акрытыми глазами.
ЮР Боря, я муза твоего слепого рисунка. Может быть, ты сейчас попробуешь нарисовать? А я, пока ты будешь рисовать…
БЖ А ты разговаривай.
ЮР …Как бы подытожу нашу сегодняшнюю встречу. Жутовский, когда он рисует, он слеп и глух. Он не слышит меня. Борина жизнь есть некая иллюстрация того, что человек должен заниматься своим делом даже тогда, когда он не может полностью реализовать это. Ему бывало очень трудно, но он работал. И в общем, это нормальное состояние человека, который хочет и должен что-то сделать.
Мне бы хотелось, чтобы мы ощутили это состояние – делать!
БЖ Я не готовился к этому, но вот я тебя нарисовал с закрытыми глазами… Вот тебе зажигалка, вот сигарета, вот пепельница с окурками, вот тебе одна чашка, вот другая чашка, вот чайник. Вот одна рука, вот другая, вторая рука с трубкой, а морду я, конечно, тебе поизуродовал…
Отар Иоселиани[69]: пить не с кем во Франции, вот это очень важно
«Он нас не предал», – сказала женщина очень средних лет после просмотра французского фильма Отара Иоселиани «Охота на бабочек». Она не сказала, что другие предали, просто – он не предал. Он остался одиноким художником, выпивающим с друзьями, не участвующим в гонке за лидерством и с одинаковым достоинством беседующим с клошарами под парижским мостом и с папой римским. Кстати, папа даровал ему привилегию сидеть в его присутствии. Эта награда его радует. И нас. Он может сидеть в присутствии папы, но может и стоять. У него появился выбор и в Ватикане.
Его неприсоединение и инакомыслие породили мир певчих дроздов, сопротивляющихся общественному жестокосердию и прагматизму незащищенностью необязательных движений души. Эти птицы не то чтобы не любят властей предержащих и нуворишей – они их не учитывают в своей жизни.
– Я тебе подарю эту картину.
Он привез яуфы[70] с «Певчим дроздом». Мы сели на них, выпили, и он их увез. Акт дарения состоялся. Я был посвящен в Орден и теперь имел право сидеть и лежать в присутствии Отара.
ЮР Ты давно не был в стране. Скажи, что изменилось в человеке и в жизни за прожитое тобой во Франции время?
ОИ Ничего особенно трагичного, по-моему, не произошло. Просто, как это всегда бывает при такого рода катаклизмах, происходят какие-то изменения. Они несут и освобождение от чего-то дурного, и в то же время другое дурное всплывает. Поэтому ничего печального я не увидел, хотя я ожидал лучшего. Вообще, у нас была мечта, что как только мы избавимся от большевизма, прямо завтра настанет рай. Думали, что только это нам мешает.
Потом, понаблюдав, как происходила вся перестройка, я решил, что процесс будет гораздо сложнее. Ну а в культуре произошел провал полный. Угасание культуры, я не знаю почему. Но я думаю, что это связано с ее коммерциализацией. Не буду касаться других областей, скажу про кинематограф. Там происходило более контрастное проявление любого поступка, скажем так. Если поступал таким образом Панфилов, или Герман, или Эльдар Шенгелая, или так поступал Тарковский и даже Кончаловский, скажем, в «Асе Клячиной», то возникала ситуация необычности этого явления.
ЮР То есть был некий политический фон, на котором они проявлялись?
ОИ Не политический фон, а оценка преодоления невозможности создать такое произведение. Оценка усилий по преодолению. Поэтому в кинематографе хороших, очень качественных произведений было мало, но они случались. А сегодня фильмов стало больше, но все они каким-то странным образом, как по приказу, стали похожи на ту макулатуру, которая создавалась во время господства советской цензуры.
ЮР Может, просто плотность мастеров уменьшилась.
ОИ Я не думаю, нет, не думаю. Молодых людей не стало вообще. Молодые люди, начиная свою деятельность в кинематографе, попадают в лапы к торгашам с самого начала. Это может быть хуже, чем попасть в лапы к цензуре.
В те времена, когда мы начали заниматься кинематографом, еще была какая-то надежда, что можно что-то сделать. Это были хрущевские времена. И тогда я сделал картину, которую тут же запретили.
Но однажды совершённый поступок становится необратимым, и мы продолжали как-то. Я не могу сказать, что в этих поступках был какой-то героизм, потому что все это делалось в лоне той системы, которую внутренним образом, я думаю, даже чиновники ненавидели.
В частности, в Госкино всегда можно было найти одного или двух людей, которые могли подать разумный совет о том, как формулировать то или иное положение в вашем будущем произведении, написанном еще на бумаге, чтобы оно стало бы проходимо. В то же время была жесткая цензура и чиновники, раболепствующие перед властями предержащими. Давление это ощущалось, но если ты отчаивался, то иногда находились какие-то разумные люди, способные тебе объяснить, как обойти запреты.
