По профессии Иван Андреевич Духин кровельщик. Он мой близкий друг. И друг моих друзей.
ЮР Ты родился когда?
ИД В 41‐м году, 28 февраля. Под Москвой. И мне моя тетка рассказывала, я-то не могу младенчество помнить, что отец мой уехал, а я остался где-то у матери. А потом я оказался у отца.
ЮР А как мама попала в Москву?
ИД Она с шести лет нянькой была.
И дед продал костюм и настоял, чтобы меня привезли. Так я оказался у отцовой мамы, у бабушки Екатерины Даниловны. Я знал только по рассказам соседей, что у меня есть моя родная мать, которая живет в Москве и которая мне потом постоянно присылала посылки – рубашки.
И очень хорошо я помню голод 46–47‐го годов. По рассказам взрослых, у нас практически весь посевной фонд в город отправляли. Поэтому сеять было нечего, и мы ели желуди, воробьев, лебеду. Все, что двигалось, мы съедали. И только где-то к 50‐му году немножко оклемались.
Потом уже стало полегче. Больше всего я общался не с мачехой и сводным братом, который был сильно старше, а с бабушкой Екатериной Даниловной. Она меня очень любила и все время жалела.
А потом случилось так, что я подорвался на гранате. Я их находил очень много. Это после 50‐го года, когда мы подросли и стали самостоятельно шастать по лесам. Я нашел капсюль от гранаты, и он у меня взорвался в руках. Снесло пальцы, ранило ноги, попало по мне. И один осколок очень долго ходил под глазом. То есть действительно повезло человеку, я бы мог без глаза остаться.
И отец в тележке вез меня семь километров на себе. Раненого, забинтованного кальсонами, полотенцем. Это был как раз июль месяц, уборочная, все же были на работе, лошадей не было, быков не было… И привез.
Я и тонул там. Это я помню. Отец копался в огороде, а я в копанке мыл огурец. И упал туда. Маленький, было пять лет. Отец меня вытащил, закутал в пиджак, положил на лежанку. Вроде бы я не заболел.
Вообще, у меня с отцом все связано.
ЮР Я не понимаю его попытку самоубийства, когда он тебя отправил в Москву к маме.
ИД Мачехин сын ходит во дворе, а Ивана нет. И ему это дело очень сложно было пережить. Это уж потом дядька Панько ему сказал: «Съездишь». Он действительно ко мне приезжал два раза в год. Мы жили с матерью в 653‐й школе, на Москвина, когда я приехал в Москву.
ЮР Мать уже работала уборщицей?
ИД Да, мать уборщицей работала. И вот когда я приехал, нас с матерью поселили в глухом подвале у котельной, где два котла стояли. У нас не было туалета, не было кухни. Была раковина. И в этой комнатке жило шесть человек, тех четверо и нас двое.
ЮР Это было школьное общежитие?
ИД Да, это уборщицы жили, технички. И мать моя пошла к директору, дай Бог ей царства небесного, и сказала: «Анна Константиновна, мальчик у меня учится, а мы в подвале живем, нет ни туалета, ничего». И Анна Константиновна нас переселила на первый этаж. Там было две комнатки.
Одна комната была восемь метров. И нас с матерью в эту восьмиметровку поселили. А в этой комнате жил еще дворник с женой и двое их детей – Юра и Валя. Но зато там ванна была, туалет и кухня.
ЮР В одной восьмиметровой комнате две семьи было?
ИД Да, а рядом с нашей восьмиметровкой муж с женой жили. Он был старый, Сергей Исаакович Григорчук, доброй памяти ему, потому что он мне был как дед, как отец. Ботинки подбивал. И когда я начинал хулиганить, в возраст входил такой, он меня все время останавливал: «Как тебе не стыдно!» – и ругал меня. Я его вспоминаю добрым словом.
Когда я пришел из армии, он еще был жив, я его перевозил. Иногда он мне снится даже во сне.
ЮР Вань, скажи, а учился ты как?
ИД Мы после войны в деревне все учились вместе. И верзилы с 36‐го года, и я с 41‐го. Поскольку перерыв был в войну. Приехал в Москву, оказался со своими сверстниками, и уже вместе с ними окончил семь классов и пошел после школы швейником обучаться, на портного.
ЮР Ты учился хорошо?
ИД Учился хорошо, мать моя радовалась. И в школе, то ли как малоимущий, то ли как сын уборщицы, я получал талоны. Как сейчас помню, мог на большой перемене получить по талончику у тети Вали – буфетчицы два пирожка с повидлом, это было великое дело.
ЮР А как тебя воспринимали в школе? С твоим оканьем?
ИД У нас Воронежская губерния, Острогожский уезд – это и не украинцы, и не русские, а действительно какие-то малороссы, или, как их называют, хохлы. А все идет от Алексея Михайловича, когда он тысячу семей черкасов-казаков туда переселил.
ЮР Черкесов?
ИД Нет, черкасы их почему-то называли. И дал им право беспошлинно ловить рыбу, пока они не обустроятся. Они основали Острогожск. Поэтому и произношение у нас такое. Преподавание было на русском языке. Мы вроде пытались и отвечать на русском языке. На самом деле, мы говорили на каком-то хохляцком смешанном. Как говорят: смесь нижегородского с французским, вот на таком языке мы отвечали.
