— Томер. Ты решил, что можешь to fuck me вот просто так? Вот так вот взять — и просто положить (на иврите это прозвучало довольно двусмысленно — «поставить») на вашу семейную кровать и там… делать то же, что и с Гилой? Тебе не пришло в голову, что для меня это… (черт, как на иврите будет оскорбительно? Оказывается, я не знаю самых главных слов) …ну ты понял.
— Нет, не понял. Тания, почему?
Ну и дурак, раз не понял.
— Томер, я не проститутка. И не лягу с тобой по первому требованию. Ты мне нравишься (у него такое удивленное лицо, ах, да, на иврите, что «нравишься», что «люблю» звучит одинаково), но этого не достаточно…
— Да почему, Тания?! Если два человека любят друг друга, почему они не могут быть вместе? И какое значение имеет семейная это кровать или нет?
— Для меня имеет. Пока. Все хорошо, у нас все в порядке. Но не сейчас.
И у самой двери меня осенило:
— У тебя ведь нет никакой важной встречи завтра?
— Нет, — честно признался он.
Я, собственно, так и думала с самого начала.
И вот опять у меня чуть было не случился секс с отцом моей ученицы. Что ж это за рок такой? И я расхохоталась, чем очень удивила водителя такси. Да-да, можно было обратно поехать на автобусе с пересадкой и сэкономить деньги, но я решила, что это будет неправильно. Должна же я хоть как-то компенсировать любовную неудачу. Это ж не только у Томера неудача, но и у меня тоже. Вот интересно, я же рассчитывала, что мы с ним весело потрахаемся, почему же не получилось? Наверное, он все же себя неправильно повел. Павлин самонадеянный. А инструмент у него знатный. Вот только что я Фане скажу?
А Фаня такая умница, ей ничего говорить не надо. Посмотрела на меня, все поняла, только хмыкнула. А Эден кинулась тараторить про свой хит, который непременно надо выучить…
— Это любимая песня твоего парня? — вдруг брякнула я. Вот совершенно же не собиралась это говорить, вдруг девочка смутится?
Она и смутилась, только кивнула молча и посмотрела на меня такими коровьим умоляющим взглядом, что я кивнула, подошла к органит, подобрала мелодию, поняла, как играть. Давай, Эден, свою гитару, смотри, как мы это сделаем…
Вечером мы с моей Фанечкой искупались, переоделись, постельку перестелили, и она стала вся такая чистая, розовая, прямо как девочка. Вот сейчас ее легко было представить той «хорошей еврейской девочкой», какой она была когда-то.
И тут эта хорошая девочка и говорит:
— А что, Танюша, у нас ведь остался вчерашний коньячок?
— Фаня! — я укоризненно на нее посмотрела.
— Тебе ведь надо сейчас выпить, правда? А пить в одиночку нехорошо! Это — алкоголизм!
Хитрая бестия. Ладно, по рюмочке… Черт с тобой, по второй, лучше спаться будет, после сегодняшнего любовного фиаско.
Коньяк разлился по телу, во рту перекатывался терпкий вкус винограда, и как-то сразу стало понятно, что никакое это не фиаско. Все правильно. Больше уважать будет.
— Фаня, а вы у Махно так все время пулеметчицей и были? Как Анка у Чапаева?
— Нет, Таня. Меня вскоре забрали в отдел культурно-просветительской работы, вести пропаганду среди крестьян. Тогда позарез были нужны грамотные люди. Тем более, что за пропаганду у Махно отвечал Митя Попов.
— Тот самый? Из отряда ВЧК?
— Да. Его красные за мятеж приговорили к расстрелу, но он бежал к Махно, командовал полком, а после того, как переболел тифом, занялся разъяснительной работой. Митя меня к себе и взял по старой памяти. На машинке печатать. Нестор Иванович тогда долго смеялся, говорил, что от судьбы не уйдешь.
— А Маня?
— Маню повесили в 1920 году в Крыму. Генерал Слащев повесил, он всегда выносил один-единственный приговор. Поэтому его так и называли: «Слащев-вешатель».
— За что ее повесили?!
— Смеешься? Она же была бесшабашная, отправилась туда анархистское подполье в тылу у белых организовать. Но попалась. Налей еще. Не чокаясь. Она была очень хорошая. Сегодня бы сказали «феминистка», а тогда и слова такого мы не знали, просто все понимали, что такой бабе палец в рот не клади. Меня она с собой не взяла. Даже не сказала мне, что уходит в Крым громить тылы Врангеля. Хорошая она была.
Действительно, судя по рассказам, отличная была девушка эта Маня. Жестокая, смелая, настоящая. Понимала, что Фаню опекать надо, и взяла под свое крыло. А потом спасла, не взяла в Крым, где хорошая еврейская девочка точно висела бы на том же фонаре, что и Маня. Жалко лихого атамана!
И вот, что еще странно: кажется, что Махно, гражданская война, анархисты, Врангель — все это было давным-давно, а вот она передо мной Фанечка. И было это, получается, совсем недавно. Если в исторической перспективе. А историческая перспектива эта сидит розовая и довольная, коньячок потягивает.
— Фаня, а как вы в Израиль попали?
— В Палестину, — поправила она меня. — Не было тогда никакого Израиля, была Палестина.
— Да я знаю. Но интересно: как?
