ЮР Почему овал?
БЖ Потому что я придумал себе этот овал.
ЮР Твое право.
БЖ Достаточно схоластично, жестко, наукообразно, может быть, даже. Но как придумалось, так и пошло.
Четвертая серия – это «Друзья». Правда, у меня их больше, чем десять, слава тебе господи! Но здесь их десять.
Вот Даниил Данин, и здесь написан текст его тогда еще подпольного романа, который теперь вышел[64]. Это «Бремя стыда». Потрясающее, одно из лучших произведений, которое я знаю.
Здесь мой приятель, дружочек Марк Лубоцкий, который теперь в Гамбурге живет. Он скрипач с мировым именем, там, на фотографии, есть я, он, Альфред Шнитке, с которым он очень дружит.
Когда он уезжал, мы пришли на Новодевичье кладбище. Мы идем к могилке, и он начинает какую-то пыль стирать с чего-то. Я говорю: «Это кто?» Он говорит: «Это мой дядя». Я говорю: «Ты налево-то погляди». А налево мой отец. Его дядя и мой отец погибли вместе в этой экспедиции. Но страх был так велик, что мы никогда про это не говорили.
ЮР А там общая могила, да?
БЖ Там четыре ниши рядом с жертвами полета на самолете «Максим Горький».
Последняя серия называется «Гении». Все художники про себя так думают. Поэтому я взял десять своих друзей-художников. Три из Москвы, три из Екатеринбурга, три из Таллина, я очень дружил всегда с эстонцами. И десятый – Эрнст Неизвестный, который к тому времени эмигрировал. Поэтому вот «Распятие Эрнста Неизвестного». Вот картинки Володи Янкилевского, Эдика Штейнберга[65], москвичи. И Юло Соостера[66], который, несмотря на свою «эстонистость», москвич был.
Три эстонца и три уральских – Миша Брусиловский, Лёша Казанцев и Витя Волович[67]. Я им дал квадратики и сказал: «Сделайте все, что вам угодно. Вот ваше дело».
На этом кончается 50‐й [квадрат]. А дальше я буду делать события на каждый год. Тут умер дядя Серёжа Ермолинский[68], потом умер Андрей Дмитриевич Сахаров, это десять лет моей аварии, это я попал на Камчатку. Я, ты знаешь, дико люблю путешествовать, и я попал наконец на Камчатку.
А это я был на Чукотке, где мы с моим приятелем попали в сталинские лагеря. Это очень страшно. Спиленные черепа… На территории лагеря разбросано все: шапки, перчатки, расчески, пуговицы, пули, колючая проволока, кости, – всё. Как будто все вымерли в одну секунду, испарились. Наледи грандиозные в этих камерах, не проходящие летом, росписи потолков, какие-то лозунги написаны, швейные машины Зингер, и все это поросло зеленым таким мхом. Зрелище жуткое совершенно.
Ну и так далее…
ЮР Боря, получается, что это художественная записная книга жизни.
БЖ Ну да.
ЮР Какие-то вехи, но в промежутках между этими квадратами и во время этих квадратов ты занимался своей основной работой. И мне бы хотелось представить хотя бы частично то, чем ты занимаешься. Вот я знаю и очень люблю твои лаки, которые непонятны, но тем не менее очень привлекательны. И вообще за тобой закрепилась слава абстрактного художника, да?
Как правило, значительные художники современные, которые ушли в абстракцию, были прекрасными живописцами, рисовальщиками. То есть абстрактное искусство происходит не оттого, что человек ничего другого не умеет, а он к этому пришел, он ищет в этом некую другую форму, другую жизнь, философию…
БЖ Это серьезная попытка передать какие-то состояния, какие-то напряжения. А для того чтобы это передать, художник должен уметь.
ЮР Должен ли он учитывать вкусы общества, развитие его?
БЖ Нет. Он должен учитывать самого себя, Юра. На его жизни кончаются его удивительность и неповторимость, его одержимости, его странности. Это наука преемственна, а искусство неповторимо. Второй никто не нужен. Не нужен второй Дали и не нужен второй Рембрандт.
ЮР А задумывался ли ты когда-нибудь, сколько у тебя работ? Это огромное количество…
БЖ Две с половиной тысячи примерно сейчас.
ЮР И их не ждет судьба работ Рембрандта.
БЖ Наверняка.
ЮР Они где-то осядут или…
БЖ А где-то сгинут.
ЮР Пугает ли тебя это?
БЖ Знаешь, меня это занимает. Меня занимает, потому что после того, как ты умрешь, все равно ничего не сделаешь. Устроить их никуда нельзя, это обстоятельства жизни, я думаю, не только мои, а вообще во всем мире. Но у нас в силу теперешних перемен это еще более жестко выглядит. У литераторов есть ЦГАЛИ, у художников ничего нет.
ЮР Но потом все-таки рукописи…
БЖ Рукописи, да, рукописи легче, это все-таки меньше места. А картин две с половиной тысячи, куда их девать. Я умер – и всё!
ЮР До конца жизни хватит этих работ, у тебя сохранилось много, зачем ты еще рисуешь?
БЖ А зачем ты пишешь и снимаешь зачем? Карточек – ты не знаешь, куда их девать. Половина времени уходит на то, чтобы распихать их по конвертам, привести в порядок. Однако все равно снимаешь и пишешь. Это же состояние, это работа, ну это профессия, это ремесло, это одержимость, как хочешь это называй. Без этого как? Умрешь.