Я помню, учительница Анна Ивановна Русакова говорила: «Иди, Ваня, Горького что-нибудь расскажи, потому что ты говоришь на “о”, как он». Поэтому я начинал ей Горького на «о» рассказывать. Я всех учителей помню, хорошие учителя. Во-первых, они хорошо относились, потому что знали – мать уборщица, я при школе живу. Условия-то были тяжелые.
А Анна Ивановна говорила: «Ты, Ваня, на других ребят не смотри. Тебе скоро на свои лепешки садиться». Так оно и получилось. Семь классов я окончил, и надо было садиться на лепешку.
ЮР А чего тебя понесло в портновство?
ИД В портновство чего понесло? Я после семи классов советовался с Сергеем Исааковичем, куда мне идти. Он когда-то был завхозом, а потом стал истопником. Он старый был, высокий, с усами, красивый. У него еще фотоаппарат был со стекляшками. Ему уж тогда было за семьдесят лет, он такой казак стройный был.
Я посоветовался с ним. Я говорю: «Вот так, набор есть в школу швейников». Он говорит: «Это хорошая специальность, можешь зарабатывать, помогать». И я пошел, сдал экзамены туда. Нас было человек десять мальчиков. Практически нас вне конкурса брали, ребят. Девчонок много было. И я окончил школу швейников. Даже шестой разряд получил. Шил пальто, жилеты, брюки, пиджаки.
ЮР А сейчас не можешь уже?
ИД Нет. Я налетел на голландскую карту. Я работал на Покровке после армии. Пришел устроился в ателье. Шили костюм-тройку – брюки, жилет и пиджак. Он был коричневый. А в нем шла серебристая нитка из лавсана. И вот техотдел давал нам ацетон, потому что закройщик чертит листочки, петли, а мы потом ацетоном чистили. И технолог проморгал, что ацетон мог растворить лавсан. А я последний стоял, на утюге. И когда мне этот костюм пришел уже, я его отутюжил, и надо было почистить. Я взял ацетон, что мне дали, почистил, и образовались пятна – он съел лавсан.
А костюм шел по тем временам пятьдесят два рубля метр. А он был тройка, да еще приклад – саржа, парусина, гарус. И меня, как это называлось, в товарищеский суд.
И вот мне вначале присудили выплачивать все. А это я не мог выплатить, и мне посоветовали: иди на фабрику, подай в комиссию по трудовым спорам. Поскольку я написал, что не я принес ацетон, а мне поставило его производство, то есть не отсебятина, значит, виноваты все, кто просмотрел это: технолог, мастер и я. И мне комиссия присудила выплачивать тридцать процентов. Ну это уже было легче, но все равно много было.
А я только из армии пришел. Тогда вдруг звонят с фабрики, говорят: «Ты хочешь вожатым в лагерь поехать?» А я спрашиваю: «Что там?» – «Во-первых, тебе будут платить твою зарплату, и кормежка». Думаю: «Боже мой, меня будут кормить, а я буду выплачивать эти деньги, которые я буду получать». И так я попал в этот пионерский лагерь, «Сокол» наш. Выплатил. И потом зарекся – больше никогда ни наперсток, ни иголку в руки не брал.
ЮР Про армию расскажи. Ты мне говорил, что в Прибалтике служил.
ИД В Латвии. В Риге. На Комсомольской набережной отшлепал шесть парадов. И мало того, Юра, я еще играл в духовом оркестре, хоть медведь на ухо наступил.
ЮР На чем ты играл?
ИД На альте, второго альта. Как получилось? Когда я в школе отучился, попал на «Большевичку», я тебе не рассказывал. А у нас там духовой оркестр свой был. На демонстрацию водил, танцы устраивал.
ЮР До армии еще?
ИД Да, до армии. Там очень хороший человек был, Левкович. Он показал пальцовку, научил. Мы на демонстрации ходили по Красной площади. Если вечер, оркестр играет. Нам даже доплату давали. А когда в армию пришли: «Кто музыкант?» – «Я».
А этот Левкович, он участник войны был. Он рассказывал: «Вань, мы пошли в Германии, нашли какие-то ноты. А ноты же международные, одинаковые. Сели, начали играть. Вдруг вбегает комиссар и орет: “Вы что делаете?” А мы дуем, ноты нашли какие-то. “Дойчланд, Дойчланд, убер алес”[50] заиграли. Чуть под трибунал не попали все». Мужик был потрясающе интересный.
Так тебе честно скажу: я настолько тупой в музыке, что за три года только выучил «Егерский марш» и «Фронтовик», а «Прощание славянки» не одолел. И когда идем на парад – автомат сзади. Оркестр впереди, знамя. На баритоне мелодии вели хорошие, профессиональные музыканты из Красноярска, ребята талантливые были. А я уже дую, что дую, а что – и сам не знаю. Лишь бы звук издавать. А нет слуха, и нет.
ЮР Ты мне говорил, что литовский выучил.
ИД Потому что у меня там друзья были литовцы. Я с ними общался. И еще общался с эстонцами очень много. Но эстонский язык был потяжелее.
Там в увольнение нас не очень-то пускали. Когда мы служили в Риге, нас особисты пускали, но предупреждали, что здесь живет очень много тех, которые служили при Гитлере.
И вот когда я стоял дневальным на КПП однажды, подметал дворник. Я с ним разговорился. Он рассказал: «До вашего прихода я был прокурором. А теперь я тут дворником». Вот такие были штучки. Поэтому нас не очень пускали. Я ходил в увольнение, меня очень интересовала, как всегда, служба церковная. И я попросил эстонца, мы с ним в одном взводе были, сводить меня в свой костел.