Ну, хочется, ну и что? Хотя… А что, собственно, я ломаюсь? Почему каждый раз, когда Томер рядом, я разглагольствую о каких-то приличиях, а когда он уходит, чуть не локти кусаю и еле сдерживаюсь, чтобы не зареветь от упущенного счастья. Кому от этого лучше? Да пошло оно все! Сколько раз мы живем? То-то же.
— Хорошо, Томер. Поедем, погуляем. Я только позвоню, скажу, что не приду.
— Звони, — на панельной доске сиял огнями цифр сотовый телефон. Томер, не снимая трубку, набрал номер, который я продиктовала, и только затем протянул аппарат мне. И я наврала Лехе. По-моему он понял, что я вру. Жаль, если обидела. Он парень хороший. Испортила я ему отгул посреди недели.
И поехали мы с Томером гулять. Выехали из Тель-Авива, помчались по широкому шоссе вдоль моря, доехали до красивого ручья, где плавали удивительно уродливые черепахи. Томер сказал, что это единственное место в мире, где водится такой вид. Важно проплыла то ли выдра, то ли нутрия, а черепахи по-хозяйски даже не пошевелились. Людей вокруг практически не было — будний же день. Так что, усевшись у ручья под каким-то кустом, мы с ним начали истово целоваться. И снова по позвоночнику бежали искры, и пульсировало внизу живота, я гладила его небритую щеку — ему идет небритость — он гладил меня по бедру, когда его губы спустились к моей шее, и меня стала бить чуть ли не судорога, я сама прошептала ему: «Да поехали уже куда-нибудь!»
Он снял номер в гостинице на набережной Тель-Авива, вот там-то все и произошло. Произошло на хрустящих простынях огромной кровати, на которых мы могли свободно метаться от края до края. Произошло на балконе высотного этажа, где я смотрела, как на море играют волны, а сзади на меня накатывали его волны, одна за другой. Произошло в душе, куда я пошла после первого раунда. И снова произошло в кровати. Единственного презерватива, заботливо положенного администрацией в прикроватную тумбочку нам, естественно, не хватило, так что пришлось проявлять смекалку и изобретательность, что мы оба и проявили неоднократно. И когда я, обессиленная до звона в ушах, скинула толстый махровый халат, набрала полную ванну с каким-то ароматным жидким мылом и плюхнулась туда всем своим не девичьим телом, то поняла, что погибла. Что нет у меня ни тени угрызений совести, мне не стыдно ни перед Лехой, ни, тем более, перед Гилой. Я им всем что-то обязана? Нет. Ну и все. Единственные, о ком я думала с легким чувством стыда — это Фаня и Эден. Они-то ни в чем не виноваты. Эден не должна страдать из-за того, что ее папа полюбил чужую тетю. А Фаня не должна страдать из-за того, что сиделка полюбила ее внука.
Полюбила? Да, конечно, себе-то не ври, Таня. Сегодня, здесь, я поняла, что влюбилась по уши с самой первой встречи, влюбилась в его голос, в его смущение, в его первоначальную неловкость, в его руки, в его губы, в его мужскую силу и нежность. Ну убейте меня теперь за то, что я его полюбила!
Да, с Лехой я веду себя как сучка: пью из него кровь и вью веревки, зная его ко мне трепетное отношение, цинично использую, сбегаю от него к другому мужчине, когда мне хорошо, и возвращаюсь, когда становится плохо. А с Томером мы, если уж говорим про киношных героев, вели себя как Винсент Вега с Миа Уоллес: оба знали, что нас тянет друг к другу и оба делали вид, что все не так. А оно так. Как бы ни был хорош интеллектуальный оргазм, но необходим и физиологический, выражаясь скучно и научно.
Фаня — поразительная женщина, сразу все поняла. Видно все это у меня на роже было написаноы. Бабуля поджала губки, как только она умеет, но в глазах сверкнули искорки, морщинки разгладились и тут эта хитрюга и говорит:
— Таня сыграй мне пожалуйста… Sempre libera из «Травиаты». Сможешь? Там где-то даже ноты были.
Ага, ария куртизанки Виолетты. Ну-ну. Вот это выбор! Ну, спасибо, дорогая, поддержала! Сыграю, чего уж там. Ноты старые, ветхие, как все ноты в ее доме, но я показала класс исполнения. Органит не рояль, конечно, тут нюансы и тонкости не передашь, но мелодию, красивую, как все у Верди, отобразить можно. И заодно вспоминаешь, про что эта ария. Там, если помните, веселая девица размышляет, ответить ли взаимностью на любовь Альфредо, либо продолжить свободную и разгульную жизнь. С намеком, в общем. Я поняла, Фанечка, раз уж так, то зовите меня просто: куртизанка-Таня.
— Фаня, — обернулась я к ней, завершив экзерсис. — А откуда вы так хорошо знаете классическую музыку?
— Михаль работала администратором филармонического оркестра, у нее муж там скрипачом был. Так она и таскала нас с Томером и Эраном на все концерты, культурно образовывала. Как видишь, у нее получилось. Между прочим, — со значением подчеркнула она. — Томер с детства очень хорошо разбирается в классике. Имей в виду.
Спасибо, Фанечка, обязательно буду иметь в виду.
