ебе вернем старое. Вернее, не старое, но свое — Фанни. Натан был не доволен, истинно еврейское имя Иегудит было ему ближе, но он понимал: это не просто смена имени, девушка хочет вернуться к себе. Единственное, что попросил — чтобы имя было двойным, как это принято у евреев. И стала она Фанни-Иегудит. Натан звал ее по-прежнему Дитой, хотя все остальные ребята в кибуце сразу привыкли к «Фанни», Фане. А в самые нежные минуты они по-прежнему были друг для друга все те же ингале и мейделе.
Официально госпожа Фанни-Иегудит Винер была работницей секретариата сельскохозяйственной коммуны: и тут пригодилось умение печатать на машинке! Куда от него денешься. Правда, пришлось осваивать печать на иврите и английском, в секретариате стояли две машинки с разными шрифтами. Иврит для нее оказался попроще — все же что-то из папиных уроков она помнила, а вот английским пришлось упорно заниматься.
Ее супруг Натан Винер занимался выращиванием и упаковкой овощей, но на самом деле был командиром боевого подразделения, а Фанни — инструктором по стрельбе из различных видов оружия. Понятно стало, что никакое государство им в презент не преподнесут, за него придется воевать, и воевать жестоко. Значит, пора евреям учиться и тому, что они подзабыли за двухтысячелетнюю историю рассеяния и скитаний. Под видом овощехранилища кибуцники устроили подземный тир, куда свозилось оружие, добытое правдами и неправдами. Чаще всего неправдами: краденое, перекупленное. Свозили скорострельные английские Lee-Enfield, мощные револьверы Webley, оставшиеся от турок «парабеллумы» и маузеры. Все это было разношерстным, разнокалиберным, требующим на каждый ствол свои патроны, что было проблемой, хоть и решаемой. Главным же, чему следовало научиться — умению всем этим пользоваться. Разбирать, чистить, смазывать и снова собирать. Совмещать прорезь целика с прицелом, быстро и ловко перезаряжать. Вставлять обоймы, исправлять задержки, которые случаются даже в самом надежном оружии. Затаить дыхание и плавно нажать спусковой крючок. И еще надо было ребят и девушек, в жизни не державших в руках гранат, научить их бросать. А где? В подземном тире не будешь, значит, идти в горы, в лес и тренироваться там, каждую минуту опасаясь появления британских полицейских. То еще удовольствие. Но надо. Цель оправдывала риск.
И вот, в один прекрасный день к секретариату кибуца подъехали двое всадников на мулах, спешились и по-хозяйски зашли в контору. Фанни оторвалась от серьезного документа, заправленного в пишущую машинку, подняла глаза на гостей и с удивлением обнаружила, что на пороге каравана, в котором разместилось руководство коммуны, облокотившись на косяк двери, стоит Яков Блюмкин, собственной персоной.
— Фанечка! — улыбается, словно не прошло и дня, как они расстались. — Здравствуй, дорогая! Сколько ж мы не виделись?!
Фаня прикинула, что будет, если сейчас она откроет ящик стола, достанет свой Webley — 11,6 мм, как у крупнокалиберного пулемета! — и всадит Блюмкину все шесть патронов прямо в лоб. Живо представила, как Яшкина голова лопается, и куски ее разлетаются в разные стороны. С трудом удержалась от искушения увидеть это воочию. Нет. Нельзя. Стиснула зубы, спросила:
— Что надо?
— А почему так невежливо встречаем старых друзей?
— Кого-кого встречаем? Это ты «старый друг» что ли?
Яшке, как всегда, нассы в глаза — скажет божья роса. Подвинул к себе стул, уселся без приглашения. Его спутник так и остался стоять у двери, держа руку в кармане. Чекистский телохранитель, что ли? Ну, пусть охраняет яшкино тело, свое бы сохранил. Фаня не знала, какая у него подготовка, но прикинула, что если одновременно открыть ящик стола, выхватить револьвер, упасть вместе со стулом на пол, в падении расстреляв незваных гостей, то у нее больше шансов, чем у этих двоих. Может, и не больше, но все-таки есть шанс, есть. Интересно, зачем он приперся в такую даль? Яшка Блюмкин в Палестине? И не просто в Палестине, а у нее в кибуце? Невероятно. Неужели ЧК — или как они там сейчас называются? ОГПУ? — и сюда свои грязные руки тянут. Ну уж нет.
«Гости», и это видно, натренированы, так ведь и она не вчера за оружие взялась. С одной стороны, жалко, что Натан в поле, с другой — и слава богу, что он мог бы сделать против этих громил? Ничего. Как этих поганцев стража у ворот пропустила-то? Надо будет им по голове надавать. Впрочем, это ж Яшка. Он без мыла куда угодно пролезет.
— Ах, Фаня-Фанечка! — пропел Блюмкин. — Зря ты так. Ты же знаешь, что мне тогда пришлось покинуть тебя не по своей воле, а исключительно по исторической необходимости. Не держи зла, красавица!
— Блюмкин! — восхитилась Фаня. — Ты что, все эти годы был уверен, что проблема в том, что ты меня «бросил»? Ты дурак, что ли? Ты хоть знаешь, что со мной было за все это время?
— Конечно, знаю! — охотно отозвался Яков. — Связалась с эсерами, бежала из Москвы, тогда от голода многие бежали, пробралась на юг. Потом — банда Махно, враг советской власти…
— А вот это — хрен тебе, Блюмкин. Я всегда была за советскую власть. Но без вас, без большевиков, без вашего партийного диктата и откровенного лицемерия.
