Он спросил меня: «Ну, что у вас в стране происходит?» Я сказал: «Плохо все, очень плохо. Наступает безграмотность и дикость». Которые аукнулись. Это общее разрушение. Он сказал: «Вы знаете, нам, как когда-то всем людям, которые чего-то заслужили при советской власти, раздавали участки на Красной Пахре. Я поехал и встретил лесничего. Он мне показал участок, весь заросший кустарником. Осина в лучшем случае. Я его спросил, что это за ужас? А лесничий сказал, что здесь был сосновый бор, а потом это вырубили. Лесничий сказал, что вон там сосенка пробивается, вот березка растет, вот дубок. Они вырастут, и может быть, это не метафора, еще раз здесь будет бор. Но если второй раз вырубить, то уже никогда бора не будет, будет одна осина».
Ромм после этого мне сказал: «Вы четыре раза вырубали». Четыре. А ты спрашиваешь о причине, как это могло у нас произойти. Мы были вырублены первый раз при царизме, когда было истреблено все лучшее, что было в грузинской мысли и философии, и была русифицирована вся Грузия.
Потом когда грузинская церковь была превращена в епархию русской администрации. Кстати говоря, грузинская церковь в два раза старше русской по рангу и по сану, потому что мы христиане с 330‐х годов, а не с 900‐х годов, да.
Духовенство было уничтожено, служба перешла на русский язык. Библии, которые были переведены еще в то время, когда в России поклонялись идолам, были уничтожены. Это один слой.
Другой слой был уничтожен после революции, когда пришли большевики и искоренили уже все остатки интеллигенции потому, что Сталин прекрасно знал, с кем имеет дело и кого надо уничтожать. И одиннадцать процентов населения он уничтожил выборочно.
Третий раз мы были уничтожены, когда Берия погнал на войну около шестисот тысяч молодых людей в Грузии при населении, не достигавшем тогда еще трех с половиной миллионов. По-моему, так. Ну, не говоря о 37‐м годе, который вообще доконал. Питательных соков осталось в народе очень мало.
ЮР Та же самая ситуация и в России.
ОИ Да, ну боже мой, я же сейчас не спрашиваю, почему исчезла Москва Гиляровского. Я прекрасно понимаю. А почему ты мне такие наивные вопросы задаешь? Ты же прекрасно знаешь ответ.
ЮР Да, это правильно. А теперь скажи мне не про вырубки. Сколько ты уже во Франции живешь?
ОИ Ну, я когда снимаю картину, живу во Франции. Как не снимаю, так я домой. Поэтому без перерыва если считать, то получится в течение десяти лет – четыре года.
ЮР То есть ты считаешь, что твое пребывание во Франции не разрушает вот этот самый бор, который должен вырасти в Грузии или в России?
ОИ Знаешь, какая вещь: я не могу не работать. Нашей функцией является все-таки делать то дело, которое ты можешь и умеешь делать, а не коптить небо своим присутствием. А раз ты делаешь дело, то находишься в общении с каким-то количеством людей. Поэтому дело определяет и твою функцию на этом свете. Ну что тебе лучше: чтобы я сидел и работал, как это делали московские диссиденты, печником или чтобы я снимал картины?
ЮР Чтобы снимал картины.
ОИ Ну вот. Этого нельзя в этой стране. Что я могу поделать?
ЮР Как ты выживаешь в этой стране, скажи, Отар?
ОИ Ну как выживаю? Так и выживаю. Дело в том, что школа существования в сфере, подверженной влиянию традиционной советской бюрократии, нам дала хотя бы такое важное оружие, как умение донести чашу до зрителя, не пролив ее, скажем так. Несмотря на то что тебя подталкивают под локоть со всех сторон в любой системе, в любом государстве, при любом строе.
Когда создается произведение искусства, всегда бывает очень трудно. Это входит в сферу нашей нормальной работы. Поэтому я так существовал здесь, в Союзе, в трудные времена. Но потом, увы, глава Госкино господин Ермаш[73] раскусил мой номер, и он уже не проходил. Я остановился на восемь лет, и уже дальше терпеть не мог.
ЮР А каков круг людей, которые существуют во Франции вокруг тебя?
ОИ К сожалению, с кругом людей гораздо хуже. Дело в том, что таких товарищей, какие у меня есть в Тбилиси и какие у меня есть в России, здесь у меня нет. У них нет культуры товарищества. Дело в том, что мы еще проехались на шлейфе, как говорил Параджанов, предыдущего поколения. И чем-то мы еще помазаны, поэтому мы еще о чем-то помним, о том, что совершенно отлично от воспоминаний грядущего поколения или уже повзрослевшего. Общность воспоминаний, она и создает товарищество. Поэтому у меня не может возникнуть серьезных связей.
ЮР В Париже ведь много и новой, и старой эмиграции.
ОИ Нет, я общался только с теми приятелями, которые отсюда уехали и которых я считал достойными людьми. Их было немного. Это был Виктор Некрасов. Бродский. Войнович. Да, Войнович.
ЮР Все?
ОИ Грузины, как известно, очень редко эмигрируют. Сейчас, может быть, только начинают по причине лучшего устройства жизни. Мы считаем все-таки, что в Грузии жить лучше всего. Поэтому грузинов-эмигрантов там не было, а были вынужденные эмигранты, которые, так скажем, в несчастном положении, эмигрировали очень давно. Люди нашего возраста – это уже второе поколение, и с ними уже нет общих воспоминаний вообще. Но среди них у меня есть несколько друзей, двое, во всяком случае.
