— Уметь обращаться с оружием нужно всегда! — возразила Дора. — Особенно сейчас, когда нужно защищать революцию!
Дина пожала плечами и отвернулась.
— Первым делом, — продолжала Дора. — Учимся разбирать и собирать пистолет. Главное — отнесись к нему с уважением, и он будет тебе верно и долго служить… Вот так — выщелкиваешь обойму, видишь? Шесть патронов. Отводишь назад затвор, чтобы проверить, не остался ли патрон в стволе…
— Да я знаю, — отмахнулась Фанни. — Меня из нагана учили стрелять, и Яшка показывал и браунинг, и маузер.
— Вот и отлично! Давай, теперь разбери сама — и чисти. Вот этим маслом. Потом вместе соберем. Я тебе такой же достану. Твой будет.
«Ну и зачем мне браунинг» — недоуменно подумала Фанни. И начала протирать пистолет Доры тряпочкой с вонючей тягучей смазкой. Все интересней, чем самовар и помои.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРЕЧКА И ФЛИРТ. ТЕЛЬ-АВИВ, 1993
Все думаю, попала я к старушке — божьему одуванчику. На сумасшедшую она, конечно, не похожа, скорее, ликерчику перебрала. В Ленина она стреляла, понимаешь…
— Так ее же расстреляли!
— Кого?
— Фанни Каплан.
— Кто тебе сказал?
— Это все говорят, так из истории известно.
— Ой, Таня… А в голову не приходило, что расстреляли-то женщину по имени Фанни Каплан, но не того, кто на самом деле стрелял в Ленина? Нет?
— А что, это так было?
— Как-нибудь потом расскажу, как было, сейчас устала. Так что, девушка (она произнесла старорежимное «деушка»), давай помоемся, поужинаем, да будем спать.
Помыться в ее возрасте — тот еще проект. Ходит она с трудом, держится сухой своей ручкой за мое плечо, а ручка твердая, надо сказать, на плече синяки останутся. В ванной разумно устроен приступок, на который она садится, и мне остается только намылить ее поролоновой варежкой, потом смыть гель душем. То еще удовольствие, конечно, смотреть на старческое тело, да еще и прикасаться к нему, обмывая все складочки и потайные места. Но что делать? Работа такая. Я не брезгливая. Даже человеколюбивая, один Игаль Лапид чего стоит! А творческая фантазия — я ж музыкант как-никак! — сразу подбрасывает мыслишки, что кто-то целовал эту шею, тогда еще гладкую, а не морщинистую, ласкал эту безвольно повисшую грудь… Тут я себя остановила — хватит. Старушка, вроде, неплохая, непривередливая, грех тебе, Таня, так думать. Ты без мужика давно, вот и лезет в голову всякая глупость. А у Фанни этой что-то шрамов на теле многовато для девушки, сводившей с ума мужчин. И шрамы эти явно не от медицинских вмешательств. Я никогда шрамов от пуль и осколков не видела, но почему-то подумалось, что именно так они и выглядят.
Теперь ужин — просто и незамысловато: гранулированный творожок, который здесь зовется почему-то «коттедж» — с ударением на первый слог. Наверное, он так называется из-за домика на этикетке, хотя это просто деревенский домик, а никак не коттедж (с ударением на «Е»). Огурец, цветочный чай — Фанни выбрала ромашковый: «Он успокаивает». Слава богу, не тот крепкий и терпкий, который я днем заваривала. Одела на нее чистую ночнушку, дала вечерние таблетки, померяли давление — смотри-ка, все в норме! — сняли зубные протезы, положили в специальную коробочку. Фанечку свою я уложила, пора и мне на покой, собралась идти тоже спать.
— Таня!
— Да, Фанни?
— Ты умеешь варить гречневую кашу? — Она произнесла «грешневую».
— Конечно! Что там варить-то?
— Сваришь мне завтра? Сто лет не ела! Ее тут не любят, — как она смешно шамкает без протезов.
— А крупа есть?
— Нет. Завтра все равно надо тебе в аптеку сходить, заодно и купишь.
— А как будет «гречка» на иврите?
— Косемет, — улыбнулась Фанни. У нее получилось «кошемет».
«Косемет». Как ругательство, не поймешь, то ли турецкое, то ли арабское. Ладно, запомним. Сварим.
— Спокойной ночи, Фанни.
— И тебе, Таня, — она улыбнулась, что-то вспомнив. — На новом месте приснись жених невесте!
Забавная она все-таки. Был у меня уже жених. Даже снился на старом месте. И на новом тоже. Страшно было представить, что он меня бросит. Известно: чего больше всего боишься, то и случается. Он меня бросил. Как Яшка Фаню, даже еще хуже: тот хоть появлялся иногда, а этот просто исчез. И вот ожидаемый результат зацикленности на одном человеке: лежу в чужой постели, в чужой комнате рядом с чужой старухой, и такая злость меня взяла, что хоть напейся. А как тут напьешься? И чем? Ликерчиком этим вонючим? Ладно, Таня, не психуй, он не вонючий, а ароматный. А та Таня, которая во мне — не Татьяна Константиновна, а злобная бесправная эмигрантка Таня — упорствует: нет, вонючий! И квартира эта в элитном доме в элитном центре пропахла старушечьим запахом. Так всегда пахнут квартиры стариков, хоть ухоженных, хоть неухоженных.
— Не ври себе, Таня. У неухоженных запах сильнее, да и пахнет старостью только когда с улицы входишь, потом привыкаешь моментально.
