцы» за одно-два поколения становились русскими. В современных условиях равенство политических прав гарантировано независимо от происхождения и вероисповедания; но удельный вес русского народа практически не изменился, как и тот факт, что никакой живой национальной идеи вне православия у него нет, а у России нет идеи вне истории русского народа.
Между тем усредненное состояние наше в общем и целом до сих пор соответствует бессловесному гимну, и эпидемия сквернословия, разразившаяся в последние годы, хорошо коррелирует с принципиальным умственным бессловесием. Это соответствие представляется гарантией стабильности здесь и теперь, независимо от того, чтó такая стабильность несет будущему. После краха государственного атеизма усредненное состояние наше все эти годы напоминало то, что святой Николай Японский писал о стране, в которую он отправился с миссией: «Она рисовалась в моем воображении, как невеста, поджидавшая моего прихода с букетом в руках. Вот проснется в ее тьме весть о Христе, и все обновится. Приехал, смотрю – моя невеста спит самым прозаическим образом».
Второе крещение
Крах государственного атеизма и самой коммунистической идеи, обращение части людей к Богу, продолжавшееся все советское время и интенсифицировавшееся с 1970-х годов, когда произошел сильный приток в религию учащейся молодежи, относительно массовое крещение начиная со времен Перестройки, восстановление храмов и возрождение многих отраслей церковного искусства, последовавшая в 2000 году канонизация новых мучеников, реституция части дореволюционной церковной собственности – все это было названо в православной публицистике «вторым крещением Руси». Фактически количество крещений, особенно взрослых, конечно, увеличилось; но в целом известно, что и раньше представители старшего поколения тайно или полутайно крестили едва ли не большинство детей традиционно православных регионов СССР [129]. Так не уместнее ли было бы назвать наставший перелом, если он действительно настал, «вторым воцерковлением»? Однако статистика по воцерковлению дает еще менее выразительные результаты, чем поток взрослых крещений во время стихийно возникшей «моды» на религию в 1990-е.
Как справедливо отмечала социолог Валентина Федоровна Чеснокова, воцерковленность христианина нельзя рассматривать прямолинейно [130]. Различные методологии, при помощи которых пытаются измерить эту динамическую величину, дают различные результаты. Человек сложен, и его внутренняя жизнь всегда остается таинственным, во многом непредсказуемым процессом. Однако существуют величины, которые со временем претерпевают явные изменения, и величины, за это же время остающиеся неизменными. Так, по данным регулярных статистических замеров, «за период с 1988 по 2008 г. количество священников в Русской Православной Церкви выросло более чем в четыре раза, а количество приходов – в 4,25 раза», и по этим же данным за указанные годы фиксируется «стабильное количество 3 % населения практикующих верующих. Казалось бы, […] оно должно было тоже пропорционально вырасти», однако, как видно, «увеличение корпуса духовенства не дает немедленного пропорционального прибавления практикующих верующих» [131].
Вспомним, что старца Филофея, к посланиям которого мы обращаемся в поисках начал исторической и аутентичной русской идеи, не сочиненной философами в кабинетах и не импортированной в готовом виде из прописей зарубежной геополитики, ключевым доводом в полемике с латинянами выступала традиция причащения. Православный – тот, кто ищет приобщиться к Христовым Тайнам, сохраняя в них преемство с апостольской общиной, и выстраивает свою жизнь от этой высшей, осязаемой и предъявляющей к нему конкретные требования (а не просто «традиционной») ценности. Если таинство Евхаристии человеку не интересно, значит, на самом деле в нем не пробудился еще интерес к православной вере и ее предмету – Христу. Такой человек может быть пассивным носителем традиций, передающим какие-то установки своим потомкам, но эти установки подобны семени в сухой почве, которое пока не проросло и может совсем заглохнуть. Большинство россиян, идентифицирующих себя православными, с этой, Филофеевой, точки зрения до сих пор находятся в зоне духовной засухи.
На самом деле понятие «второе крещение» возникло еще до распада Союза, в контексте широкого празднования тысячелетия крещения Руси, когда в 1988 году перестроечная власть предприняла значительные шаги навстречу церкви, повсеместно снимая ограничения на церковную деятельность. Эйфория от гласной, видимой реставрации религиозной жизни, того самого «золочения куполов», о котором в народе ходили, правда, и некоторые отрезвляющие пророчества [132], привела к тому, что «второе крещение» утвердилось в качестве поспешно присвоенного названия только начавшейся эпохи, на которую возлагали новые и новые надежды. Эти надежды выражались регулярно как в символических, так и в жизненных формах: возвращенье двуглавых орлов, воссоздание храма Христа Спасителя в Москве, обретение ранее утраченных мощей или останков новоканонизированных святых, обновление святых мест, некогда оскверненных, и крестных ходов к ним, открытие монастырей и новых учебных заведений.
[50] Первый крест на восстанавливающемся храме Христа Спасителя. Фото автора
В отсутствии роста количества ведущих евхаристическую жизнь верующих все эти формы возрождения обречены были оставаться внешними; более того, их неспособность вызвать рост количества практикующих православных в дальнейшем ставил под вопрос действительность самого возрождения. Можно ведь и не возрождаться, при всем обилии деятельности, а только «спасая спасать свою душу», недаром одной из семи церквей Апокалипсиса было сказано: «Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти» (Откровение 3:2). Если об успехе церковной миссии судить по «ребрам», а не по «бревнам», то достижение православного христианства в России начала двадцать первого века заключалось только в сохранении численности верующих, зафиксированной еще в советский период. Поколения сменились, но вера не умерла.
Наоборот, показателями неуспеха стали вполне реальные точки, так сказать, «отрицательного роста»:
• поляризация доходов населения как между социальными стратами, так и между регионами, которая никогда не достигла бы такого размаха при серьезном отношении к понятию «греха, вопиющего к небу об отмщении»;
• демографическая катастрофа русского народа, получившая в демографической статистике название «русский крест»;
• отсутствие действенных программ создания социальной среды и экономических условий, благоприятных для многодетных семей;
• незначительный, почти нулевой успех борьбы христиан России за ограничение права на аборты и его коммерческого использования;
• явная, по всем социологическим замерам и опросам, деградация института семьи, этики семейных обязательств и чадолюбия;