Утром все они, не сговариваясь, проснулись еще до рассвета. Когда за окошком посветлело, Василий сходил за водой к колодцу, умылись. Георгий разжег плиту, вскипятили в кастрюльке воду, попили кипятку. Стало как-то полегче. И на душе тоже.
Георгий достал пачку банкнот, раздал товарищам:
— Деньги эти сейчас ничего не стоят, конечно, но менять на хлеб у вас все равно нечего. Хотя бы билет на поезд купите, бог знает куда. В общем, чем могу. А вот это ваши новые документы…
Дита взглянула на ветхую бумагу, рассыпающуюся от частого употребления, прочла, написанное бледными чернилами:
«Предъявитель сего гражданка Зубарева Павлина Прохоровна, уроженка села Веселая Лопань Бессоновской волости Белгородского уезда Курской губернии, родившаяся 12 января 1897 года, что и удостоверяется».
Председатель Бессоновского волостного исполкома — неразборчивая подпись, секретарь — подпись еще более неразборчивая. Круглая печать. Документ. Теперь я девушка из Веселой Лопани, надо же. Что такое Лопань, интересно? И почему она веселая? Смешное название.
— На три года старше стала, — ухмыльнулась Дита, теперь уже Павлина, что за уродское имя! — С моими носом только с отчеством Прохоровна и разгуливать!
— Про зубы дареного коня слыхала? — окрысился Георгий. — Скажи спасибо, что не Мухаметовна и не на 30 лет старше. Будут вопросы — скажи мать от турков нагуляла.
— Спасибо, — искренне сказала новонареченная Павлина.
— Расходимся по одному, прощаемся навсегда, — сказал Георгий. — Долгие проводы — лишние слезы. Василий… вернее, теперь товарищ Никонов — уходит первым. Через четверть часа — Прохоровна («специально смеется, гад!»), потом — я. Обнимемся — и расстанемся.
ЧАСТЬ ВТОРАЯФЕЙГА
ГЛАВА ПЕРВАЯ. АРЕСТ
Попалась я очень глупо. Стояла на Серпуховке и слушала, что там на заводе происходит, просто не могла сразу взять и уйти, не зная, удалось или нет. Услышала три выстрела, затем из ворот выбежали люди, заметались, ринулись врассыпную в разные стороны, кто-то кричал: «Держи его! Держи его!». Я надеялась, что не за Василием бежали. А про стрелявшую девушку ничего не было слышно, только про мужчину: «Держи его!», а не «Держи ее!» Впрочем, малая наша стреляла ли вообще? Не знаю. Она такая наивная, но вполне могла выстрелить. Вполне. Есть в ней что-то наше, революционное. Хотя, по совести, вторым номером должна была быть я, а не она. Хотя бы вторым, если не первым. А вот ее как раз и надо было ставить сигнальщицей: маякнула — и сразу ушла, что она там может сделать.
Вот так я очень глупо, как сейчас понимаю, рассуждала, вместо того, чтобы спокойно идти оттуда куда подальше, или, наоборот, бегать вместе со всеми и орать: «Держи его!». Это было бы гораздо разумней. Хотя какое бегать, если проклятый гвоздь в башмаке и идти-то не давал нормально. Так что вместо того, чтобы скрыться, я стояла с несчастным видом, стараясь не нажимать ступней на этот гвоздь, и думала о том, что он уже разорвал чулок. Так и не удосужилась дойти до сапожника. Понятно было, что растрепанная нервничающая тетка в дурацкой шляпке с зонтиком и портфелем привлекла к себе внимание: что это она делает у военного предприятия, где только что было совершено злодейское покушение на главу правительства? И, главное, пробегала мимо меня одна женщина, смутно знакомая, глянула на бегу и что-то сказала. Мне показалось: «Беги!» Но на меня словно ступор напал. Вот и замерла на «Стрелке» на Серпуховке. Тут он и появился.
«Подойдя к автомобилю, на котором должен был уехать тов. Ленин, я услышал три резких сухих звука, которые я принял не за револьверные выстрелы, а за обыкновенные моторные звуки. Вслед за этими звуками я увидел толпу народа, до этого спокойно стоявшую у автомобиля, разбегавшуюся в разные стороны, и увидел позади кареты автомобиля тов. Ленина, неподвижно лежавшего лицом к земле. Я понял, что на жизнь тов. Ленина было произведено покушение. Человека, стрелявшего в тов. Ленина, я не видел, я не растерялся и закричал: „Держите убийцу тов. Ленина“, и с этими криками я выбежал на Серпуховку, по которой одиночным порядком и группами бежали в различном направлении перепуганные выстрелами и общей сумятицей люди…
Добежавши до так называемой „Стрелки“ на Серпуховке, около дерева, я увидел с портфелем и зонтиком в руках женщину, которая своим странным видом остановила мое внимание. Она имела вид человека, спасающегося от преследования, запуганного и затравленного. Я спросил эту женщину, зачем она сюда попала? На эти слова она ответила: „А зачем Вам это нужно?“ Тогда я, обыскав ее карманы и взяв ее портфель и зонтик, предложил ей идти за мной. По дороге я ее спросил, чуя в ней лицо, покушавшееся на тов. Ленина: „Зачем Вы стреляли в тов. Ленина?“ На что она ответила: „А зачем Вам это нужно знать?“, что меня окончательно убедило в покушении этой женщины на тов. Ленина.
