Я был на записи одной программы и увидел людей, которые сидят на этой передаче. Я думал, что они если не получают деньги, то хотя бы участвуют в этом деле. Ну, во имя чего теряют время? Ничего подобного. Они просто приходят и сидят там.
БВ Вот это-то и страшно. Они перестают быть соучастниками этого действия. Они присутствуют, не затрачивая никаких эмоций, кроме одной: выиграл – не выиграл. Да и то их это не касается. Они не включаются в процесс. Не работает их… душа, не работает совершенно. Вот они сидят и смотрят. Вот, ага, повезло, угадал. Вот ведь что происходит. Не кажется ли вам, что в этом есть определенная опасность?
ЮР Мне кажется, что есть. Когда, я помню, фотографировал людей трудящихся, почти все они испытывали неловкость от наведенной на них камеры. То есть им было приятно получить фотокарточку, но совершенно не обязательно, чтобы их работу видели все. Они просто стеснялись этой публичности. Здесь люди ничего не делают и абсолютно безымянны, несмотря на то что иногда называют их имена. Игра является не завершением какого-то этапа жизни, результатом труда, а просто видимостью. То есть, даже будучи живыми людьми, они становятся, как сейчас принято говорить, виртуальными совершенно.
БВ Вот. Вот это-то меня и беспокоит. Вы знаете, я по природе оптимист. Я могу предположить, что ладно, мы переживем незрелость собственного существования, ну допустим. А что мы передадим дальше? Вот завтра придет новое поколение. Если бы не одна вещь, я бы, наверно, сейчас ударился в какую-то легкую панику. Даже две вещи. В сентябре месяце собралась всемирная книжная выставка в Москве. И я возрадовался этому. Там было такое количество молодых лиц. Причем не просто пришли поглазеть, а они пришли туда, чтобы купить книжки, чтобы выбрать то, что им надо. Значит, еще читают, значит, еще любят, значит, еще стремятся к этому. И я вздохнул с облегчением и ехал оттуда очень радостным.
ЮР Когда случилось несчастье, умер Булат Окуджава, я пошел в театр Вахтангова[37]. Я поставил камеру и стал снимать не гроб и не знаменитых людей, которые там собрались, а тех людей, которые пришли, для которых Булат был частью не просто культуры, а частью их собственной жизни, биографии, потому что это были для них песни…
БВ Из жизни, из жизни.
ЮР Да, из жизни. И меня удивило количество молодых лиц, хотя я думал, что пойдут такие, среднего возраста…
БВ Да, да. Это основной потребитель литературы, как в старые времена женщина была в деревнях носителем культуры, потому что мужики уходили в армию и если привносили чего, то что-то мало потребное. Потому что разучились работать, выпивать начали. Так вот, это та самая интеллигенция, которая не тусуется в престижных местах, а люди, которые приходят с работы и прикасаются к тем немногим или многим книгам, которые есть в их домах. Было бы любопытно эту читающую или приходящую в книжные магазины публику порасспрашивать, кто они. Я думаю, что там окажется очень много вот этих итээров[38].
ЮР Я такого опроса не проводил. И по внешнему облику не определишь никак.
БВ Не определишь, конечно, потому что они сейчас вполне могут выглядеть как бомжи.
Есть и сельские жители. Я знаю двоих, молодые ребята, ну сколько им? Лет по тридцать – тридцать пять. Они работают, один из них просто шофер, хороший, кстати, очень. Вот они читают, я у одного из них крестил сына, был у него дома, там книжки. Они не для выставки, а просто зашел разговор: он хочет читать, ему это интересно, у него есть потребность. Так что трудно определить в этой стране, кто же в ней еще читает и кто в ней читать уже заканчивает. Бог его ведает. Ведь вся беда в том, что большое количество писателей примолкло.
ЮР А почему это произошло?
БВ Я могу сказать.
ЮР Не издают?
БВ Нет. Издавать-то, думаю, что сейчас издадут, ради бога, если хорошо напишешь, это легче, чем в Советском Союзе. Я должен сказать другое. Мне нужна дистанция обязательно. Мне нужна дистанция. Почему я и ударился в историю, стал писать…
А потом, из истории я пишу только о том, что спорно или парадоксально. Ну, скажем, для меня спорным являлся вопрос, почему исторической была фраза князя Олега, когда он сокрушил Аскольда и вошел в Киев: «Это будет мать городов русских». А кто такие русские были в то время? Они-то и были русскими. Это концепция не моя. Я эту концепцию вычитал у Гумилёва, но этого нет ни в одном учебнике, и мне захотелось об этом написать. Мне захотелось, чтобы мы унаследовали само название Русь. Как оно у нас появилось. Болгары получили свое тюркское название, будучи славянами. Галлия получила название по германскому племени. Скажем, Англия, британцы получили по германским племенам. Ну и что? Что это меняет? Ровным счетом ничего не меняет. Это историческая судьба всех племен, только и всего, не отменять же нам это сейчас. В этом нет ничего ни зазорного, ни позорного. Обычная практика того времени. Но мне хотелось рассказать, как это все произошло. Тогда я вот сел и написал об Олеге, Рюрике, как я себе их представляю.
