ОИ Я стараюсь обходиться без сценаристов. Ну, первую картину я просто переделал из фильма об инженере, передовике на шарикоподшипниковом заводе.
ЮР Ты бываешь на фестивалях. Как оцениваешь новое русское кино? Ты вообще смотришь фильмы?
ОИ Очень редко, очень редко. Но то, что мне попадается в силу случая посмотреть, в основном ужасно. Такое ощущение, словно прошел приказ, что тот, кто не будет плевать на недалекое прошлое, тот уже не будет числиться в рядах передовых людей. А так как киношники – это народ все-таки раболепный и больной, то все они очень быстро стали стараться, кто кого…
ЮР Переплюнет.
ОИ Кто кого переплюнет. Самое ужасное, что кинематографисты в России как-то очень точно улавливают ситуацию и хорошо умеют лавировать в конъюнктуре.
ЮР А мат на экране, ругань…
ОИ Ну это все дурное воспитание, и ничего с этим не поделаешь.
ЮР Вот два моралиста таких сидят…
ОИ Скажем так, фильмы про насилие и кровь в больных людях, которые сами по себе фантазией не обладают, пробуждают идею, что это можно было сработать, а я не догадался.
Вот, например, недавно был процесс по изнасилованию одной дамы в присутствии ее детей, и преступники сознались, что идею этой акции они заняли у Кубрика в фильме «Заводной апельсин». Если бы они этого фильма не видели, то им в голову бы не пришло такое совершить. Они, конечно, совершили бы что-нибудь другое, но без такой извращенности.
Желание заработать на насилии, на крови, на грубости, на хамстве, на матерщине, на том, что, в общем-то, играет какую-то роль в нашем общении с внешним миром, – выходит на передний план. Оно затемняет собой истинно человеческую трагедию. Потому что мы живем в очень тяжелое время. Тут надо снимать смешные фильмы или превратить все это в комедию.
Мы, конечно, жили в ужасном мире, в концлагере по всем его правилам. Нельзя было выезжать за его границы, нельзя было общаться с тем, с кем ты хотел. Мы были огорожены проволокой, но при этом существовала какая-то тихая радость нахождения в общей беде и какое-то присутствие солидарности, и от этого любой встречный на улице не вызывал у тебя подозрения, потому что он был в таком же дерьме, как и ты. Расслоения этого не было.
Сегодня же появились какие-то люди, с которыми ты разговариваешь и не знаешь, кто они такие, чем занимаются, чем дышат. Поэтому жить стало напряженней, и еще один путь к общению оборвался, потому что понятие солидарности исчезло.
Я совсем не думаю горевать «ах, как было хорошо». Но есть люди, которые, например, очень скучают по солидарности в военное время, которые считают, что вот тогда они прожили какую-то полную жизнь. Мой отец вернулся из лагерей и никак не мог приноровиться к этой жизни, он очень долгое время там пробыл. Потому что жизнь не заключается в том, чтобы нажраться и иметь четыре ванных и восемь гостиных, она заключается в том, что существует какое-то общение, какое-то знание о том, что есть человек и кто есть кто. И знание о ценности хорошего поступка в тяжелой ситуации, или же дурного поступка, умение получить удовольствие от сопротивления общепринятым нормам. И совсем неудивительно, что многие люди хранят в своей памяти добрые воспоминания о самых тяжелых временах, как мы, например, дети войны. Я храню в моей памяти самые радужные воспоминания о периоде войны, потому что, несмотря на очереди, в которых я стоял, несмотря на бедноту, несмотря на жмых, который мы ели, на картофельные очистки там, я не знаю, на яичный порошок, как-то мне казалось, что и вкуснее все было. И хотя, наверное, родители себе отказывали во многом, они сражались за своих детей, но и собирались люди чаще, и теснее все были друг с другом связаны. И такая общность судеб остается счастливым воспоминанием.
Мы как-то отбираем в нашем прошлом и выкидываем из памяти все, что было неприятно и мерзко. А память наша хранит воспоминания о чем-то удивительно хорошем, потому что добро гораздо сильнее, чем зло, оседает в памяти. У нормальных людей.
Поэтому можно сказать, что в Грузии происходит момент, который когда-то станет для этих молодых людей воспоминанием, в котором они будут обретать общность и связи. И какой бы страшный ни был период, который они переживают, через некоторое время возникнет какой-то серьезный слой современников, которые прожили одно и то же несчастье. Вот так я думаю. Если это, конечно, не превратится в советскую схему с ожиданием наград за пролитую кровь. Проливать кровь, в принципе, нужно и для защиты своего отечества, но нет никакой необходимости требовать за это какие-то блага. Для того чтобы иметь блага, надо работать.
ЮР А ты можешь назвать свои любимые фильмы?
ОИ Они у меня все любимые, потому что фильм может получиться или не получиться вне зависимости от меры дара его создателя, а как веление свыше. Твое дело работать, а что из этого получится, это дело не твое. Ну и потом, я никогда не делал обзор этих фильмов, я никогда их не видел второй раз, поэтому…
ЮР То есть? Ты же смотришь фильмы свои?
