Поняли смысл сегодняшнего дня и русские, и азиаты, бывшие здесь; поняли и все послы чужеземные, позванные на торжество, при посредстве толмачей осведомленные обо всем, что говорилось и творилось в палате…
Не умел пылкий Иван в дальний ящик дела откладывать. Не посмотрел он, что дяди его, Глинские, сычами глядят… Что подручные и похлебные их князья и бояре по углам шушукаются.
Колеся по Руси, по монастырям, как то желали часто и предки его, царь узнал Русь, уверовал в нее и с молодым задором не пугался ничего.
А Небо – в лице прозорливого, осторожного и благожелательного политика, дипломата Макария – покровительствовало юному государю, еще бессознательно, но упорно стремящемуся к созданию неограниченной монархической власти на Руси.
Чрез месяц ровно, 16 января 1547 года, в том же Успенском соборе дышать было трудно от толпы. Залитый огнями храм выглядел особенно парадно.
Совершалась великая литургия, и венчан был на царство Иоанн Васильевич Четвертый всея Руси, великий князь володимерский, московский, новгородский, псковских, вятских, пермских, болгарских и иных земель повелитель.
Отпели Херувимскую – и совершилось помазание освященным елеем. На Иоанна, облаченного в парчовые ризы царские, в бармы богатые, возложена была цепь золотая, знак царского достоинства, и шапка Мономаха, символ власти над землей. Подано яблоко – держава, осыпанная дорогими камнями. Меч острый, знак правосудия, держали пред царем, как пред высшим вершителем правды всенародной.
Прозвучали, словно напевы ангелов, стройные голоса клира, запевшие «Достойно есть»…
Под гремящие звуки шел обряд увенчания.
Смолкли голоса. В торжественной тишине отговорен причастный стих. Государь принял причастие по чину священства, как духовный пастырь народа. Вторично совершено миропомазание.
И вскоре затем, при звоне всех московских колоколов торжественно последовал во дворец новый царь всея Руси, юный Иоанн IV.
Осыпал милостями в этот радостный день всех приближенных своих Иоанн. Принял дары от послов чужеземных, от подданных своих – и сам щедро всех одарил.
А придя к себе после долгой, утомительной трапезы венчальной, всю ночь не уснул. И молился, и плакал, и чувствовал, что он очень счастлив. И обещал в душе Иоанн, теперь уж не по чину обычному, а добровольно: беречь, хранить державу, землю Русскую и весь народ православный, врученный Богом юной его руке!.. И не чуял, что умрет – проклятый, ненавидимый народом своим.
А через полмесяца свершилось и другое торжество: свадьба царя.
Для этого еще перед Рождеством прошлого года разослана была по городам, по всей земле. Русской особая грамота к областным князьям, боярам, детям боярским и дворянам.
«Когда к вам эта наша грамота придет, – стояло в листе после обычного заголовка, – и у которых из вас будут дочери-девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девок ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь-девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою, не задерживая ни часу».
Конечно, при тогдашней трудности сообщений, за полтора месяца – со дня написания указа до дня свадьбы царя – не много девушек на смотрины собралось, помимо московских, владимирских, ярославских и других ближних невест.
Хлопот все-таки, и забот, и горя, и происков по всей земле целое море разлилось.
Иные, вперед зная, что девка не попадет в царевы терема, не желая напрасно убыточиться на дорогой наряд да на проезд невестин в далекую Москву, откупались у наместников, чтобы те браковали на месте дочек.
Другие, наоборот, все отдавали и еще сулили большее впереди, если наместник их дочку на смотрины царские пошлет: вдруг она царицей станет, весь род свой возвеличит.
В Москве опять девушек отбирали. Женки умелые, бабки-повитухи глядели их и врачи царские…
Из небольшого числа отобрано было и совсем немного, причем дипломатия и знание придворных отношений играли больше роли, чем врачебные и иные познания.
Всего двенадцать невест попали, наконец, в терема царские на ожиданье.
Спят все во дворце… Перезвон на башнях только и нарушает порой тишину морозной ночи. Сторожа на башнях да на стенах перекликаются.
– Москва!..
– Сузда-а-а-ль!.. – слышатся условные окрики.
– Слуша-ай!..
– Не дрема-а-ай!..
И тают звуки в ночной дали. Снова тишина. Тишина и покой в теремах, опустелых пока, во царицыных. Только в двух опочивальнях, устроенных наскоро из светлиц, спят, раскидавшись на пуховых постелях, раскрасневшись от жары, царящей в низеньких, душных, слишком натопленных покоях, сладко и крепко, сдается, спят все двенадцать избранниц. Среди них и Анастасия Романовна Захарьина.
Разметались молодые девичьи тела на белоснежных покровах постелей, и при трепетном свете лампад, горящих в переднем углу перед образами, кажутся они живыми изваяниями из теплого, розоватого или белоснежного мрамора, до того правильны их очертания, так хороши их лица.
Случайно, должно быть, но одеяла со всех или на пол свалились, или сбиты к ногам. И мамушка-старуха, в каждой комнате тоже на ковре прикорнувшая, никак проснуться не удосужится, боярышень прикрыть…
Лежат те, сбив на себе тонкие сорочки в комок, спят, как юные Евы в первый день творения.