— Да что вы говорите, Татьяна Константиновна! Вы, может, и привыкаете, а мне привыкнуть труднее. Вы же воспитанная интеллигентная женщина, а я кто? Лабух! Девчонкой играла на клавишах в рок-группе, тогда это называлось ВИА — вокально-инструментальный ансамбль, слово рок было почти ругательным. Девочек, кто учился на фортепианном отделении, ребята ставили на «электроорган», а какие в начале 70-х были электроорганы? «Ионика»! С отвратительным звуком и, наверное, специально подобранными мерзкими тембрами. И то мы умудрялись на ней «Облади-Облада» выдать, а я так даже клавесинную партию в In my life забацала. Кого еще играли тогдашние группы? Битлз, естественно, я же их начала слушать, когда они еще не распались! И подбирали мы все любимые вещи по слуху, нужных нот нигде не было и негде было достать. При этом высшим пилотажем считалось «снять один в один», то есть, в точности как у них. Вот.
Ох, помню, как я первый раз услышала Child in Time Deep Purple, думала свихнусь: ну как, как так можно играть на органе?! Правда у Лорда был Hammond organ, а у меня — паршивая Ионика, но и сейчас дай мне лучший в мире инструмент, сыграю ли так? Смогу ли сочинить что-то подобное?
Впрочем, Beatles и хит любого сезона — великая Шизгада (Venus группы Shocking Blue) — это для души и на танцах в школе, в музучилище, в клубе механического завода. А на смотрах художественной самодеятельности играли всякую чушь, вроде «Тебе половина, и мне половина» или «Мы ребята с 70-ой широты». Слава богу, в те времена приличные вещи удавалось выдавать за «советскую эстраду». Так что мы играли и «Для меня нет тебя прекрасней», да выхолощенные перепевки роскошных западных песен — идиотски бодрый «Толстый Карлсон» вместо бесконечно печальной Yellow River, и «Поспорил старенький автомобиль» вместо насмешливо саркастической Drive my car.
Да, а девчонка, играющая на гитаре или — что еще круче — на барабанах была тогда чем-то удивительным. Мне очень нравился Витя, который у нас в ансамбле на гитаре играл. Обычная история, девочки любят гитаристов и фронтменов. Я и подкатила к нему, мол, тоже хочу быть гитаристкой. А он мне предложил бас-гитар у, как Сюзи Куатро[17]. Еще круче! И стал Витечка учить меня играть на басу. Сюзи Куатро из меня не получилось, зато я незаметно и весело под портвешок с косячком лишилась девственности. Короче, все в моей жизни было тогда точь-в-точь как в песне про вокально-инструментальный ансамбль «Молодость», дали недавно в одной компании послушать. Все ржали, а я разревелась. Так туда захотелось, в эту, блин, вечную молодость. Потому что кончилось все плохо, как почему-то все в моей жизни кончается: группа развалилась, разбежались по интересам, Витя уехал играть в каком-то профессиональном ансамбле, петь все те же «Школьный бал» и «Где-то багульник цветет». Вы знаете, что такое багульник? Могу поспорить, и Витя понятия не имел. Ну, у каждого своя стезя.
А моя стезя — распределение в школу, гамма до-мажор, сольфеджио, хорошие девочки из приличных семей с косичками и бантиками. Девочкам этим ставишь руку — и понимаешь, что никогда не поставишь, потому что фортепиано нужно не ей, а ее маме. И слушаешь раз за разом, год за годом фальшивые «Ах вы, сени, мои сени», пока уши пухнуть не начинают. А куда еще пойти девушке со средним специальным музыкальным образованием? Даже не консерваторским? То-то же. В ресторан? Там своих клавишников как собак нерезанных, и никто тебя к этой мощной кормушке не допустит. Даже если в ресторане «Космос» (где Краснотурбинск и где космос?) на клавишах играет бывший однокурсник. И девушки-басистки в ресторанах ни к чему. Могут стать причиной скандала. Так мне разъяснили.
Но, несмотря ни на что, жизнь продолжалась, да так бурно продолжалась, что папа одной из моих учениц мне Катеньку и заделал. А как узнал, что никакого аборта не будет, то тут же и свалил. Ученицу после этого водила на уроки исключительно мама. Или бабушка. Папа занят был сильно на работе, ага. Я, естественно, никаких иллюзий не питала, но все равно было как-то обидно. Мог бы и лично сказать: никуда я от жены уходить не собираюсь, хочешь рожать — рожай, надо будет — помогу, но на «изменение статуса» не рассчитывай. Ты решила, что это твой ребенок? Ну так и все. И что мне было делать? Написать в партком? Наябедничать его жене? Подать в суд на алименты? Все три ответа, как пишут сейчас на экзаменах, правильные. И ничего из этого я делать не собиралась. Хотя надо бы. Но это была бы не я. Мама, конечно, давила, чтобы я как минимум деньги какие с него слупила, все же это и его ребенок тоже, но я дура гордая: папаша платить не хочет? Обойдемся! И обошлись как-то.
В середине 80-х открылись кооперативы, стало полегче, то там, то сям стали приглашать на халтуры. Конечно, вместе с халтурами появились и проблемы. И грабили меня, и наезжали, но все обошлось, слава богу. Не спилась, не скололась, не опустилась — Катька держала. Да мамина смерть, как ни странно. Не на кого было больше положиться, только на себя. Папы-то у меня никогда не было никакого, такой же был женатый, как мой придурок, это у нас в семье карма такая. И мама все, что у нее было, мне посвятила, никаких любовников, ни «познакомься, это дядя Вова, он будет у нас жить» — нет. Только любимая Танечка. Я даже не знаю, звали ли отца моего Константин или маме просто сочетание понравилось Татьяна Константиновна. Только хрен выговоришь, все мои ученички звали меня Татянконстинна. Логично.