ГЛАВА ВТОРАЯ. САНЯ. ТЕЛЬ-АВИВ 1948 — 1952
На день рождения председатель Еврейского агентства Давид Бен-Гурион сделал Фане подарок: именно 14 мая 1948, стремясь успеть до наступления шабата и до того, как остальные члены руководства передумают «иудейска страха ради», он, несмотря сопротивление и уговоры соратников, провозгласил создание Государства Израиль. Узнав об этом, Фаня разрыдалась: вот оно! Вот ради чего все было! Лучший подарок за все ее 48 лет! Ради этой минуты был пройден страшный тернистый путь. Позади осталась красавица Одесса, тачанка с пулеметом, отражение арабских атак, война с нацистами, флот — все позади. Начинается новая эра, но ей уже так много лет! Почему, почему она не родилась чуть позже и сразу здесь, в Палестине, чтобы теперь сражаться и строить, строить и сражаться, биться за свою страну?! Невозможно осмыслить: прошло две тысячи лет рассеяния — две тысячи! — и мечта стала реальностью: у евреев есть своя страна. Впрочем, почему невозможно осмыслить? Разве не об этом они мечтали с Натаном в доме на бульваре Клиши? Разве не ради этого погиб ее ингале и многие, многие другие? Разве не ради этого она обучала подростков воевать и метко стрелять в цель? Так почему же она говорит об этом, как о чем-то невозможном? Да потому что это и было невозможно. Со всех точек зрения. Но — свершилось. И с этого момента начинается совсем другая история ее народа.
«Странно, — думала Фаня. — Я, анархистка, яростная противница любых подавлений личности, счастлива от создания государства, которое по определению есть установление рамок и ограничение свободы. Да какая я, к чертям, анархистка! Плевать мне на все эти умозрительные, из пальца высосанные выкладки, всё это — словоблудие. Есть еврейское государство — и да будет так!»
Теперь все зависело только от самих евреев. Ишув, как и боялись, остался один на один с армиями арабских стран: англичане покинули страну, уверенные, что без них этим новорожденным израильтянам не удастся ни дня удержаться на этом крохотном клочке земли. Несколько сотен тысяч евреев против миллионов арабов. Понятно, что надо будет драться и драться не на жизнь, а на смерть. Да, это расхожая поговорка, но в нашем-то случае она звучала не фигурально, а буквально. Или жизнь — или смерть. Она вновь и вновь вспоминала слова лысого человека, последнее из услышанного на том злополучном заводе:
— Или победим, или умрем!
Только так.
Фаня лихорадочно решала: ей-то как быть в этой ситуации? Что делать? Как избавиться от вечного страха за Михаль, которая — понятное дело! — вместе со своими друзьями первой ринулась записываться в только что образованную Армию обороны Израиля — ЦАХАЛ. «Мамина школа! — думала Фаня. — Такая же авантюристка безбашенная. С другой стороны, при таких родителях как мы с Меиром, трудно было ожидать чего-то другого». Но страх сидел глубоко внутри, и от него не было спасения. Оставалась надежда, что она неплохо научила ее воевать. Да, неплохо. Приучила избавляться от сомнений, когда будет необходимо выстрелить, спасая и свою жизнь, и жизнь государства. Но ох уж этот родительский страх! Тягучий и иссушающий страх, от которого никуда не деться и никогда не избавиться, он заполнял ее всю, каждый день и каждую ночь, каждый час и каждую минуту. Он немного стихал, когда Михаль прибегала домой, быстро и жадно ела, сбивчиво рассказывая о геройских подвигах своей бригады. Фаня, слушая вполуха, стирала ей носки, брюки, рубашки, свитера, чистила ее автомат Стен. Девушка мгновенно засыпала после обеда, лежала на диванчике, приоткрыв рот, совсем как в детстве, но потом просыпалась, зевая, и тогда к Фане возвращался ледяной холод в глубине живота, потому что это означало, что вот сейчас она наденет форму, возьмет автомат, чмокнет ее в щеку и уйдет. Дочь, у двери поворачивалась обгоревшим, обветренным, веснушчатым лицом, снова и снова весело кричала: «Пока, мам!», слетала вниз по лестнице, стуча по ступенькам грубыми армейскими башмаками. И оставалось только пережить эти чудовищно длинные дни и ждать, когда вновь раздастся стук в дверь, и в квартиру вбежит исхудавшая Михаль с криком: «Привет, мам! Что есть поесть? Умираю с голоду!»
Сама Фаня пошла добровольцем-инструктором: молодых солдат ЦАХАЛа надо было учить, многие из новых воинов Израиля были плохо знакомы с оружием, со всего мира все прибывали и прибывали новые репатрианты, и их тоже надо было учить, прежде, чем бросать в бой. Хотя бросали и необученных, плохо представлявших как снять карабин с предохранителя, часто гибнущих, не успев сделать ни одного выстрела. Но так было надо. Да, уверяла себя Фаня. Так было надо, потому что иначе нельзя. Она делает жизненно важную, в прямом смысле, работу, хоть и не на передовой. Да и от работы в банке, который из Англо-Палестинского превратился в Национальный, никто ее не освобождал, поэтому сутки были заполнены до предела, и это было прекрасно. Иначе бы она не выдержала бесконечного ожидания возвращения дочери.
В банке и началась история, которая несколько поколебала ее веру в безграничную святость еврейского государства и святую справедливость руководства страной.
Всего через месяц с небольшим после декларации о создании государства, в банк неожиданно