— Почему меня это не удивляет, — пробормотала Фаня.
— Зато Бен-Гуриона[64] очень удивило, — встрял Йосеф.
— Да, — продолжил Меир, бросив взгляд на руководителя северного округа. — Старик (Фаня вздрогнула: ну да, Давида Бен-Гуриона, несмотря на достаточно молодой возраст, прозвали «Стариком», как того…) был вне себя и сказал «шнайден»!
— Шнайден? — удивилась Фаня. — Резать? Это значит…
— Я категорически не согласен с решением кастрировать насильника, — горячился Йосеф. — Но подчиняюсь руководству.
— А я здесь при чем? — удивилась Фаня.
— У тебя в кибуце есть боевые ребята, — продолжил Меир. — Да и ты, говорят, была отчаянной девушкой.
— Была? — усмехнулся Йосеф. — Да она и сейчас безбашенная!
— Вот именно. Проблема в том, что мы не можем взять ребят из того кибуца, их все знают и на них первых падет подозрение. На твоих не подумают. Тем более, что твои — самые боевые.
Фаня некоторое время размышляла.
— Ладно, — кивнула. — Сколько человек надо? Кто еще участвует?
— Я, конечно, — улыбнулся Меир. — Еще один парень, он медицину изучал, хотел стать хирургом. Утверждает, что знает, как это сделать, не пролив ни капли крови. Про других пока не понятно. Кто от вас?
— От нас пойдут Аврум и я.
— Ты?
— У меня с насильниками и с их кастрацией свои счеты.
Изувеченного араба они бросили в пардесе у дороги. Все случилось мгновенно, за несколько секунд, и действительно прошло без кровопролития. Насильник к своему счастью потерял сознание сразу, как только понял, что сейчас произойдет, так что сопротивления практически не оказал. Тем более, что его для профилактики довольно сильно огрели дубиной по голове.
— Ничего, очухается, — сказал недоучившийся хирург, поднимаясь с колен и глядя на лежащего ничком араба. — Не смертельно.
— Зато другим урок будет, — сплюнул Меир. Аврум и Фаня стояли в стороне, ведя наблюдение.
— Надо заехать к ним в кибуц ненадолго, сказать, что все сделано, за ребят отомстили.
— А этот? — спросил Аврум.
— Выползет, дорога рядом. А не выползет — и черт с ним.
Секретарь соседнего кибуца, грузный молодой мужчина, выслушал их, покачал головой, не выразив никаких эмоций.
— Спасибо, ребята.
— Не за что. Мы там на нем записку оставили: «Так будет с каждым, кто попытается изнасиловать еврейскую девушку».
— Это правильно, — секретарь был немногословен.
Они собрались уже уходить, когда Фаня вдруг повернулась и спросила:
— А где ее ребенок?
— Какой ребенок?
— Этой девушки, которая погибла.
Секретарь наконец сообразил.
— А, эта… Пока что с одной из наших, у которой свои дети есть, так что она знает, что с младенцами делать. А что потом делать — не решили еще, может, надеемся кто-то к себе возьмет.
— Можно на него посмотреть?
— На нее, — поправил секретарь. — Это девочка. Можно, конечно.
— Фаня, — негромко сказал Меир. — Нам надо убираться отсюда. Чем скорее, тем лучше.
— Я быстро. Просто взгляну.
Женщина Фане не понравилась: была неприветлива и весьма недовольна вторжением. Она недавно уложила в кровать своих детей, и прошипела незваным гостям:
— Только тихо!
Фаня ничего не ответила, подошла к кроватке, в которой лежал крохотный сверток. Пухлые щечки, синие-пресиние глазки… Девочка не спала, но и не плакала, только пожевывала беззубым ротиком и морщила носик.
— Как ее зовут? — шепотом спросила Фаня.
— Мы назвали Михаль.
— Я ее заберу.
Женщина изумленно посмотрела на Фаню.
— У тебя свои-то дети есть?
— Теперь есть.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НА МОРЕ! ТЕЛЬ-АВИВ, 1995
— Так Михаль у вас приемная?
Фаня усмехнулась.
— Нет, родная.
Я поняла, что сказала бестактность. Впрочем, как всегда. Что ж я за человек-то такой?!
— Как же вам ее отдали? Просто так?
— Почему просто так? Их секретарь немного поупирался, но всем было ясно, что это наилучший выход. Вот и отдали.
Какие-то они были тогда… Чудные, что ли. Интересно, а я бы смогла взять вот так чужого ребенка и растить? Наверное, да. Особенно если бы своих не предвиделось.
— А чем вы ее кормили? Она же крохотная совсем была!
— Деточка, в кибуце-то? Какая проблема? Молоко коровье, козье, все свежее, никакой химии, как сейчас. Да и дети в кибуце практически общие. У нас и ясли были, и детский сад. Правда, чуть позже, когда девочки рожать стали одна за другой. А так — кто свободен, тот и сидит с детьми. Идея была хорошая, жалко, что недолговечная.
— Какая идея? Кибуцы?
— Именно. Идея коммуны, где все общее и все равны — идея великая. Но только до тех пор, пока живы те, кто этой идеей горит, кто ради нее на все готов, даже на смерть. Именно поэтому из кибуцев выходили лучшие воины: они боролись за идею, потому что для них еврейское государство — это и был кибуц. А потом подросли их дети…
— И что? Их же воспитывали эти же энтузиасты.