— То, что ты говоришь, это не советская власть, а анархия.
— Так я и есть анархистка.
— Ой ли, — прищурился Яков. — Помнится, ты была искренней левой эсеркой, нет?
— Так и ты, Яшка, был левым эсером, нет? А теперь пламенный большевик. Чем они тебя купили? Пообещали не расстреливать? Так ты им не верь. Расстреляют и не задумаются. Ни на секунду.
Блюмкин расхохотался.
— Здорово тебя обработали! Думаешь, все большевики звери?
— А что, нет?
— Нет, конечно! Ты ж видишь, меня по всем законам должны были еще в восемнадцатом к стенке поставить, а я — вот он. По сей день живой. И не просто живой, а можно сказать, весьма оживленный. Ибо пока ты в Париже полы мыла, я готовил мировую революцию.
— Божечки, как пафосно! Как же ты ее готовил?
— Ты же не думаешь, что я тебе сейчас возьму и все секреты выложу? Сказал, чтобы ты поняла — мне доверяют. Хоть я чуть эту власть и не взорвал бомбой в германском посольстве. Это — аргумент, не так ли?
— А за что вы несчастного Митю Попова расстреляли?
— Была б моя воля — я бы не расстрелял. Но у партии были свои соображения.
— То есть, совесть, честь, идеалы — пустой звук? Главное — это соображения партии? Вот же ты гад…
— Ругаться можешь, сколько угодно. Но чего ты не понимаешь — к сожалению, хотя девушка ты умная! — когда партия и есть твоя совесть, честь и идеалы, то появляется совершенно другой взгляд на мир.
— Не думаю, что Митю это убедило бы.
— Конечно, нет. Любовничек твой был тупым и прямолинейным матросом, в политике ни хрена не соображал. Хотя и перековался из эсеров в анархисты, ну так это многие делали, тебе ли не знать! — Блюмкин подмигнул Фане.
Фаня взялся за ручку ящика письменного стола.
— Не советую, — покачал головой Блюмкин и покосился на своего спутника. Тот по-прежнем держал руку в кармане. Уверенно держал, расслабленно. Фане был знаком этот расслабленный вид, такие — они самые опасные. Да, пожалуй, этот парень будет круче, чем она думала. Подождем. Надо же, Яшка с собой подмогу привел! Боится ее, одесскую барышню, бывший боевик еврейской самообороны. Даже приятно!
Убрала руки от ящика, развела показала визитерам.
— Вот и умница, — подытожил Яков. — Соображаешь.
— Хорошо. Живи пока. А с какой целью ты приперся-то? Как ты вообще в Галилее оказался?
— Тебя искал! — и заржал. — Нет, правда. Есть тут одно дело, которое я хочу с тобой обсудить… Может, выйдем, пройдемся? А то сейчас сюда набегут твои, неудобно получится.
Прав. Ничего не попишешь. Хотя ребята сейчас были бы очень кстати. Но и быть «застуканной» наедине с большевистским агентом ей совсем не улыбалось.
— Пойдем, пройдемся. Только револьвер возьму. На всякий случай. А то от вас всего ожидать можно. И своему громиле скажи, чтобы не дергался, я ни тебя, ни его убивать не буду. Пока.
Блюмкин снова расхохотался.
— Вот за это я тебя и любил! За норов наш одесский.
«Любил! Вот поганец! Мог бы и „люблю“ сказать, хотя мне его любовь сто лет не нужна!» — Фаня смотрела на погрузневшего обрюзгшего Яшку и пыталась представить, что когда-то целовала эти толстые губы, позволяла себя ласкать этим коротким пальцам… Про остальное и думать не хотела, оборвала себя: «Все!»
Они вышли к кибуцному забору, вдоль которого шла патрульная тропа. Арабы из соседней деревни их не беспокоили, охотно давали советы по земледелию, вели простой обмен товарами, правда, восторга от внезапного появления шумных соседей не выражали. Соблюдали нетралитет, вот только поручиться, что так будет всегда, никто не мог, поэтому по ночам, ребята дежурили, патрулируя по этой тропе границы поселения.
— Вот что, Фаня. Все эти ваши еврейские дела — это, конечно, хорошо…
— Ваши? А ты сам-то кто?
— Я, Фанечка, революционер, мне эти глупости — нация, земля, вера — вообще ни о чем не говорят. Для меня, как и для товарища Троцкого, наций не существует. Есть борьба классов, угнетенные против угнетателей, эксплуатируемые против эксплуататоров. А эта ваша страсть к выпячиванию национального — дурь. Тем более, что национальность от самого человека не зависит, где родился, тем и стал. Где тут повод для гордости? Главное — идея, а не факт рождения в той или иной семье. И как ты, умная, опытная женщина, этого не понимаешь, для меня загадка.
— Ты тоже много чего не понимаешь.
— Считай как хочешь. Партия — да не вздрагивай ты так! Да, сегодня ВКП(б) — единственная реальная сила в этом мире, и мне этой партией дано архиважное задание. Тебе могу сказать, потому что доверяю…
— Я ж не предатель, как некоторые.
— Опять ты за старое. Брось. Не о том думаешь. Мы готовим пролетарскую революцию на Ближнем Востоке.
— Кто это «мы»?
— Не задавай глупых вопросов. Готовим и сделаем. Ты даже не представляешь, сколько людей здесь стремятся стать большевиками Палестины!