Тут же, неподалеку, – матери, тетки, родственницы старые почивают, которые привезли во дворец девушек. Но в других покоях улеглись они, чтобы храпом Своим не нарушать тонкий сон девичий…
Заглянула было в опочивальни какая-то заботливая мать, но, увидав, как спят девушки, не только не оправила их, а еще поторопилась восвояси, шепча невнятно:
– Ахти мне, Господи!.. И позабыла я, что нынче это!
Скорей назад нырнула в свои пуховики да в подушки мягкие, нагретые…
И вот около полуночи тихо повернулась дверь на петлях… Вошло двое в опочивальни девушек… Старик один… почтенный… седой… Другой – сам юный царь. Медленно идут между кроватями…
Иван почему-то весь дрожит легкой, незаметной дрожью… Внимательно вглядывается в эти живые изваяния… Со всех сторон обходит ряды спящих… Порой – не удержится… К лицу нагнется, глядит, дыханье затая…
И странное дело: спящие девушки, хоть и не слышат, не чуют, что творится сейчас в опочивальне, но тоже почти неуловимо их ровное дыхание, словно затаили его в груди красавицы окаменелые… Словно у них дух перехватило… И так рдеют лица у всех, будто во сне что-то конфузное им грезится… Что-нибудь вроде этого потайного осмотра и выбора будущей жены царю-властелину…
Вот оба спутника и второй покой медленно, тихо обошли… Глаза у Ивана уж совсем сверкают. Раньше краской лицо заливало ему. А теперь – бледен, точно мертвец, ходит как вампир, жертву выбирает… Да ноздри крупного, с горбинкою носа порывисто, часто вздрагивают…
Кончен осмотр…
– Идем, государь! – шепчет старик, почему-то даже за руку взявший царя.
– Идем… Постой… Там, в том покое… Вторая от стены кто? Я позабыл…
– Вторая?.. Постой, погляжу, государь! – ища в кармане запись, говорит старик.
– Нет, постой… Пойдем еще раз взглянем… Чтой-то больно по сердцу она мне пришлась… Приглянулась.
– Ой, идем лучше… Негоже, государь… Прокинутся, гляди…
– Прокинутся? Они? Теперь? – с легкой усмешкой прошептал Иван. – Да крикни я, прикажи им сейчас прокинуться – не послушают, крепко спать будут. Должен же я свою будущую, богоданную повидать. Навек жена, не на день!
И упрямый отрок перешел опять в первую опочивальню.
Пока старик по столбику у лампады глядел, кто такая вторая у стены, юноша быстро скользнул к ложу Анастасии Захарьиной, склонился над спящей девушкой и с долгим, жгучим, безумным поцелуем припал к полуоткрытым ее пунцовым губам.
И, странное дело, не просыпаясь, не шевельнув телом, Анастасия только руки свои, полные, мягкие, теплые, сомкнула на шее красавца-царя и ответила, все во сне, на поцелуй дружка таким же долгим, жгучим поцелуем.
А старик, вздев очки, разбирал в это время:
– Вторая от стены… э… э… Мария Хованская…
– Идем! – вдруг раздался повелительный шепот царя.
И, не дожидаясь спутника, он кинулся быстро вон из заветной девичьей опочивальни.
На пышных, явных смотринах – ей же, Анастасии Захарьиной, ширинку царь вручил, когда третьи, последние смотры были…
С нею же и обвенчал митрополит Макарий Ивана 3 февраля 1547 года.
Все было хорошо… но недолго.
Правда, еще перед свадьбой Иван устроил шумный мальчишник, причем в бане мовником Алексей Адашев вместе с первейшими княжатами состоял – с Мстиславским, Трубецким, Никитой Захарьиным и другими…
И тут-то, против воли, Адашев, всегда избегавший слишком веселых потех царя-отрока, впервые увидал, до чего человек забыться может, дав волю страстям и пороку.
Но тогда же подумал, чистый душой и телом, будущий руководитель Ивана:
«Женится – переменится. Он ли виноват, что злые приставники не блюли чистоту души отрока-царя, порою еще на дурное подбивали мальчика; до срока пробуждали то, что спать бы вовсе в человеке должно».
И Адашев старался не слышать, не глядеть на оргию, кипящую кругом.
Месяц, не больше, после свадьбы хорошо все шло. Не отходил царь от жены молодой. Делами даже мало заниматься стал, хотя раньше сам во все вникать старался.
Но вдруг худые новости или, вернее, старые грехи расцвели…
Быстро пресытясь первой женской любовью и страстью жениной, словно утомясь законными, здоровыми ласками, Иван снова стал возвращаться к забавам буйной юности. Одновременно и за царское дело принялся, но кровью, да петлей, да заточением пахло от его решений.
Призадумались лучшие люди: митрополит, Адашев, Сильвестр… все Захарьины, сразу в большое возвышение пришедшие… и многие другие.
Возликовали зато иные, темные силы, раньше, словно черви, копошившиеся вокруг царя.
Веселые люди, скоморохи, – вопреки обычаям дедовским, – снова стали гостями дворцовыми и в самом Кремле, и в пригородных потешных дворцах царевых.