ЮР Ты следишь за процессами, которые происходят в России и в Грузии?
ОИ Да, конечно.
ЮР И какие у тебя предсказания, скажем, прогнозы?
ОИ Ну утрясется, утрясется это все. Но не скоро. Ничего радостного я обещать не могу. Безобразия хватит до конца, во всяком случае, нашей жизни. А потом будет совсем другая страна. Чужая, не родная, неизвестная. Сегодня, когда слушаем, я не знаю, Ахмадулину и Окуджаву или слушаем Высоцкого, еще возникают какие-то воспоминания, ассоциации близкой жизни.
А сегодняшняя пошлость того, что показывают по телевидению, это просто кошмар. Равный тому же кошмару, который показывают по западному телевидению, но более наглый, более нелепый, более неуклюжий, безвкусный.
ЮР А ты обратил внимание, что в последнее время начались резкие выпады со стороны «новой» прессы на шестидесятничество, на людей твоего возраста, моего и того круга за то, что они все не то сделали, не так.
ОИ Ну, вообще говоря, ты знаешь, есть такая грузинская пословица: «Когда тебе исполнилось шестнадцать лет, то убей сперва маму, а потом папу». И все будет в порядке. Потому что мы их все-таки пилим, пытаемся из них сделать порядочных людей, а это уже сегодня никому не нужно. Мы им мешаем, они же лучше знают. И я боюсь, как бы они не стали заново строить коммунизм, это новое поколение. Я очень боюсь. Под другим названием, конечно. Ведь никто же серьезно не говорит, что эти мерзавцы строили коммунизм или светлое будущее. Они строили собственный уют.
Поэтому это поколение будет заниматься своими эгоистическими целями и будет их преследовать упорно, и будет уметь это делать. А ты тут лезешь со своей моралью, что правильно, что неправильно. Что порядочно, что непорядочно, не соври, не убий и не укради, не сотвори себе кумира. На хрен им это нужно? Мы им просто мешаем.
Мы сами неучи, мы сами неграмотные. Но когда тянет мешать им, это означает, что грядет великая дикость. Поэтому когда это все превратится в ровное, скучное и все равно не правовое государство, это будет тоска, мне кажется, кошмар. Это будут разобщенные люди. Они, впрочем, и так разобщены сегодня.
Ты знаешь, я приехал сюда, начитавшись о том, как происходила жизнь во Франции в 20–30‐е годы, когда были живы молодой Пикассо, не знаю, Модильяни, и когда туда приезжал Гудиашвили[74] или Ахматова и так далее. Там были знакомые мне по книгам чудные места. Люди собирались, веселились, все стоило дешево, но все складывались как-то. И Париж вообще жил в те времена на улице. И после войны Париж тоже жил на улице, потому что в домах было неуютно. Туалеты были на лестничных площадках общие для всех. И как-то это их сплотило, все друг друга знали, все друг с другом здоровались.
Сегодня я приехал – у всех своя ванная, своя кухня, свой телевизор. И все, сходя по лестнице, из традиционной вежливости едва кивают друг другу: «Месье, мадам» – и проходят.
ЮР Хорошо, а какую оптимистическую ноту ты можешь внести в нашу беседу?
ОИ Какую я могу тебе внести ноту? Будут мерзавцы и в будущем поколении, и порядочные люди тоже будут, наверное. Но есть еще понятие, что сволочи как-то более живучи. Но мы же не знаем, кто такие сволочи. Может быть, мы и сами мерзавцы, объективно говоря.
ЮР Наверняка.
ОИ Поэтому это все рассуждение, я могу через минуту сказать совсем обратное, и ты не удивляйся.
Пить не с кем во Франции, понимаешь, вот это очень важно, пить не с кем.
ЮР А вот это серьезный разговор.
ОИ В Грузии тоже пить не с кем. Кое-кто еще держится. Но такое количество сивухи появилось везде, что люди заболевают. И поэтому я пить не могу. Вино стало лучше, говорят, но уже поздно. Поздно, потому что мы опоздали на полвека. Да. Когда мы были молоды, оно было ужасным, но сыграло свою роль.
ЮР В формировании личности.
ОИ А во Франции пить не с кем, потому что во Франции это гастрономический аккомпанемент к принятию пищи, скажем так. В Грузии вино и его употребление связано как бы с молитвой.
ЮР А в России? Раз такой экскурс идет.
ОИ В России все-таки это функция снятия стресса и какого-то, подчеркиваю, какого-то мимолетного братства.
ЮР В общем, я тебе должен сказать, что и в Москве уже мало с кем выпьешь.
ОИ Я могу с тобой выпить, а без меня что ты будешь делать?
ЮР Я буду скучать. У меня есть, между прочим, твоя фотография, которую я снимал в период, когда ты собирался снимать «Пастораль», помнишь?
ОИ Конечно.
ЮР Замечательная совершенно фотография. И там меня поразило, что у тебя весь фильм был разложен на такие фрагментики – раскадровки, и ты в целях экономии монтировал фильм до того, как его снял. Я никогда не был сценаристом…