— Но росли они уже в другое время. Михаль не было и девятнадцати, когда началась Война за Независимость. Она, как и другие дети идеалистов-первопроходцев, сразу же ушла в армию, которая тогда только создавалась. А после войны многие в кибуц не вернулись. А внуки и правнуки отцов-основателей чуть ли не бегом бежали от идеи и практики всеобщего равенства. Идеалы генетически не передаются. И слава богу, наверное.
— А вы так и остались там?
— Не совсем. Меня выгнали. Но об этом в другой раз. Я устала.
Еще бы она не устала от таких воспоминаний! С арабом-насильником — это, конечно, жесть. Меня прямо распирало от любопытства узнать, что же случилось с Михаль. Надо же, она тоже воевала! Вот эта полная пожилая женщина… Наверное, тогда не полная и, конечно, не пожилая. И еще двух детей родила. Вот это были люди! Честное слово, снимаю шляпу. Ведь война — это страшно. Страшно и за свою жизнь, и за жизнь близких. Дочь за независимость воевала, мать из пулемета стреляла, кибуц обороняла. Это сколько же Фане было в 1948? Да 48 и было, Татьяна Константиновна, что с вами?! Она ж ровесница века! Вполне еще молодая, можно сказать, женщина, ненамного старше меня сегодняшней. Погоди, так ведь получается, что и Томер воевал. Если он родился в начале 50-х, то на на Войну Судного дня — вполне мог попасть. Надо будет его расспросить. Если захочет рассказать, понятное дело. Боже мой, какие они все боевые, оказывается. А так и не скажешь.
Стою на кухне, готовлю очередную кашку и думаю: вот ты, Таня, так смогла бы? А кто ж его знает? Если бы сильно прижало, наверное смогла. Но пока не прижмет — не узнаешь. Так у Фани и произошло, если бы не цепь случайностей… Впрочем, почему «случайностей»? Может, судьба? А верим ли мы, современные образованные люди в некую таинственную судьбу, в мистику и прочие глупости? Нет, не верим. Я, например, со школы конченая материалистка, нам же это вбивали в голову, как «Отче наш». Хм, какое забавное сравнение. Я и в училище застала это промывание мозгов атеизмом, а в конце восьмидесятых наблюдала повальное увлечение религией. Народ ринулся креститься, по улицам бродили кришнаиты или как их там, раздавали Бхагавад-Гиту, крупный дядька, похожий на начальника отдела кадров, делал пассы перед телевизором, «заряжая» энергией трехлитровые банки с водой. Я тогда думала: интересно, а если поставить перед телевизором не воду, а бутылку водки? Она зарядится невероятной энергией тоже? Неплохое производство можно было бы открыть! И ведь верили люди. Как верили и в другого дядьку, что «излечивал» — опять же по телевизору — все болезни, доводя людей до истерических припадков. Причем, одно другому не мешало: утром гражданин разваливающегося Союза мог установить «на зарядку» банку с водой, потом сходить в церковь — поставить свечку, а вечером впитывать мудрость философской беседы Кришны с Арджуной на поле битвы Курукшетра. И как-то это все сочеталось с «ленинским зачетом» и четверкой по научному атеизму.
Так верю ли я в судьбу? Или верю в цепь случайностей, определяющих жизнь человека? Не знаю. Зато знаю, что если сейчас кашку не убрать с огня, то она подгорит, и будет это не случайность, а закономерность. Вы философские ваши размышления оставьте, Татьяна Константиновна. В данный момент они совершенно не релевантны. Вот так.
Поели мы с Фанечкой кашку, сделала я ей «шоко» — так здесь называют какао, дети его очень любят, вкусно и питательно. Только приготовила для Фани не на молоке, как для детей, а по-стариковски на воде, нельзя с ее желудком много лактозы. Себе налила кипяточку в стакан, бросила пакетик зеленого чая. От шоко этого может так разнести, что не обрадуешься. Не надо мне питательного.
— Таня, пойдем погуляем? Уж больно погода хорошая. Жалко дома сидеть.
«Пойдем погуляем» — это значит: одеться, обуться, взять с собой ходунки, на иврите «алихон». Удобная, кстати, штука на четырех ножках, две из которых на колесиках, а две — на теннисных мячиках, чтобы не скользили. Так вот, потом надо аккуратно спуститься с нашего высокого первого этажа, выйти на улицу, пройти несколько десятков метров, сесть на лавочку и отдышаться. И тут мне пришла в голову гениальная мысль!
— Фаня, а хотите мы с вами на море поедем?
— На такси?
Я замялась.
— Зачем на такси? У моего знакомого есть машина, сегодня суббота, пробок нет, он нас отвезет.
Тут я помолчала, вспомнив, как мы с Лехой расстались, и добавила:
— Надеюсь.
— Это было бы прекрасно! — улыбнулась моя бабуля. — А кто этот знакомый с личным транспортом?
— Помните, тот, кто лекарства приносил, с кем я в кафе сидела. Где-то у меня был его телефон…
— Ну, звони своему кавалеру.
Ведь как чувствовала, не выбросила ту салфетку! Правда, не помню, куда ее задевала. А, вот она. Набрала номер. Длинные гудки, наконец, ответили.
— Але! Будьте добры, позовите Алекса!
— Ма?[65]