При этом он ощущал, что он пишет плохо, штампованно. Лидия Корнеевна его ругала за штампы…
ЮР Чуковская?
ЕБ Чуковская[30]. Он трезво оценивал свои возможности. У него в дневнике записано: «Амальрик[31] пишет лучше меня». Ему хотелось писать по-другому. Он, когда сам себя читал, говорил: «Ой, как я скучно написал».
ЮР Не знаю, но мне интересно все, что написал Сахаров.
А кто остался из тех людей, которые часто ходили в дом и сиживали, как Владимир Корнилов написал, «на сахаровской кухне»[32]. Кто остался в доме уже после того, как он ушел?
ЕБ Ой, это была демонстрация якобы дружбы. Все было очень на поверхности, не глубокие чувства связывали.
ЮР Да, может быть. Во всяком случае, не многих я вижу теперь, даже иначе думать стали люди, которых я видел в доме в первые годы после возвращения.
ЕБ Но это бог с ними. Кстати, Володя Корнилов по-прежнему близок и дому, и мне. Автор этих самых «Вечеров на кухне» сахаровской. Да нет, в общем, я не обижена дружбой.
Интересная вещь, вот в горьковские годы, когда я еще ездила, люди очень часто думали, что общение со мной обязательно испортит их жизненную карьеру. И в этом плане очень интересная история подруги моей дочери и ее мужа.
Когда нас выслали в Горький, Инка готовилась к защите диссертации. И в первый же мой или второй приезд я сказала: «Инна, перестань ко мне ходить, тебе завалят диссертацию». А диссертация – это кусок хлеба.
И Инна вроде как-то вняла моим словам. Но прошло несколько дней, и пришел Лёня, ее муж, и сказал: «Знаете, Елена Георгиевна, мы думали, думали, думали: будь как будет, но мы как ходили, так и будем». Инка защитилась, и никто ей не звонил.
Так что не было ли в нашем обществе чувства страха больше, чем надо? Это я не знаю, сейчас оно вроде бы исчезло, да?
ЮР Но временно исчезло.
ЕБ Не надо так зловеще говорить. Сейчас нету этого чувства страха, наоборот, сейчас есть некое молодечество в том, чтобы ругать тех, кто тогда был смелее других. То ли это чувство исторической зависти – он мог, а я не мог. Между прочим, то, что сейчас ругают меня, что я такая большевичка и дурно повлияла на Сахарова, делая его более экстремистски ориентированным человеком, – это именно компенсация за то, что тогда они сильно боялись.
ЮР А правда, так ли он поддавался постороннему влиянию? Вот вы могли на него влиять. Могли действительно.
ЕБ Со скандалом заставить купить туфли могла. И если ты ему подскажешь, то он мог развить эту мысль и воплотить ее. Но если он был с чем-то не согласен и находил серьезный аргумент, то переубедить, то есть, что называется, влиять, нельзя было.
ЮР Он не был агентом вашего влияния?
ЕБ Нет, он не был агентом моего влияния. Это я знаю по нескольким его выступлениям, где из чувства боязни за близких и за окружающих требовалось, чтобы я его уговорила что-то не делать. И у меня ничего не получалось. Вот очень страшный случай, причем мы пытались повлиять на него вдвоем. Я и Софья Васильевна Каллистратова[33].
Это когда Виктор Луи запустил такую утку по радио, что московское метро, в 79‐м году, по-моему, это было, взорвали московские диссиденты[34]. И Андрей Дмитриевич стал сразу писать документ о том, что такая утка от Виктора Луи может говорить только о том, что, может быть, сам КГБ взорвал московское метро.
И я ему стала говорить: «Ты понимаешь, что ты собираешься сказать вслух всему миру, не имея никаких доказательств, кроме заявления Луи. Обвинить эту организацию, чем это грозит». – «Я понимаю, но нужно». Он сделал свое заявление.
Если высказывается идея и если Андрей ее принимает, то воплотит обязательно в документе, в деле, в книжке. Но если он находит достаточно аргументов не принять ее, то переубедить его нельзя.
ЮР Как хорошо, что вы говорите в настоящем времени.
ЕБ Так а я все время, Юра, ловлю себя на том, что я живу формально «до и после», а внутренне все время вместе. Я все время ориентируюсь на Андрея Дмитриевича, в любом деле. Я всегда думаю и очень серьезно анализирую: а что бы сделал Андрей? И я вижу, как люди, пользуясь своим общественным, политическим положением, подсовывают, так сказать, под Сахарова то, что он никогда бы не сделал и не сказал, или не одобрил бы.
Особенно это в наших сегодняшних днях. Мы ведь переживаем тоже по-своему, да простит мне Бог эту метафору, окаянные дни. И если ты активный человек и хочешь что-то сделать не только для себя и для семьи, но для страны, очень трудно остаться вне этой почти всеобщей замаранности воровством, коррупцией и связями лично для себя, ужасно трудно.
ЮР Эти десять лет вашей жизни, Елена Георгиевна, как бы разделились на три и семь. Да?
ЕБ Да. До и после.
Спасибо тебе. Так получилось, что твоими фотографиями начинался наш приезд в Москву и возвращение к последнему активному периоду жизни Андрея. А вот сегодня, через десять лет, наша беседа – как бы круг, одна из самых лучших фигур геометрии.