Вот, в частности, в Госкино такого рода советчиком у меня была Раиса Ивановна Зосева, которая говорила, где какие подводные камни существуют при прохождении сценария. К кому лучше обратиться, как сформулировать и так далее.
Ведь в то время умение сформулировать смысл произведения иногда определяло его судьбу. Потому что и сама система строилась на лживости слова, скажем так. И правильно сказанная белиберда могла на какое-то время отвлечь внимание, прикрыть собой суть и довольно взрывоопасное содержание.
Несмотря на то что фильм Тарковского «Андрей Рублёв» был запрещен и как бы измордован, мы прекрасно помним, что в кулуарах Госкино все были от него в восторге. Поэтому такая атмосфера внутренней поддержки нас окружала все время, не говоря о приятелях, товарищах, единомышленниках, о группе, о соратниках и так далее. Я не могу сказать, что советская власть действительно царствовала. Очевидно, к ее краху мы подошли именно на базе того, что никто ее принимать всерьез уже не стал.
Но когда ее всерьез принимать не стали, она организовала всякие мафиозные системы, такие как Центральный комитет, разветвленную систему номенклатуры и так далее, которые быстренько материализовались в мафию, которая по-прежнему имеет все средства для того, чтобы превратить кинематограф в прислужника уже не в идеологическом, а в коммерческом плане.
ЮР Подожди. Ты сделал здесь четыре больших фильма, да? И там четыре, кроме короткометражных. То есть во Франции ты снимал столько же картин, сколько и здесь. Похожа здешняя ситуация на ту, которая существует в Париже?
ОИ Похожа? Нет, нет! Дело в том, что целая армия кинематографистов, включая Эйзенштейна и – к глубокому сожалению – Михаила Ильича Ромма, ходила с согнутой спиной (исключая все-таки Барнета и, наверное, Довженко, может быть, Савченко тоже так немножко, которые вынуждены были снимать невесть что, чтобы только не тронуть злободневных вопросов).
Все эти мастера так ходили вынужденно – из страха. Наверное, у них была такая болезнь: во что бы то ни стало снимать кино, и чтобы было интересно, хорошо смонтировано и чтобы там играли хорошие актеры.
Но в итоге это все отозвалось болезнью, чему свидетельством является исповедь Михаила Ильича Ромма, который первым сказал, что всю свою жизнь делал совсем не то, что хотелось, и никак не мог от этого избавиться.
И совсем нечаянно, после смерти Сталина и последовавших за этим известных событий, вдруг появилась какая-то надежда с фильмом «Летят журавли»[71], который тоже был не ахти как революционен. Потом вышли фильмы Чухрая, и даже фильм Кулиджанова. И появилась надежда, что что-то еще можно сделать. И вот в это время мы начали учиться кинематографу.
И каким-то образом так оказалось, что из всего выпуска ВГИКа осталось несколько имен на всю громадную страну. Я имею в виду в первую очередь, конечно, Тарковского, Параджанова, Панфилова, Авербаха, Георгия Шенгелая, Эльдара Шенгелая. Вот, в общем, на двух руках счесть.
ЮР То есть это уже люди, которые не ходили с согнутой спиной, ты считаешь?
ОИ Да, я думаю, хотя это как в хоромах русских царей – дверь была низка, и входить надо было согнувшись. Нельзя было идти в рост, потому что физиономия разбивалась о стенку. Ты невольно должен войти согнувшись, а потом можешь выпрямиться. Но дело в том, что сейчас возникает ситуация, абсолютно подобная той. Наверное, это в характере людей, занимающихся моей профессией, – и здесь, и на Западе, – сейчас те, кто хотят много снимать и кто любит много снимать, снимают белиберду.
И таким образом искусство кино уже давным-давно исчезло в Соединенных Штатах. Коммерция сказывается на французском кино, на немецком кино. В Италии исчезло чудное явление «неореализм», который был кинематографом бедных, но гордых людей.
И, конечно, советские жулики от кинематографа несчастны потому, что американские жулики от кинематографа хорошо обогащаются. А этим тоже хочется, но обогатиться трудно. Это все так называемая рыночная система, которая всем кажется идеалом. Но перенесенная на почву искусства, она, видимо, дает довольно уродливый результат.
ЮР Здесь ты снимал свои фильмы, а их, сам помню, в трех копиях печатали, да?
ОИ Да. Они все были в свое время либо запрещены для широкого показа, либо запрещены совсем. Но это все не имеет значения.
ЮР А как ты выкручиваешься во Франции, скажи. Потому что там снимаешь тоже не кассовое кино.
ОИ Тем же абсолютно методом. Просто не представляю себе, что могу снять то, чего снимать не хочу.
Я совсем не влюблен в мое ремесло, я от него не трепещу. И никогда не страдаю от того, что долго не снимаю. И я снимаю только то, что мне кажется нужным, и то, что меня волнует. Волнует в какой-то момент или волновало вчера, скажем так. И я счел нужным зафиксировать эту информацию и передать ее другим, не знаю, современникам моим или грядущим поколениям, если громко говорить. В принципе, другого смысла это занятие не имеет.