— Из Парижа.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КВАРТИРА С ВАННОЙ. ПАРИЖ — МААЯН-ХА-ХОРЕШ, 1923
Потом Фаня рассказывала, что они с Натаном познакомились в ресторане. Все думали, что сейчас будет шикарная история с шампанским, устрицами и вечерним платьем, однако на деле все было гораздо проще. Натан вносил в подсобку ресторана ящики с овощами, когда Дита (Фаня привыкла к своему новому имени), привычно согнувшись и подоткнув юбку, мыла пол. Она знала, что парень смотрит на ее обнаженные бедра, но особо не переживала: смотрит и ладно, чтоб он был здоров, парни всегда смотрят на девичьи ноги.
— Вус херт зих, мейдале?[48] — неожиданно спросил он.
— А шейнем данк, ингале,[49] — машинально ответила она, удивилась, что еще что-то помнит на идиш, подняла голову, посмотрела на парня.
— Вот и славно, — улыбнулся тот. — Я — Натан.
— Хреновый акцент у тебя, Натан.
— Твой не лучше… Как тебя?
— Дита.
— Что за имя?
— Сокращенно от Юдит, Иегудит.
— Хорошее еврейское имя.
— У тебя тоже, Натан. Все? Поставил ящик? Теперь дай мне домыть.
Пока заканчивала уборку, успела забыть о парне «с хорошим еврейским именем», но выйдя из ресторана, увидела, что он ждет ее на противоположной стороне улицы. Парень махнул ей рукой. Она кивнула. Натан перешел дорогу.
— Привет!
— Виделись вроде.
— Ну да. Ты куда сейчас?
— Домой. Спать.
— Может, посидим где-то? По стаканчику вина?
— Мсье внук барона Ротшильда?
— Мсье неплохо зарабатывает. Мадемуазель… или мадам?
— Мадемуазель.
— Мадемуазель окажет мне честь?
— Пошли, окажу.
Они спустились с Монмартра к Пляс Пигаль, прошли по променаду бульвара Клиши мимо Мулен Руж, сели в кафе.
— Вина? — галантно спросил юноша.
— Мне бы коньяку или чего покрепче. Привыкла за войну к крепким напиткам. А вина-то я толком и не пила никогда.
— Когда-то надо же начинать. Так что тебе взять?
— На твой вкус. Покрепче.
— Абсент пила когда-нибудь?
— Нет.
— Garçon! Deux absinthe s'il vous plaît![50]… А теперь смотри, как это пьют. Берем кусочек сахара, смачиваем в напитке. Теперь вот на эту ложечку кладем вот этот сахар и поджигаем… Гори, сахарок, синим пламенем!
— То-то я думала, зачем он ложку с дырками принес и спички…
— Видишь, как сахар плавится и стекает в абсент? Теперь его остатки — в бокал, немного ледяной воды — и залпом! Ну как?
— Отвратительно! Но необычно.
В голове зашумело, а все вокруг стало странно резким, как будто в фотографическом аппарате навели фокус. Да, неплохой напиток. Настроение улучшилось.
— Повторим? Если у тебя денег хватит.
— Хватит… Garçon!
После второй мир заиграл свежими яркими красками. Стало совсем весело и интересно.
— Как ты в Париж попал, ингале?
— Бежал с Деникиным из Новороссийска.
— Да ты белогвардеец что ли? Как это еврей в белогвардейцы попал, вражина?
— А что сразу вражина-то?
— А то, что я с вами воевала беспощадно!
— У красных что ли?
— Почему у красных? У Махно!
— Так ты бандитка, мейделе?
— Ерунду не городи. Мы не бандиты, мы — анархисты.
— Ну так и я не белогвардеец. Я в ОСВАГе работал.
— Где-где?
— ОСВАГ — ОСВедомительное АГентство, информационный орган в Добровольческой. Тех, кто там работал, в армию не мобилизовали. Так что у меня выбор был небольшой: идти с винтовкой воевать или снимать дурацкие пропагандистские фильмы.
— Ты кино снимал для беляков?
— Ага. Ручку у камеры крутил. «Дадим мы миру мир навеки» — скажи, идиотское название?
— Скажу. Идиотское.
— Вот такие фильмы и снимал. Я же раньше в Харькове помощником фотографа работал, «Фото Зильбермана» — не слыхала? А ручку крутить все лучше, чем в людей стрелять. А ты стреляла?
— Стреляла. Только не спрашивай об этом сейчас, хорошо?
— Хорошо. А как боец-махновец в Париже оказалась?
Как? Дита сейчас и сама не могла толком понять, что и как произошло, полетело, завертелось, что она оказалась не где-нибудь, а именно в Париже, городе художников и поэтов, но уж никак не пулеметчиков.
Позапрошлым летом красные прижали их отряд у Днестра. Жестко прижали, взяв в кольцо. Выхода не было: или погибать, или сдаваться румынам. Красные-то точно не пощадили. Особенно после того, как ребята порубали начальника 14-й кавдивизии Пархоменко вместе со всем его штабом. Этого красные конники не простили бы, нет. Обозлились тогда очень, давно у них такого позора не было, да и Махно застрял колючей костью в горле. И этот последний бой был не за побег за границу, а за жизнь или смерть. Много ребят там полегло.
Румыны, конечно, вдосталь над ними поизмывались, но зато все, кто к ним перешел, выжили. Дите и еще нескольким ребятам удалось бежать, сначала в Польшу, и уже оттуда, через Германию — сюда, в Париж. Почему в Париж? Все тогда бежали или в Берлин, или в Париж. В Берлин Дите не хотелось, слишком хорошо помнила немцев в Украине. Так что она и с ней несколько хлопцев ломанулись во Францию. Без единого су, без нормальной одежды, голодные, оборванные, злые на