— У меня еще выстрел, — упрямилась девушка, и, не ожидая команды, выстрелила. Дерево дрогнуло, закачалась крона, посыпались хлопья коры.
— Ну все, все, — хохотал Махно. — Доказала, слов нет! Кто стрелять учил?
— Вот она, — Дита показала на Маню. — Давненько, еще в Одессе.
Маня улыбнулась и промолчала.
— Добре, пошли назад, дел куча, а мы тут развлекаемся!
— Нестор Иванович, дайте ваш наган. Вы еще не проверяли, как я из револьвера стреляю.
— Все, поверил я тебе, шутки кончились, — Махно не сильно хлопнул девушку по плечу. — Поступаешь в распоряжение атамана Мани.
Атаман Маня согласно кивнула.
— Но учти, — весело добавил Махно. — Как вернетесь в Гуляйполе — я тебе машинку все же выдам, будешь документы печатать, никуда не денешься! Мне грамотные позарез нужны.
В конце декабря Махно и большевики заключили союз и сообща двинулись на Екатеринослав, вышибать оттуда петлюровцев. Атаману Мане было приказано выбить самостийников из окрестных сел, чтобы обезопасить армию от ударов во фланг. Готовились к походу быстро, серьезно. Как всегда в повстанческих армиях, основная проблема была с оружием и боеприпасами, так что важно было стремительно ударить по противнику, отобрав у него, пока не опомнился, все необходимое. Часть отрядов двинулась на восток, к Донбассу, Маня — на запад, в район Александровска, сам Махно с пятью сотнями пошел на северо-запад, брать город.
Дита так и не научилась лихо рубать шашкой, поэтому ее, как умелого стрелка, посадили на тачанку с пулеметом и поручили важное дело: прикрытие атаки на село, когда туда со свистом и гиканьем врывались верховые махновцы. Ошалевшие от неожиданности петлюровцы выбегали из хат, в чем были, часто в исподнем — свои атаки Маня назначала перед самым рассветом, когда сон особенно сладок и крепок. Вот тогда вылетевших на холод бойцов противника безжалостно рубили шашками, расстреливали из винтовок и револьверов, а тех, кому удалось вырваться из села, за околицей встречал пулемет Диты. Теперь ей даже странно было подумать, что когда-то она мучилась вопросом: сможет ли выстрелить в человека. Может. Убедилась. Главное, не считать их людьми, хотя, наверняка, у них были жены, дети, родители, в большинстве своем петлюровцы — такие же мобилизованные крестьяне, как и Манины бойцы. Но никто не заставлял этих «таких же» людей убивать и насиловать. Дита силой заставляла себя не вспоминать пережитый ужас, вздрагивала, когда понимала, что могла забеременеть, заразиться дурной болезнью, что ее могли искалечить, да и просто убить. «Просто». Просто так. Нет, как она ни гнала от себя эту жуть, но каждый раз поднимая прицел пулемета и наводя его на мечущиеся фигурки, она думала про тех троих. И тогда нажимала на гашетку.
Пленных не брали. С ними просто нечего было делать: таскать за собой — бессмысленно, запирать где-то под замок — тем более. Врагов, кто сдавался в робкой надежде выжить, выдавали местные жители, рассказывая об их зверствах. А тем, про кого было известно, что они душегубством не занимались, предлагали вступить в вольную крестьянскую армию батьки Махно. Отказавшихся рубили на месте шашками — патроны экономили. Все понимали, что попади они в плен другой стороне, с ними поступят точно так же. Поэтому если и дрались, то и те, и другие дрались отчаянно, насмерть. Так и так было помирать, без вариантов.
Каждый раз, перед тем как отдать приказ «Рубить!», Маня звала Диту, и та внимательно осматривала пленных, искала своих насильников. Но каждый раз отрицательно мотала головой, и тогда атаман махала рукой: руби, ребята, не жалей гадов! Безжалостно? А как иначе? Их тоже никто не пожалеет.
Дита толком и не помнила тех, кто ее… Но чувствовала: увидит — узнает. Так и произошло.
Ворвались в очередное село, все шло как обычно — конники носились по улицам, спешивались, врывались в хаты, рубили пытающихся убегать, а тех, кто все же вырвался, Дита расстреливала короткими очередями. Затем все также привычно прошлись по хатам, вытащили тех, кто, надеясь спастись, прятался в погребах, да на чердаках, вывели их, босых, в одних подштанниках, на центральную площадь, перед церковью. Построили в ряд, туда и подъехала тачанка с Дитой. Развернулась, взяв под прицел шеренгу дрожащих от декабрьского холода солдат.
Его она сразу узнала. Много раз думала, да что там, все время думала, узнает или нет, до этого момента сомневалась, вспомнит ли его лицо, а как увидела, сразу поняла: он. Тот, который назвал ее Сарой Абрамовной, разбил губу… Про остальное не хотела. Чуть не завыла, сдержалась, подошла к жалкому теперь мужику, переминавшемуся босыми ногами на стылой земле. Внимательно вгляделась. Точно! Он. Спросила:
— Не узнаешь?
Мужик затравленно посмотрел на нее, синими трясущимися губами ответил:
— Ні, не впізнаю.
— Ну сейчас «впизнаешь». Жидовочку помнишь? Которую вы тогда втроем снасильничали?
— Ти з глузду з'їхала чи що? — Мужик почти кричал, но Дита поняла: узнал, скотина. До этой минуты не помнил, мало ли их было таких жидовочек да кацапочек на его пути? А теперь сразу вспомнил. — Я тебе перший раз в житті бачу, що ти на мене наклеп зводиш?!
— Поклеп, значит, — Дита повернулась к Мане, кивнула. Маня только переспросила:
— Точно?
