ЮР Да, вместе с жизнью.
ЕБ А вот Андрей не представлял, что можно так лгать.
Мне хочется сказать другое. Многие говорят, что общественная деятельность Андрея Дмитриевича – это развилось из чувства покаяния. И он говорил, что высшая заслуга человека – это следовать своей судьбе. И в этом смысле вот что интересно. Вот «Литературная газета». Видишь, какая она желтая, старая. Андрей не собирал никаких вырезок, ничего, никогда. Но иногда какие-то вещи оставлял навсегда. И вот эта газета с Битовым, который анализирует последний текст Пушкина. Это, в общем, о взаимоотношениях Пушкина и судьбы. И вот у Андрея Дмитриевича тут несколько вещей есть, которые он подчеркнул. И мне кажется, что это как-то отражает его точку зрения, как раз ту, которая просвечивает и в воспоминаниях: у него так судьба сложилась, что его вынесло на вершину создания этого ядерного оружия. И он получил какой-то запас прочности, который можно использовать и в другом направлении. И то, что в этом плане Андрей Дмитриевич подчеркивал здесь, мне кажется безумно ценным: «Он таил в себе надежду проскочить между жизнью и смертью, пройти через это игольное ушко, веря в счастье».
Меня спрашивают, как мы жили в Горьком. Ну, вот мы приехали в Горький 22 января, 29‐го я уехала в Москву с Андрюшиными заявлениями, со своим заявлением и прочим. А другую «Литературку» от 30 января он оставил мне из-за одного стихотворения Самойлова. Это стихотворение потом он записал и выучил. Очень любил. Почему? Не знаю. Мне оно тоже очень близко. Вот я хочу его прочесть.
Повтори, воссоздай, возверни
Жизнь мою, но острей и короче.
Слей в единую ночь мои ночи
И в единственный день мои дни.
День единственный, долгий, единый,
Ночь одна, что прожить мне дано.
А под утро отлет лебединый —
Крик один и прощанье одно.
ЮР А как он проявлял свои чувства? Если это возможно?
ЕБ Ну, в том, что сидел на кухне и вместе со мной работал. Вполне достаточное проявление. Нет?
ЮР Вы ссорились?
ЕБ Да. Ну, мы, например, очень ссорились по поводу избрания в депутаты. Я до сих пор не знаю… Это очень серьезная ссора была. Я считала, что депутатов столько, там тысяча с чем-то была… А Сахаров – один, и надо оставаться одним. Вот моя позиция была. Один, а так он – один из депутатов.
ЮР И кто первый шел на мировую?
ЕБ Оба, оба первые.
ЮР А ревновал он вас?
ЕБ Про ревность я тебе скажу. Мы оба в предыдущей нашей жизни очень страдали от необоснованной ревности своих спутников жизни. Потому что, по-моему, нет более тяжелого состояния, чем жить в окружении ауры ревности. Для меня было это ужасным. И мне кажется, у Андрея были те же трудности. И в нашей жизни той ревности, о которой все говорят, в общем, не было. Мы оба как-то, видимо, имели прививку эту.
А когда я посматривала куда-нибудь на сторону в том смысле, чтобы пошляться, Андрей не любил этого. Он даже, если мне, я не знаю, надо было бюстгальтер купить, готов был идти со мной, хотя он мне был совсем там не нужен. Он всегда смеясь говорил: «Ну, на меня все КГБ работает».
ЮР Вас охраняли?
ЕБ Охраняли, да. Но я должна сказать, что на меня тоже, наверное, в этом плане все КГБ работало. Но не знаю, не было этого у нас. А скандалы, ссоры у нас были.
Первая большая ссора была в самом начале нашей совместной жизни. Когда Андрей пришел в наш дом, то не оказалось еще одной настольной лампы для него, и мы остановились около «Тысячи мелочей», чтобы купить лампу. Я выбрала какую-то лампу, моя стоила двенадцать рублей, предположим, а он хотел какую-то за шесть рублей – самую дешевую. И я никак не могла понять, зачем ему этот урод? Неудобная. И в общем, мы разругались и вышли из магазина. А там посадки зеленые – где травка посеяна – были отделены проволокой. И я ему говорю: «Ну почему тебе этот урод нужен?» И он сказал: «Она дешевая». И я сказала: «Если ты еще раз в жизни будешь считать деньги, когда я что-нибудь покупаю, то вот тебе Бог, вот тебе порог». И так его шутливо толкнула, а он об эту проволоку ногу покарябал. И больше он никогда не совался в проблемы, что сколько стоит, если я что-то покупала.
ЮР Но он скупым не был, я знаю, что он все свои сбережения отдал…
ЕБ Вот это абстрактно он мог. А в повседневной жизни он был очень считающим деньги. Для меня, например, было очень странно, что, когда он оставался один, он вел реестр, сколько он потратил. Сорок четыре копейки – хлеб, сколько-то там морковь, сколько-то это. И у меня есть эти его бумажки. Ну, у нас в семье никто никогда подобного не делал, мы знали, что до получки может не хватить.
Однажды у меня была такая история. Я ехала к Андрею Дмитриевичу, потому что надо было подписать какой-то документ прежде, чем передать его. На такси. И когда подъехала к дому Андрея Дмитриевича (он у Института Курчатова тогда жил), увидела, что я забыла кошелек. И говорю: «Давайте назад, на Чкалова, а потом обратно сюда». Он говорит: «А что такое?» Я говорю: «Я забыла деньги». Он говорит: «Так что же, вы в гости едете к такому человеку, который вам три рубля не даст?» Я подумала: «Да, я еду в гости к такому человеку, который мне три рубля не даст». Вот такой Андрей Дмитриевич был.