ЮР Ну, я, конечно, лукавлю, я прекрасно знаю ответ на этот вопрос, мы не раз с тобой разговаривали. Просто хочу сказать, что одна часть твоей работы имеет безусловную ценность для истории, ну, по крайней мере, для нашей страны, России. Потому что, кроме живописи, графики, лака, Боря рисует портреты, портреты известных и неизвестных людей.
БЖ Ну, скажем, вот портрет Андрея Дмитриевича Сахарова. Говорить о том, что это гений, – без толку, это как бы всем понятно. Но портрет должен быть похож, это необходимое условие, но недостаточное. Портрет должен еще быть чем-то, о чем я никогда не задаю себе вопроса. Потому что я подумал, что, если я для себя начну формулировать, все пропадет.
Они похожи какой-то странной похожестью. Как правило, многие мне говорят, что они старше того момента, когда я их рисую. Ну, вот Булата Окуджаву нарисовал в 75‐м году. Теперь он гораздо старше. Это Юра Визбор, покойный человек. Но на самом деле все будут покойники через некоторое время. Это Фазиль Искандер, Аркадий Райкин.
Это Никита Сергеевич Хрущёв, я вот как раз в его день рождения сделал себе несколько набросков, там у него. А потом уже по этим наброскам сделал этот портрет. Это Альфред Шнитке, как бы теперь всем понятно, что это один из гениальных композиторов нашего времени. Но сейчас мы называем с тобой всем известных людей, но есть и менее известные люди. Это Лев Карпинский, наш с Юрой дивный приятель, замечательный журналист, публицист, философ, человек, с которым Егор Яковлев делал «Московские новости».
Это небольшой портрет Петра Леонидовича Капицы, но так пришлось, что большого нельзя было сделать, потому что когда я пришел его рисовать, то оказалось, что возможностей рисования нет никаких. А кроме этого, он просто подошел и сел рядом со мной, и мне пришлось нарисовать сбоку, так чтобы он не заметил. Синявский, тоже раньше один из «плохих», а теперь – редких. Это Наум Коржавин, удивительный поэт и очаровательный человек, глядя на которого нельзя представить себе, как можно таких людей было сажать и арестовывать. На обороте он написал мне стихи:
Хоть жить мне непросто на свете,
Но истины я не утаиваю,
Таким, как на этом портрете,
Я, в общем, себя устраиваю.
Это Александр Аркадьевич Галич за три недели до своего отъезда на Запад. Тоже написал мне стихотворение на обороте длинное. Но потом, судя по монографиям, передарил его Ростроповичу. Дэзик, Давид Самойлов, тоже написал мне стихи:
Мой первый портрет художника,
Потому что не было дождика.
Шкловский Виктор Борисович, очаровательный, умный и ошеломительный человек, который здесь тоже что-то мне написал, но это прочесть нельзя, почерк чудовищный.
ЮР Иногда Борис Жутовский рисует себя. Частями. Он левша, и у него есть такая серия, которая называется «Ландшафты правой руки».
БЖ На самом деле, история этой серии такова. Однажды я плыл на байдарке ранней-ранней весной. И увидел берег, покрытый вот такусенькой зеленой травкой, ровной до безумия. И оказалось, что ландшафт этого берега поразительно похож на человеческое тело.
Я вдруг подумал, что на этой планете своя пластика, а на какой-нибудь другой будет другая пластика. Вот на Куршской косе песок похож на человеческое тело. Как и барханы в пустыне. Я же работал в Кара-Кумах, я помню все хорошо. И вот тогда у меня и родилась эта идея. Я даже одно время, кокетничая, говорил, что я рисую не портреты, а рисую ландшафты лица. Но на самом деле это неверно, все-таки портреты.
ЮР Я бы хотел, чтобы ты показал еще одну придуманную тобой игру, которая называется «Слепые рисунки», да? Так ты их называешь?
БЖ Да, слепые, так называю.
В 70‐м году это возникло. Жена моего близкого приятеля сошла с ума и потом погибла. И я должен был как-то освободиться от этого, потому что я принимал в этом довольно активное участие, и забыть это было трудно. И я пытался каким-то образом избавиться от наваждения, пытаясь это нарисовать. Делал какие-то композиции. Ничего не получалось.
ЮР Тебя преследовал этот образ?
БЖ И образ, и событие, потому что оно было наполнено мельчайшими подробностями. Когда я ворвался в ее комнату, она стояла у открытого окна и кричала: «Это ты, проклятый католик. На колени. Я тебя спасу». Взяла банку с водой и деревянную вешалку. Я встал на колени, конечно, только чтобы отвести ее от окна. Она стала окунать эту вешалку в банку и меня крестить. Я стоял и думал: «Только бы ты ушла от окна». И тогда этот рисунок, который так и называется – «На колени, проклятый католик», я сделал с закрытыми глазами.
Тогда появились рапидографы, откуда идет тушь постоянно, и не надо думать о том, что прекратится линия. Ты рисуешь с закрытыми глазами, не прерывая линии. Мучительный процесс, я должен тебе сказать, и не всегда это можно сделать. Во всяком случае, я потом пытался спровоцировать себя на подобную вещь, не получалось. Это пропало на двадцать лет. И только когда мы с тобой съездили в Израиль, оказались в тех тяжелых ситуациях, когда ты мог снимать, а я рисовать не мог, потому что мы же мотались круглый день. Я был в ужасе, что у меня сделанного-то нет ничего. Я тогда нарисовал «Слепую» серию. Всё с з