ОИ Ну, кончилось – кончилось, а больше, второй раз, не смотрю.
ЮР Ну хорошо, а на фестивалях?
ОИ Я иду в бар куда-нибудь.
ЮР А что тебя подвинуло заниматься документальным кино во Франции?
ОИ А я никогда не делаю различия между документальным кино и не документальным. Каждые два куска, которые склеены, склеены тенденциозно. Каждая выбранная точка выбрана тенденциозно, и никакого документа в этом нет, это такой же фильм, как и другой. Просто сделанный на другом материале не при помощи актеров, которые разыгрывают какой-то сценарий, а при помощи людей, которые что-то прожили, и ты их пытаешься заставить повторить прожитое.
ЮР А как ты относишься, скажем, к признанию, к славе, если она есть? Нужны они тебе?
ОИ Не знаю, это все игры вокруг профессии, которым ты вынужден подчиняться, а в принципе очень неприятно, когда к тебе вдруг подходит незнакомый человек и считает себя вправе с тобой заговорить, потому что ты стал лицом публичным.
Думаю, актеры раньше носили маску на сцене, а сейчас носят маску в жизни, потому что боятся быть узнанными, несчастные. К ним пристают на улице, это очень неприятная вещь, наверное. А те, которые пляшут и поют, Майкл Джексон там, он ходил с телохранителями и ездил в каких-то бронированных машинах. Ну разве это жизнь? Это все мешает, это все плохо.
ЮР А то, что актеры включаются в политическую игру, это что такое?
ОИ А это такая природа, я так думаю. Ну известно, что в театре все ненавидят друг друга, хотя очень любезные. И это такая природа, такая детская игра актеров. А чтобы еще больше расширить круг, они занимаются тем, что к их профессии не имеет отношения. Кстати говоря, это очень опасно, потому что в этой молодой и становящейся демократии очень опасны непрофессионалы. Я, например, стараюсь не заниматься политикой, совсем не заниматься. Потому что я считаю, что это очень большая ответственность и серьезная профессия.
ЮР Вот мы как-то с тобой говорили о Ростроповиче, помнишь?
ОИ А, ну есть люди, которые хотели бы, скажем, разрушить Берлинскую стенку, Ростропович тут как тут, на быстром самолете прилетает, садится под стенку и играет на виолончели. Происходит там что-то у Белого дома, он тут же откуда-то прилетает и появляется у Белого дома[75]. Он, видимо, уверен в том, что своим присутствием преклоняет чашу весов в ту или иную сторону. Это немножко по-детски преувеличенно, но симпатично.
И потом, я совсем не уверен, что тот или иной политический деятель достоин того, чтобы перед ним преклонялись, или то или иное политическое течение достойно того, чтобы некритически следовать ему. По-моему, эта страна должна была бы уже давно научиться тому, что этого делать нельзя.
Потому что вступать в партию – это то же самое, что вступать в банду. А банда, она существует по своим правилам, ей надо подчиняться. Это все-таки немножко воровская малина, скажем так. А люди очень боятся быть независимыми и свободными и поэтому вступают все время в какие-то компании, в какие-то банды, все вместе орут, все вместе кричат, и потом банда их поддерживает, банда их кормит, банда их прикрывает. Это от бессилия, от одиночества, от страха происходит.
Поэтому я все-таки считаю, что если уж требовать невозможное от каждого человека (а невозможное надо требовать!), то лучше каждому быть независимым и не бояться менять свое мнение.
ЮР Менять?
ОИ Менять, менять, да. Вот сегодня думаю так, а завтра уже не думаю так, потому что вчера ошибся, извините. А сказать, что завтра буду думать так, и послезавтра, и всю жизнь, и клянусь, и посвящаюсь там, я не знаю, в коммунисты, в масоны и во что хочешь, – по-моему, неправильно.
Если ты уже в это не веришь и думаешь, что это ошибочно, то самое хорошее – в этом самому себе признаться и сказать, что, извините, я вчера ошибся. Нравственно это будет гораздо в большей степени, чем сказать, что, знаете, я думаю про себя, что ошибаюсь, но это безнравственно – менять мнение, поэтому я его менять не буду.
Сергей Ковалёв, Арсений Рогинский: а кто же, в конце концов, из шкурных соображений поддерживал все решения партии? Но ведь не партийцы же только
Сергея Ковалёва[76] признавали во многих странах человеком года, он появлялся на страницах газет всего мира, выражая наши с вами (ну у кого они есть) интересы, его мечтали изгнать из Государственной Думы, и власть пыталась с ним не считаться. Но для нас с вами это не имеет значения. Власть – временна, достоинство – вечно.
Арсений Рогинский[77] – многолетний сиделец за наши человеческие права и один из основателей «Мемориала», который, впрочем, уже после его смерти признан иностранным агентом.
Мы сидим в Конюшне, едим макароны – ну что есть – и не подозреваем о будущем. Нас занимает настоящее.