В это время ко мне подошли еще человека три-четыре, которые помогли мне сопровождать ее. На Серпуховке кто-то из толпы в этой женщине узнал человека, стрелявшего в тов. Ленина. После этого я еще раз спросил: „Вы стреляли в тов. Ленина?“ На что она утвердительно ответила, отказавшись указать партию, по поручению которой она стреляла. Боясь, как бы ее не отбили из наших рук лица, ей сочувствующие и ее единомышленники, как бы над ней не было произведено толпой самосуда, я предложил находившимся в толпе и имевшим оружие милиционерам и красноармейцам сопровождать нас.
А товарищи рабочие, по большей частью рабочая молодежь, образовали цепь, которой сдерживали толпу народа, требовавшую смерти преступнице. В военном комиссариате Замоскворецкого района эта задержанная мною женщина на допросе назвала себя Каплан и призналась в покушении на жизнь тов. Ленина.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по делу о найденных в ботинках у арестованной конвертах со штемпелем Замоскворецкого военного комиссариата.
При обыске Фани Каплан в помещении ВЧК у нее в ботинках обнаружены два конверта со штемпелем Замоскворецкого военного комиссариата, не обнаруженные первым обыском в помещении того же Военного комиссариата.
Арестованная Ф. Каплан показала, что эти конверты взяты ею в качестве стелек, так как у нее в ботинках гвозди. Взяты в помещении военного комиссариата с позволения — она не помнит — обыскивавших ее или караульных красноармейцев…
Объяснением тов. Осовского и сравнением представленных им конвертов Замоскворецкого военкомиссариата с найденными у Фани Каплан установлено, что найденные у Каплан, служившие в качестве стелек бумажки, несомненно взяты из числа конвертов Замоскворецкого военного комиссариата.
Когда арестованная Каплан была приведена в Военный комиссариат Замоскворецкого района, она была посажена в комнату, где на диване лежали положенные там на сидение такие конверты.
Ввиду всего этого полагаю:
…
3) Красноармейцам, караулившим в помещении Военкомиссариата Замоскворецкого района арестованную преступницу Ф. Каплан, объявить через военный комиссариат Замоскворецкого района строгое замечание за то, чтобы избавить Ф. Каплан от мелкого неудобства, допустили эту преступницу, покушавшуюся на тов. Ленина, взять для стелек в ботинки бланковые конверты Замоскворецкого районного комиссариата.
Конвертов они пожалели, революционеры липовые, бюрократы чертовы. Ну и черт с ними, зато гвоздь колоть перестал, я хоть шагать смогла по-человечески.
Почему я не бежала, не отрицала все? Сама себе все время задаю этот вопрос. Трудно объяснить. Прежде всего, жалко было эту девочку, ее ведь искать начнут, и обязательно найдут. И тогда страшно подумать, что с этой милой одесситкой сделают. Пусть живет. А известную террористку Фанни Каплан, безусловно расстреляют. Это при царе мне могли виселицу каторгой заменить, а тут сомнений нет. И эти люди себя называют «революционерами»! Как произошла эта метаморфоза: из борцов с самодержавием в палачи — неясно. Зато ясно: если я все возьму на себя, как террорист-одиночка, то спасу ребят. И не будет репрессий против партии. Будут репрессии против меня одной, «Фанни Каплан». И убьют меня одну.
Они, понятное дело, будут выяснять подробности, а я не знаю даже, кто стрелял. Если только товарищ Василий — это одна история, а если стреляли они оба, вдвоем с этой девочкой? Тогда пули будут разные, как объяснить? Да никак. Пусть сами думают, сколько было выстрелов и из какого оружия. Черт, так жалко, что я не была там! Толком и не знаю, что на заводе произошло. Какая разница, что я им скажу, если меня казнят в любом случае? Меня, как каждого человека, мелко трясет при одной мысли об этом, но я с собой справлюсь. Не впервой. Разве что, когда тебе семнадцать, то мысль о смерти кажется очень абстрактной, далекой и нереальной. И ты встречаешь приговор с улыбкой и гордо вздернутой головой. Но когда тебе двадцать восемь — это совсем другое. Ты понимаешь, насколько человек смертен.
Разве я целую жизнь не готовилась к гибели, к тому, чтобы отдать всю себя делу революции? Готовилась. Но страшно-то все равно. Все равно страшно. Очень страшно. Однако, не время себя жалеть и постоянно об этом думать, главное сейчас не это: главное — громко прозвучать на суде. Товарищ Георгий прав. Речь ничего не изменит в моей личной судьбе, но бросить обвинения в лицо палачам революции — дорогого стоит. Это может изменить судьбы других, тех, кто придет за нами. А они придут, не могут не прийти. Иначе грош цена всем нам и нашей жертвенной борьбе.