Дита кивнула. И снова нахлынула страшная боль и спереди, и сзади, снова затошнило, замутило, затряслись руки. И вспомнила все плохие слова, какие знала. Только вот не была уверена, что если этот мужик умрет, то ее попустит.
Маня подошла к петлюровцу, улыбнулась и сказала:
— Не в добрый час ты нам попался. Ох, не в добрый. Ну, ничего, сейчас сам узнаешь, до чего не добрый.
— А те двое где? — спросила Дита.
Мужик пожал плечами.
— Какие двое?
— Ну ладно, не хочешь — как хочешь.
Маня оглядела с десяток пленных, синих от холода. «Какие у них страшные ногти на ногах, — не к месту подумала девушка, — как панцирь!»
— Мы их все равно отыщем, если живы. Молись, чтобы померли уже, — Дита старалась быть твердой, зная, что мужика ждет страшное. А Маня неожиданно весело сказала:
— Чтоб тебе стало еще обидней, я вот этих всех отпущу. А ты останешься. Куда?! А ну назад! Я еще никого не отпустила! — страшным голосом закричала она, когда пленные попытались разбежаться. Манины бойцы прикладами загнали их обратно. Площадь постепенно заполнялась народом.
— Куда побежали-то, болезные? Вы сначала посмотрите, что бывает с теми, кто насильничает ваших жен и дочерей, кто издевается над беззащитным народом, а потом пойдете мотать себе на ус, ясно? А тут, значит, такой вопрос, — обратилась она к замершему от страха и холода мужику. — Хотели мы вас шашками всех порубить, но я передумала. Так что есть у тебя два выхода, потому как я сегодня добрая. Даю тебе самому выбрать: или мы тебя на кол посадим, чтобы ты прочувствовал, что это такое, когда тебе в жопу вставляют. Вот чтоб пробрало тебя по самое не могу. А будет это на морозе длиться долго, очень долго, мучиться будешь сильно. Или я тебя вместе с ними отпущу. Но перед этим яйца отрежу, чтоб ты больше не пакостил, говнюк. И потопаешь домой к жинке своей без бубенчиков, обрадуешь, что чоловiк живой с войны вернулся. Не весь, конечно, но она ж тебя и такого примет, правда? Так что выбирай.
— Пристрели лучше, сука, — прохрипел мужик.
— Ты смотри! Он, оказывается, и по-русски говорит! Нет, не будет тебе легкой смерти, не дам. У тебя минута на решение. Ну? Или мне за тебя выбрать?
Толпа на площади зашумела, заволновалась.
— Слышь, баба, не знаю як тебе величати, — крикнул кто-то. Маня повернулась. — Не издевайся, добий його просто, а то відпусти, як цих.
— Бабой свою жинку кликать будешь, если не хочешь, чтобы я тебя тут рядом с ними поставила и на пару яиц укоротила. Не надо мне указывать, как с врагами поступать, понял? А то и тебя врагом посчитаю, не задумаюсь.
Селяне зашумели, запереговаривались, смотрели на лихого атамана со страхом.
Дита обратила внимание на смутно знакомую женщину с непокрытой головой. Собственно, именно поэтому она и поняла, что где-то ее уже видела. Женщина смотрела на нее широко раскрытыми влажными глазами. Вспомнила: она же тогда наткнулась на них с Дорой на Божедомке, она тогда еще отметила эту непривычную стрижку и странную одежду. Что она тут делает? Наверное, тоже от московского голода сбежала, решила Дита и сразу забыла о ней.
— Ну что, решил? — спросила Маня посиневшего уже от холода и страха мужика.
— Пошадишь? Пощади! — он упал на колени, заплакал. — Христом богом молю, пощади!
— Ну ты какой-то совсем неграмотный, откуда у анархистов вера в Христа? — засмеялась Маня. — Да и верила бы — не простила.
— Да пощади ты его! — крикнул кто-то в рядах селян.
— А он бы меня пощадил коли б я ему попалась? А? — крикнула в ответ Маня, и поворотилась к мужику. — Так что решай, нам тут целый день мерзнуть неинтересно.
— Руби… — просипел тот.
— Смотри, как жить-то тебе хочется! Ну, будешь жить, хоть и без яиц. Сам выбрал, не на кого жаловаться. Зато «жидивку» эту до смерти помнить будешь. Жинка-то есть у тебя? Детки?
Тот кивнул.
— Ну и славно. Будешь теперь их воспитывать, рассказывать про праведную жизнь. И обязательно — слышишь? Обязательно расскажи, как получилось, что батя домой без яиц вернулся, чтоб никогда так не делали, как тятька их сподобился.
— Сука… — прохрипел мужик.
— Сука и есть, — неожиданно весело согласилась Маня. — А как же? С вами по-доброму нельзя. Ладно бы ты воевал против нас — это можно, на то она и война. А баб насиловать — никакой войной не оправдаешься. Держите его, хлопцы. Саввушка, режь ему под корень. А ты не печалься. Дружков твоих мы найдем. Вот ей-богу найдем! А вы, громадяне, смотрите и запоминайте: преступников будем карать! Беспощадно! Руби!
Дита повернулась и пошла с площади прочь. Не стала смотреть. Сзади раздался истошный вопль, толпа дружно ахнула. Насильника было не жалко, просто стало противно. Так тоже нельзя, наверное. Хотя, по совести сказать, получил он по заслугам. С ней ведь тоже так было нельзя. А они сделали то, что было нельзя. И жизнь у нее с тех пор ох, как изменилась. И прежней уже никогда не будет. Сейчас хорошо бы все забыть. Только не получится. И как там оказалась эта женщина?