ЮР Помните, он сказал: «Я не скупой, я скорее прижимистый».
ЕБ С ним была еще одна очень смешная история. Есть такой ленинградский клуб «Алые паруса», я – почетный член этого клуба давно, с 60‐х годов. И вот ребята приехали в Москву, они расположились в школе около нашего дома и готовились в поход по Подмосковью. И мои дети с ними – Алёшка и Танька. И так как мы там долго засиделись, разговаривали, Андрей пришел посмотреть на это все. Пришел, тут сидят на матах все ребята, там спальники разложены, все. Он спокойно достает из кармана шоколад, отламывает и ест, отламывает и ест. А потом вдруг говорит: «А можно я с вами пойду?» Алёша говорит: «Андрей Дмитриевич, пойдите сюда». И что-то ему шепчет. И я вижу, как Андрей покраснел, как малый мальчик. А когда мы уже шли домой, я говорю: «Что тебе Алёшка сказал?» – «Он мне сказал, что меня возьмут в поход, только когда я научусь не есть шоколад в одиночку».
ЮР Может, он не держал в голове.
ЕБ Он не держал в голове, вот научили держать.
ЮР А как вы за ним ухаживали дома? Не процесс, так сказать, вашего сближения меня интересует, а вот дома как вы ухаживали за ним?
ЕБ Не знаю, никак. Как за всеми, или никак.
ЮР Ну, вот вы следили, как он одет?
ЕБ Да. Более того, даже коллеги-физики, когда он пришел в наш дом, начали мне говорить, что Андрей Дмитриевич лучше выбрит и лучше одет.
ЮР А что он дома любил, кроме того, что сидеть на кухне?
ЕБ Он любил смотреть телевизор.
ЮР Какие передачи он смотрел?
ЕБ Вот до Горького он всегда смотрел «Клуб кинопутешественников» и «В мире животных», они вместе с мамой смотрели. Остальное, по-моему, не очень. В Горьком мы приучились почти каждый вечер смотреть какой-нибудь фильм или еще что-нибудь. Я вообще стала смотреть телевизор только в Горьком. До Горького я вообще никогда в него не заглядывала, просто напрочь. Вот. Что он любил? Ну, вот мы любили – это у нас называлось «личное время» – читать английские детективы. Он читал с листа, а потом мы с нашим плохим английским составляли перевод из этого. Он знал немецкий хорошо, английский для работы, а для литературы уже не очень.
ЮР А вот вы молчание его спокойно переносили? А он – ваше?
ЕБ Абсолютно, абсолютно. Это совершенно не нарушало общения.
ЮР А вы человек общительный, у вас масса была друзей.
ЕБ А это совершенно неверное представление. Я – человек совсем не очень общительный. Я, например, Юра, практически никогда не ходила в гости и не хожу. Я не люблю.
ЮР Елена Георгиевна, как вы прожили эти десять лет? Я заготовил этот вопрос.
ЕБ По-разному и сложно. Я понимаю, что ты заготовил этот вопрос, не знаю, с политической ли точки зрения или с личностной. Я больше хочу говорить о личностном. И вот честно, если бы я знала наперед, возвращаясь из Горького в декабре 86‐го года, что Андрюша умрет и что мне придется создавать вот это все, вот то, что называется «бронзы многопудье»: музей, книги, архив, – то, наверное, я бы отказалась от возвращения из Горького. И жили бы мы там тихо и ничего бы не знали. Никакой перестройки, никаких съездов, никаких, уже без Андрюши, побед 91‐го года и разочарования 92–93‐го и вот того странного состояния, которое страна переживает сегодня.
Но когда ставишь сама перед собой вопрос: «А чего бы ты хотела?», так я не знаю. Я понимаю, что нельзя стране запретить идти тем путем, который мы прошли. Так или иначе, мы его прошли. А лично я бы лучше осталась в Горьком.
ЮР То есть вы как-то уже и не рассчитывали вернуться?
ЕБ Нет, не рассчитывали. Хотя это вот «не рассчитывали» относится, скорее, к 85‐му. И первой половине 86‐го. А осень 86‐го уже совершенно ясно показывала тенденцию к тому, что Горбачёву будет необходимо Сахарова вынуть из Горького. И открыть миру, иначе мир ему не открывается.
ЮР А как вы жили в Горьком? Вы практически были изолированы, жили вдвоем, или кто-то приезжал из Москвы?
ЕБ Не кто-то, а только физики, несколько раз дети Андрея. А вообще, когда не было напряжения, когда не было Андрюшиной голодовки за мой выезд в США, чтобы сделать операцию на сердце, не было его изоляции во время моего суда, мы жили очень хорошо. Это очень трудно объяснимо и это очень хорошо отражено в дневниках Андрея Дмитриевича. Хорошо мы жили, счастливо. И я должна сказать, что три года московские после горьковской жизни очень часто вызывали чувства: «Господи, хоть бы в Горьком, но уединиться».
ЮР Но все-таки потребности вернуться в Горький у вас не было никогда?
ЕБ Без Андрея нет. С Андреем мы возвращались в Горький. И мы провели в Горьком март и апрель 87‐го года. Уже Андрей был свободный, я свободная. Мы много ездили, вот это было единственное время, когда мы могли вдвоем ездить по области. Потому что Андрея не выпускали из самого города все это время, все семь лет. Меня не выпускали с 84‐го года. А тут мы ездили в разные места, на Волгу, на Кудьму. Хорошо жили, хорошо.