Борис Васильев[35]: я никогда в жизни ничего не просил
Мы давно знакомы. Я любил бывать у них с Зорей Альбертовной на старой подмосковной даче, где они жили постоянно. Разговаривать и порой выпивать по рюмочке с Борисом Львовичем Васильевым, замечательным писателем, гражданином и высоким русским интеллигентом, в недавнем прошлом даже общественным деятелем, человеком обаятельным и естественным. Книги Борис Васильев пишет честные, как честно он и воевал.
Кто не читал «А зори здесь тихие», тот, может быть, видел спектакль на Таганке или фильм. «Не стреляйте в белых лебедей», «В списках не значился», «Завтра была война». Да что я вам перечисляю? Вы, верно, все знаете лучше меня.
ЮР Я помню ваше место на съезде народных депутатов, и как вы слушали, как говорили.
БВ Как топал ногами.
ЮР Да! Сейчас это желание совсем отпало?
БВ Сейчас у меня нет желания. Я не жалею о том, что прошло. Мне это многое объяснило.
ЮР Вы очень активно тогда вошли в политическую жизнь, а потом так же из нее вышли. Какие причины были того внедрения и потом побега? Самоспасение? Ведь все, кто остались в политике, утратили основные функции в профессии.
БВ Я искренне и с восторгом воспринял изменения конца 80‐х годов. И пребывал в восторженном убеждении: ребята, мы же нормальные люди, что нам стоит договориться и объяснить друг другу, каким путем нам надо идти. Ведь так жить дальше невозможно. Зашли в тупик, уже кончается все. Я тогда жил с убежденностью, что мы сейчас дружно все это попытаемся исправить.
ЮР Такой романтизм?
БВ Романтизм, конечно. Но в этом романтизме была какая-то доля веры. Я очень верил, что можно договориться. Наверно, это все-таки моя наивность. Я не гожусь для политика, и это я очень быстро понял, но старался делать все, что мог. Потом открыл для себя, что никакого единства нет, а это все игры. После тбилисской трагедии[36], на которой мы вместе с тобой бились, я не как Марк Захаров торжественно перед телевизором сжег партийный билет, а тихо отнес его… и сказал, что все, не могу в этой партии состоять. Она лжет.
ЮР Но раньше-то вы тоже, наверно, знали… Или вы считали, что она просто привирает?
БВ Она привирала, скорее. Я не диссидент по натуре, наверно, и это сказывалось. Сказывалось и то, что я не окунался с головой в такую откровенную жестокость, с которой столкнулись в Тбилиси. Не помню, сколько молодежи арестовано было. И это ни в чем не повинных. Ну, собрались они, ну ради бога, ну пусть, дайте им возможность спокойно высказаться, они все равно уйдут. Так ведь не дали же уйти. И страшно лгали при этом. И вот эта ложь – мы-то знали, где правда, – в конечном итоге отвратила меня больше, чем что-либо. Это я не мог уже вынести.
Не мог, потому что я увидел еще одну вещь, очень для меня болезненную. Я сын офицера, в шестом классе надел военную форму отца, и я ее носил с той поры и пошел в ней на фронт… И с гордостью носил ее. Мне с детства еще внушали эту гордость. И вдруг я неожиданно увидел нашу армию с другой стороны. Для меня это было жуткое откровение, страшное. Я не понимал, что происходит.
ЮР Получилось так, что вы разочаровались.
БВ Я разочаровался.
ЮР Были в какой-то степени очарованы?
БВ Я легко очаровываюсь.
ЮР Да. Военная проза ваша тоже очаровывала благородной миссией солдата и офицера… И драматическими, трагическими, но большей частью чистыми все-таки отношениями.
БВ Чистыми…
А в Тбилиси для меня было определенное крушение идеалов, принесенных из детства. И после этого еще страшенный совершенно Съезд народных депутатов, который не принял нашего отчета. Его не приняли бездоказательно. Я был среди тех, кто немедленно покинул зал в знак протеста, когда там завертелся, заюлил Горбачёв. Потому что невозможно было больше терпеть публичной лжи.
И в то же время я продолжал заниматься общественным делом. Мы с будущим патриархом Алексием II занимались старыми городами и получили огромное количество писем и фотографий о том, как памятники культуры разрушаются, как они гибнут. И что никто на это не обращает никакого внимания. И все наши походы ничего не дали. Потому что всем было не до этого.
ЮР Вы просто, наверное, не поняли, что это и есть содержание власти – бороться за нее.
БВ Как для России самоценно движение по кругу.
ЮР А вы не писали в то время?
БВ Нет. Я работал, как вол. Я уезжал к 10 часам утра каждое утро и в 11 вечера возвращался. Ну, я должен был делать до конца, что я мог. У меня еще был период, когда, условно говоря, я руководил этим государством. Это был октябрь, по-моему, вдруг мне звонят: «Борис Львович, нужно провести еще одно совещание, будет такая палата представителей и палата народных депутатов», двухпалатную систему пытались сделать… «Ну, один день, Борис Львович». Я говорю: «Почему я?» – «А вы самый старший по возрасту». Я говорю: «Как старший? А Лихачёв? Он постарше». – «Он заболел». Видите, как он вовремя заболел, однако… Одним словом, я не выдержал этого мощного давления. Делать нечего, надо.