ЮР Вы до конца века будете писать исторические романы.
БВ До конца этого века я поставил себе сначала одну задачу. Надо дожить, начнем с этого. В моем возрасте об этом не надо забывать. Это первое. Но потом очень бы хотелось попробовать, скажу так очень осторожно, написать что-то о современных. Я не знаю что. Но я живу здесь, я наблюдаю здесь людей, ну это Подмосковье, конечно, это не Россия. Но это и не Москва. Это нечто промежуточное как бы.
ЮР Поэтому сейчас мы и не будем вас расспрашивать, а просто скажем: Борис Львович, доживите. Да. До конца этого века. И еще в следующем веке давайте немножко поживем и поработаем.
Александр Великанов[39]: город – это не сумма удач, это всегда сумма ошибок
Профессор, известный московский архитектор, сценограф и обаятельный человек построил в столице музыкальный театр Наталии Сац, центр оперного пения Галины Вишневской, театрально-концертный комплекс в Ханты-Мансийске… Друг Андрея Битова, Резо Габриадзе, Тонино Гуэрры, Сергея Бархина, Бориса Мессерера. По его проекту перестроена конюшня чаезаводчицы Боткиной, небольшая уютная мастерская, где мы сидим, разговариваем с Александром Александровичем и изредка выпиваем рюмочку «Столичной» – водки с архитектурным подтекстом.
ЮР Я анонсирую экскурсию по Москве, не отходя от этой книги. И сразу хочу вам представить поводыря – своего друга, блестящего архитектора, театрального художника, дважды лауреата Государственных премий профессора Александра Александровича Великанова.
АВ Давай я начну рассказывать с того дома, где я живу. Живу я на Шмитовском проезде. И там когда-то были выстроены дома с красным кирпичным низом, а верх был черным. Мне рассказывали, что это было специально сделано в память о смерти Ленина. Как-то захотели увековечить траурное событие, сделав дома в виде траурных повязок на рукавах. Время было странное, и мысли многие тоже были странные.
На Смоленской площади стоит мидовское высотное здание, и если ты его вспомнишь – у него на башне шпиль несколько другого цвета, это тоже неслучайно. Потому что он на самом деле сделан из железа. Проезжая по Москве, когда высотные здания были уже построены, Иосиф Сталин посмотрел на дом и сказал: «Слушай, а что, этот не кончен? Почему шпиля нет?» Не достроен – не могли так сказать. Сказали: «Будет, будет! Немножко не успели кончить». И тут же стали делать шпиль. Но в момент, как его поставили, как раз умер Сталин, и мой отец, близкий друг автора этого дома, сказал: «Знаете, Владимир Георгиевич[40], я просчитал, это не так дорого стоит, шесть с половиной тысяч рублей. Может быть, вы все-таки снимете шпиль, пока кран стоит, и все-таки дом останется, как в проекте?» Владимир Георгиевич был человеком гимназического образования и сказал: «Вы знаете, Александр Петрович, я об этом думал, мне не жалко денег. Я не могу труд рабочих опозорить, на глазах тех, кто его построил, начать его тут же разбирать». Вот так за счет своей нежной души он оставил нам в наследие этот странный шпиль.
ЮР Уровень архитектуры, как ни одного другого вида искусства, определяется уровнем культуры правящего слоя.
АВ Кто платит – тот заказывает музыку. Поэтому сейчас эти новорусские дома с башенками стоят только у нас, в единственной стране в мире, больше их нигде не строят последние сто лет. Но у нас сейчас такие люди, вот они и определяют всю эту характерность. В этом трагически-отрицательного ничего нет, такая ситуация.
ЮР Беда-то заключается в том, что это остается в городе.
АВ Я скажу такой замечательный афоризм: город – это не сумма удач, это всегда сумма ошибок. Если есть много-много такого – это уже город. Если выстроено все правильно – это поселок. Должны быть ошибки, дырки, прорехи, это нормальный живой организм, это правильно для города, поэтому я не считаю, что это так трагично.
ЮР Само старение в архитектуре может придать ему обаяния. Мы, когда начиналось строительство высотных домов, смотрели на это как на чудовище. «Недоскрёбы» их называли. Но сейчас прошло время, и эти дома определили силуэт Москвы.
АВ Правильно, они определили силуэт Москвы, они, может быть, сделали правильное движение в Москве, а именно, в чем оно заключается, если говорить о композиции города? Город должен иметь какие-то отсчитывающие вертикали. Раньше это были колокольни, потом половину их снесли, а потом город так вырос, что их стало совсем не видно. Поэтому ориентация дала очень много.
А вот я был, например, в городе Набережные Челны, он весь девятиэтажный, и мне говорил председатель: «Страшное дело, у нас вообще уголовщина, у людей родины нет. Они не знают, где живут, в каком квартале». Поэтому это положительный фактор для Москвы. Хотя и комедийная история этих высотных домов. Почему у них такой стиль? Это стиль 28–29‐го года. Выстроили такой дом в Чикаго, и кто-то сунул Сталину: «Вот хороший, так и надо делать». Ну, конечно, они стали наши, привнесли мы свои штучки, но основная идея оттуда.